знает, что такое плавать.
Животные были рядом и подолгу катали нас на своих спинах. Мы плавали наперегонки, ныряли и, развернувшись на месте, торопились обратно к старту. Я цепко держалась за шерсть волчицы и любовалась фосфоресцирующими следами рыб. Подводные кометы сбивались в стайки, порскали прочь и тут же возвращались.
Наконец ко мне подплыл мистер Трейси с первой Костью в зубах. Я взяла ее за горячие концы и резко надавила. Кость легко сломалась пополам, и я ощутила в руках энергетический разряд, словно пузырьки в стакане лимонада. Половинки оказались гораздо легче. На суше Кость была тяжелая и твердая, как камень, но в водной среде, где господствовала Луна, ее можно — и нужно — было разломить пополам, чтобы наша миссия имела успех.
Я подплыла к Пепси и жестом показала ему, чтоб он взял одну половинку; затем немного отплыла и развернулась к нему лицом. Подняв свою половинку над головой, я кивнула Пепси, чтобы он сделал то же самое. Когда он последовал моему примеру, между обломками Кости протянулась ровная дуга фиолетового света. Не было слышно даже характерного шипения статического электричества, как в генераторе Ван-де-Граафа[26]. Просто между половинками Кости бесшумно пульсировала неяркая фиолетовая дуга. Очень красиво и совсем не страшно.
Обсыхали мы прямо в одежде, у огня, принесенного Фелиной откуда-то издалека. Мистер Трейси вручил мне два обсидиановых ножа, и один я передала Пепси. Мальчик принял его и несколько раз воткнул в землю.
— Пепси, сегодня ночью мы должны вырезать себе костяные трости. Смотри на меня и делай так же.
Звери отступили во тьму, и мы занялись резьбой по Костям Луны. Время от времени я косилась на воду: все рыбы маячили у поверхности, не сводя с нас мерцающих глаз.
Пепси внимательно следил, что я делаю, и за несколько часов узнал о резьбе столько, сколько иной не узнает и за три жизни. Листья и оцелоты, человечек, похожий на Алвина Вильямса, поднятая женская рука с лягушками и камнями в ладони — непрерывный витой орнамент испещрял кривые белые трости по всей длине, переходя на конце в неровный край лунного диска.
Пламя бросало на наши занятые резьбой руки желто-оранжевые отсветы. Я то и дело поднимала взгляд убедиться, что Пепси все делает правильно, что он не порежется. При виде его личика, такого нахмуренного и сосредоточенного, сердце кувыркалось у меня в груди словно дельфин. Резкие морщины — пока лишь непрошеные гости — когда-нибудь пропишутся на его лице по праву, и он станет мужчиной. Тогда мы станем говорить как взрослые, и будет уже мой черед задавать слишком много вопросов и претендовать на его постоянное внимание. Меня грела мысль, что он будет мужчиной. И корежило при мысли о том, что от мальчика останутся только фотографии в семейных альбомах да маленькие, протертые до дыр джинсы, которые в конце концов пустят на тряпки для мытья окон.
Заканчивая вырезать гоночный автомобильчик, он ощутил мой взгляд — или мою грусть. Неожиданно подняв глаза, он поинтересовался, можно ли ему лизнуть свою трость, когда мы закончим.
— Это еще зачем?
— По виду она должна быть вкусная.
Я рассмеялась, сказала «да», и у меня отлегло от сердца. Пепси еще расти и расти.
Гонщик Лопес был жив. Я нашла в газете статью, где говорилось, что он сильно обожжен и находится в глубокой коме, подключенный к медицинской аппаратуре. Но он — жив. У меня никак не шли из головы гоночные автомобильчики, которые мы вырезали на наших рондуанских тростях.
Однажды в середине дня, сидя у окна с Мей, я вдруг представила себе больничную койку и неподвижную фигуру, спеленатую, словно мумия. Не доносилось ни звука, лишь тихо гудели аппараты жизнеобеспечения. Живой труп; я хорошо знала, кто это, и меня невольно передернуло. Я подумала о семье Лопеса, об их нынешней боли и неосуществимых надеждах на будущее. Не затянется ли такая жизнь на годы — вечное упование на милость прозрачных трубочек и желтых датчиков, отмечающих равномерную электроэнцефалограмму и изменение температуры тела на один градус?
Я подумала о Дэнни и попыталась представить свои ощущения, если бы на месте Лопеса был он, привязанный к жизни неосязаемыми электротоками с периодом в несколько секунд. Конечно, жизнь — бесценный дар, но смерть иногда тоже, причем даже в большей степени. Самым тихим шепотом я проговорила:
— Дай ему умереть.
Он умер на следующее утро.
5
Мы крепко сдружились с Элиотом Кильбертусом, потому что без конца сталкивались в подвальной прачечной-автомате. С одного взгляда было понятно, что он голубой, голубее не бывает. Левая бровь его зачастую горбилась островерхим домиком, а когда он говорил, его руки не знали ни секунды покоя, — но как он говорил!
— Я буквально шпионил за вами и вашим мужем, как только вы въехали. Вас зовут Каллен Джеймс, верно? А я Элиот Кильбертус. На самом деле меня зовут Клейтон Друри, но я сменил имя, когда мне было семь. Слишком похоже на «дурь» или «тру-ру-ру». Куда это годится, идти по жизни с именем, как у диккенсовского персонажа? Откуда у вас этот свитер?
