Угэдэй кликнул Барас-агура, чтобы тот вывел Тэмуге из совсем уже темного города на равнину, где в обширных воинских станах сгущалась атмосфера измены и подозрений.
Подняв кувшин, хозяин дворца снова наполнил кубок и, подойдя к каменному балкону, выглянул на улицу, залитую лунным светом. Дул ветерок, приятно охлаждая кожу и блаженно прикрытые веки. Сердце покалывало, и Угэдэй взялся его растирать, делая это все энергичней. Боль, казалось, разливается по всей груди. Пульс участился, и Угэдэя прошиб пот. В висках стучало, ноги подогнулись. Протянув вперед руку, он схватился за каменные перила и стал дышать медленно и глубоко, ожидая, пока пройдет слабость и сердце вновь застучит ровно. Железный обруч вокруг головы как будто разнялся. Сузились до точек помаргивающие дальние огни, породив тени, видимые лишь ему одному. Угэдэй поднял глаза к звездам – на лице его была горечь. Внизу под ногами виднелось еще одно строение, вытесанное из камня. Временами, когда приступы были особенно сильными, оставляя после себя дрожь и слабость, он боялся, что не успеет его закончить. А сам, гляди-ка, успел. Усыпальница уже готова, а он по-прежнему жив. Кубок за кубком Угэдэй опустошал кувшин, пока в голове не помутилось.
– Сколько мне еще осталось? – едва слышно прошептал он. – Годы или уже дни?
Угэдэю представилось, что он беседует с духом отца. Хан говорил, пьяно помахивая кубком и расплескивая вино:
– Я был спокоен, отец. Спокоен, понимаешь? Когда я думал, что дни мои сочтены. Какое мне было дело до твоих военачальников и их грызни? А теперь вот поднялся мой город, и мой народ к нему подошел и увидел, а я все еще здесь. Живой. Так что же мне теперь делать? А?
Он поднял голову, вслушиваясь в темноту. Но ответа не было.
Развалившись на солнышке, Толуй лениво поглаживал влажные волосы жены. Когда он приоткрывал глаза, то видел, как в водах реки Орхон, повизгивая, плещутся четверо его сыновей. Когда прикрывал, красноватая мгла зажмуренных век вызывала приятную расслабленность. Полностью расслабиться мешали лишь стоящие поодаль нукеры. Толуй недовольно поморщился. Воистину нет умиротворения в стане, где каждый с ревнивой опаской прикидывает, является его сосед сторонником Чагатая или Угэдэя, а может, кого-то из военачальников или же их соглядатаем. Иногда прямо-таки досада разбирала: ну что мешает двум старшим братьям встретиться где-нибудь наедине и все меж собой уладить, чтобы он, Толуй, мог спокойно жить и радоваться в такой вот погожий день, когда рядом в объятиях красавица-жена, а неподалеку играют дети, четверо здоровых сорванцов… С утра они упрашивали отца позволить им нырнуть с водопада. Он не разрешил, так они решили пойти в обход родительского запрета (наверняка Хубилай подбил на это Мунке) и сейчас подбирались все ближе к тому месту, где козья тропа утыкалась в ревущую реку. Сквозь прищуренные веки Толуй наблюдал, как двое мальчиков постарше украдкой виновато оглядываются, при этом рассчитывая, что родители задремали на пригреве. А младшие, Ариг-Буга и Хулагу, безусловно посвященные в их задумку, аж подскакивают от радостного нетерпения, как лисята возле норы.
– Ты их видишь? – сонно мурлыкнула Сорхатани.
– Вон они. А знаешь, – с улыбкой признался Толуй, – так и хочется дать им попробовать. Оба плавают как выдры.
Для степных племен, чьи дети учатся стоять, хватаясь за ноги стреноженных лошадей, а верховой ездой овладевают прежде, чем навыками речи, это занятие было все еще из разряда новых. У этих людей реки искони считались источником жизни для табунов и стад или же препятствием, если вдруг, взбухая, превращались в грозные всесокрушающие потоки. Лишь с недавних пор они стали еще и источником забавы и удовольствия, особенно для ребятни.
– Ну да. Не тебе потом смазывать их ссадины да шишки, – сказала Сорхатани, припадая к плечу мужа. – А если еще и кости переломают?
Тем не менее она промолчала, когда голый Мунке все же понесся по тропе. Хубилай снова исподтишка зыркнул на родителей и, чуть помешкав, рванул следом.
Как только мальчики скрылись из виду, Толуй с Сорхатани резко сели, но тут же весело переглянулись, видя, как Ариг-Буга с Хулагу, изогнув тоненькие детские шеи, озадаченно поглядывают вверх на крутой скат, с которого стремительно низвергается молочный от пены поток.
– Не знаю даже, который из них бедовей, Мунке или Хубилай, – сказала Сорхатани, пожевывая кончик сорванной травинки.
– Хубилай, – не сговариваясь, произнесли они разом и рассмеялись.
– А Мунке напоминает мне отца, – с легкой задумчивостью произнес Толуй. – Ничего не боится.
Сорхатани тихонько фыркнула:
– Тогда ты должен помнить, что однажды сказал твой отец, когда выбирал, которого из двоих воинов поставить темником.
– Я при этом присутствовал, – ответил Толуй, поняв намек. – Он сказал, что Уссутай ничего не страшится и не чувствует ни голода, ни жажды. А потому в командиры не годится.
– Твой отец был мудр. Мужчина должен иногда испытывать страх. Хотя бы для того, чтобы гордиться тем, что преодолел его.