— Из «Блумингдейла».
— Так я и думал. Дорогуша, покупать нужно только итальянское. Износу не будет.
— Элиот, нельзя ли немного подвинуться? А то вы мне сушилку заслоняете.
В ту первую нашу беседу он так завелся, что можно было подумать, будто он пробуется на роль в какойнибудь постановке и принял меня за начальника актерского отдела. Он трещал без умолку, причем легко перескакивал со славословий итальянским дизайнерам на простуду, подкосившую элиотовского мопса по имени Дзампано.
— А как же, Каллен, собаки тоже простужаются. Да бросьте, вы с ума сошли! Представьте только, босиком по нью-йоркским тротуарам, шлеп-шлеп. Чего там только не подхватишь! СПИДа — хоть завались. Настоящий рай для всякой заразы, киндер[27]. Как насчет зайти ко мне в гости, когда тут закруглимся? Мне осталось еще разок сполоснуть. Каллен, ваша дочка что-то подозрительно молчит. Она там не умерла?
В квартире его праздновал бал нарочитый кич. Элиот работал кинообозревателем для одной из нью-йоркских «голубых» газет, и стены у него были увешаны плакатами дурацких фильмов: «Нападение помидоров-убийц», «Выпускной бал» и прочих[28].
Элиот заварил превосходный капучино в изящной серебряной кофеварке «гаджа»[29] — точно такой же, как стоят во всех итальянских эспрессо-кофейнях. Затем подобрал с пола одну из собачьих резиновых игрушек, как следует вымыл в раковине и несколько раз пискнул над коляской, пока Мей не расплакалась.
— Милочка, но чего же ты хочешь? Я не капитан Кенгуру![30]
— Элиот, по-моему, она не в восторге. Но спасибо за попытку.
В течение дня он более или менее успокоился, и, когда я, взглянув на часы, удивилась, как, оказывается, поздно, он уже говорил почти нормально. Мы договорились завтра сходить вместе перекусить, и я отправилась домой, замечательно себя чувствуя.
Дэнни он тоже понравился. Когда Элиот первый раз пришел к нам в гости, то был на удивление застенчив и вел себя тише воды ниже травы. Первое время. Но стоило ему увидеть, насколько мой муж вежлив и непредвзят, он тут же принялся за старое, и на протяжении всей лазаньи со шпинатом мы не могли удержаться от хихиканья.
— Каллен, так вы действительно вегетарианка! А я-то думал, вы просто такая стройная. Но Мей надо обязательно давать мясо; я совершенно серьезно. Взять, к примеру, моего друга, Роджера Уотермана, так вот он тоже вырос в семье вегетарианцев — и что? Стал бухгалтером!
В промежутках между восклицательными знаками и непрестанными хохмами Элиот Кильбертус был отзывчив и очень щедр, даже до чрезмерности. Работал он обычно дома и частенько звонил спросить, не нужно ли посидеть с Мей, чтобы я могла куда-нибудь выйти. Иногда я пользовалась его любезным предложением, потому что оно шло от чистого сердца и не подразумевало обязательного «ты мне — я тебе». Ему нравились мы, нам нравился он, и чем дальше, тем больше времени мы проводили вместе.
Когда мы познакомились поближе, он признался, что хорошо обеспечен, потому что был единственным ребенком в семье, а его родители до самой смерти торговали недвижимостью во Флориде. Они оставили ему «жуткую уйму» денег, которые он вложил в акции — с разбором и успешно. К обеду он каждый раз приносил какое-нибудь экзотическое вино, хлеб или паштет, никак не сочетавшиеся с тем, что я готовила, но все равно очень вкусные.
Он всегда одевался как истый франт, причем только в европейское: раз в полгода ездил в Европу, где «предавался самому разнузданному шоппингу и чревоугодию». Услыхав, что мы прожили год в Италии, он покачал головой и заметил, что мы, должно быть, недоразвитые, коли вернулись в Соединенные Штаты «Макдональдса». На вопрос Дэнни, что в таком случае делает здесь Элиот, тот лишь пожал плечами и сказал, что не может читать итальянские киножурналы, да и, в любом случае, в тамошних аптеках не продается вощеная нить для чистки зубов.
Если денек выдавался хорошим, мы вместе отправлялись выгуливать Мей: я — слева от коляски, Элиот — справа. Тут-то он и проявил себя с совершенно неожиданной стороны. Я вскоре осознала, что нигде, кроме Нью-Йорка, Элиот жить не способен, это была настоящая любовь. Прогулка с ним оборачивалась непрерывной лекцией об архитектуре, о первоначальном замысле Фредерика Лоу Олмстеда[31] насчет Центрального парка и о том, где в городе можно найти лучшие шоколадные пирожные с грецкими орехами.
Он сводил нас на открытие художественной галереи и на элитарный концерт в Сохо, где тридцать два человека слушали, как шестеро стригут ножницами воздух, причем все тридцать восемь сохраняли совершенно серьезное выражение лица. По окончании концерта Дэнни заскочил в мелочную лавку и купил три пары серебристых, с закругленными концами ножниц, как в детском саду.