Обоих заставил оглянуться дикий вскрик: в пенных бурунах из-под водопада с радостно-взволнованным взвизгиванием показался Мунке, успевший нырнуть и вынырнуть. Скат был небольшим, с десяток локтей, но для одиннадцатилетнего мальчика прыжок поистине геройский. Увидев старшего сына целым и невредимым, Толуй успокоился и разулыбался. Мунке плыл, отфыркиваясь; зубы на буром от загара лице блестели, словно жемчужины. Ариг-Буга с Хулагу радовались за брата. Затем вскрикнули, заметив Хубилая.
Тот показался вверх тормашками. Его несло с такой быстротой, что он, не вписавшись в поток, кувыркнулся со ската по воздуху. Толуй невольно поморщился, глядя, как неуклюже, плашмя грянулся горе-ныряльщик внизу о воду. Остальные сыновья, пересмеиваясь, тыкали в его сторону пальцами. Сорхатани почувствовала, как напряглись мышцы мужа: он собрался вскочить. Но тут Хубилай с криком показался на поверхности. Весь бок у мальчишки раскраснелся. Выплыв, он, прихрамывая, побрел к берегу, но было видно, что он задыхается от восторга.
– Надо будет поучить их уму-разуму, – рассудил Толуй.
– Как скажешь, – пожала плечами жена. – Сейчас их одену и пошлю к тебе.
Толуй кивнул, ловя себя на том, что ждал ее согласия, чтобы наказать ослушников. Провожая мужа взглядом, Сорхатани улыбнулась. Хороший у нее все-таки муж. Пусть он не самый сильный и беспощадный среди отпрысков Чингисхана, но во всем остальном определенно лучший.
Собирая затем раскиданную по всем кустам одежду сорванцов, она отчего-то с теплотой припомнила человека, который при жизни вызывал у нее невольный страх. Вспомнилось, как однажды великий Чингисхан посмотрел на нее как на женщину, а не просто как на жену одного из своих сыновей. Дело было далеко-далеко на чужбине, на берегу какого-то озера. Она заметила, как загорелись глаза хана при виде ее юной красоты, ее женственности. Все это длилось не дольше секунды. А она улыбнулась ему, испытывая страх и благоговение.
– Да, вот это был мужчина, – с задумчивой мечтательностью произнесла Сорхатани, довольно покачав головой.
Хасар стоял на дощатом настиле повозки. Спиной он опирался о белый войлок ханского шатра. Сам шатер был вдвое шире и в полтора раза выше обычных юрт. В свое время Чингисхан собирал здесь на совет своих военачальников. После смерти хана его юрта пустовала многие месяцы. Угэдэй об этом громоздком шатре, который тащила упряжка из шести быков, ни разу не вспомнил, так что Хасар потихоньку прибрал ханскую юрту к рукам. Его право на это никто не оспаривал – не осмеливались.
Хасар почувствовал запах жареных сурков, которых Хачиун притащил на обед.
– Давай поедим на воздухе, – предложил он. – День такой хороший, что нам сидеть в темноте?
Вместе с исходящим паром блюдом Хачиун принес еще и тугой бурдюк арака, который на ходу кинул брату.
– А остальные где? – поинтересовался он, ставя блюдо на краю настила и присаживаясь возле, свесив ноги.
Хасар в ответ пожал плечами:
– Джебе сказал, что будет. Еще я послал за Джелме и Субудаем. Пусть сами решают, приходить или нет.
Хачиун недовольно поцокал языком. Лучше было самому всех оповестить, чтобы братец ничего не забыл, не сболтнул или не напутал. Хотя теперь что толку его отчитывать: сидит себе уписывает мясо, аж за ушами трещит. Хасар все такой же. Иногда это бесило, иногда, наоборот, успокаивало.
– А он этот свой город почти уже достроил, – с ноткой злорадства сообщил Хасар. – Странное такое место: стены совсем низкие, я бы на лошади перемахнул.
– Думаю, он это и хотел всем показать, – поглядел на брата Хачиун, одной рукой беря с соседнего блюда лепешку, а другой подцепляя кусок мяса. Увидев на лице Хасара непонимание, со вздохом пояснил: – Стены – это мы, брат. Он хочет, чтобы все видели: прятаться за стенами, как это делают в Цзинь, ему нет нужды. Понимаешь? Тумены нашего войска и есть его стены.
– Умно, – промычал, жуя, Хасар. – Но стены он в конце концов надстроит, вот увидишь. Дай ему годок-другой – и он начнет класть камни, ряд за рядом. Города, они делают тебя боязливым.
Хачиун пристально смотрел на брата: неужто с годами он сделался мудрецом?
Заметив этот внезапный интерес, Хасар заулыбался:
– Ты же сам это сколько раз видел. Вот у человека появляется золото. И он начинает жить в страхе, как бы его кто-нибудь не отнял. Строит стены. И тут всем становится ясно, где именно это золото лежит, и они приходят и забирают его. Так оно всегда было, брат. Глупцы и золото неразлучны вовек.
– Не знаю, что мне про тебя и думать, – протягивая руку за очередным куском, сказал Хачиун. – То ли ты ребенок, то ли большой мудрец.
«Лучше мудрец», – собирался сказать Хасар, но поперхнулся, так что Хачиуну пришлось поколотить его по спине. Они же такие старые друзья. Прокашлявшись и отдышавшись, Хасар отер непрошеные слезы и как следует приложился к бурдюку с араком.