Малая Гаодия, взгляд со стороны
Едва проснувшись, Кальпур подумал, что день, похоже, не задался. Кошмары, казалось, преследовали его всю ночь — напоенные неистовым буйством сны, столь беспокойные, что пинками сбрасываешь с себя одеяла. Сны, пытаясь вспомнить которые, вспоминаешь лишь неопределённый и необъяснимый ужас. Он даже достал старые засаленные карты, собираясь погадать на эти видения, столь навязчивой и давящей была тень, которой они омрачили его пробуждение. Но судьба, разумеется, решила по-своему и сама раздала карты: стоило второму сайнадскому послу начать раскладывать колоду, как прибыл мрачный Эралп, помощник Челефи, с приглашением от визиря как можно быстрее явиться к нему и его наложнице.
Дальнейшая (и весьма постыдная) поспешность Кальпура явилась лишь следствием того, насколько отвратительным было настроение Имасьяла Чандара Челефи в течение долгих дней, прошедших с тех пор, как Йишил едва не погибла. Время работало против кашмирского визиря, и он об этом знал. Бесконечный поток кораблей, входящих в гавань имперской столицы и выходящих из неё, не заметил бы только слепой. Провоцируя и подстрекая его, имперцы даже начали пировать прямо на стенах! Окружающие столицу земли тем временем всё более наполнялись враждебными тенями — едва минул день с тех пор, как очередной отряд фуражиров был подчистую вырезан, попав в засаду. Там, где в начале осады кашмирцы могли в одиночку проскакать десятки километров вокруг Таскола, не прихватив даже доспехов, теперь они вынуждены были перемещаться лишь во множестве и по острой необходимости. И что более всего уязвляло надежду Кашмира — едва не доводя до безумия, благодаря Святой матери Фире, — так это тот факт, что клятые имперцы отказывались признавать поражение, что нечестивые демонопоклонники неизменно проявляли такой героизм, что кашмирским воинам оставалось лишь дивиться и страшиться. Мятежники рассуждали об этом у своих костров, твердя о безумной решимости врагов, о невозможности покорить людей, которые приветствовали унижения и смерть.
— Что это за земля, — сокрушался старый бахианский вождь, которого Кальпур как-то подслушал, — где женщины готовы служить щитами для мужчин? Где десять жизней, обмененных на одну, считаются выгодной сделкой!
Мера морали и духа, как прекрасно сумел описать Аль-Касари, заключена в сочетании и гармонии человеческих устремлений. Чем больше эти стремления умножаются и расходятся между собой, тем в меньшей степени войско способно оставаться войском. Бунтовщики явились сюда, удерживая в своих душах одно-единственное стремление — срубить голову имперскому дракону — императору Дэсарандесу. Но дни шли за днями, их численность всё уменьшалась, и постепенно их устремления стали множиться. Тень размышлений о возможностях, о вариантах легла на их лица, так же как и на лицо Кальпура. Предчувствие надвигающегося гибельного рока укоренялось в их сердцах — ровно так же, как и в сердце самого великого визиря. И как у озлобленных мужей возникает зачастую побуждение терзать своих жён и детей, так и Челефи начал демонстрировать всем своё могущество через проявления капризного своенравия. Теперь вдоль всех основных дорог, проложенных внутри лагеря, висели трупы кашмирцев, казнённых по поводам, которые всего несколько недель назад были бы сочтены пустяковыми.
Отчаяние сверкало во всех глазах, но, тлея в зеницах владыки, оно становилось пылающим сигнальным костром.
Призывом к ужасающей богине плодородия и красоты.
«Будь ты проклят, Гердей! Будь проклят!»
Кашмирцы и бахианцы теперь называли шатёр визиря гаремом, и для Кальпура с его чутким носом, шатёр смердел вонью бесчисленных совокуплений, настолько спёртым — даже пропитанным — жарким дыханием, пóтом и семенем был воздух внутри него. Фира, само собой, находилась там: жизнь королевских наложниц ограничивали законы Кашмира и их обычаи. Она, как всегда, сидела одновременно и слишком близко, и чересчур далеко, как всегда, была и чересчур, и совершенно недостаточно одетой. Расположение её духа, обычно колеблющееся между каменной холодностью и нервозностью, сегодня было столь же исполнено ликования, насколько его самого терзала тревога. Впервые Фира откинула за плечи свои густые волосы, выставив напоказ непомерную чувственность.
Сайнадский эмиссар изо всех сил старался не утонуть в её огромных чёрных очах.
Кальпур оценил изобилие пищи — дичь, сыр, хлеб и перец, великий дар Триединства, — но опасался, что честь разделить с визирем завтрак рискует быстро превратиться в честь быть снова выбраненным и подвергнутым издевательствам. Челефи не так давно отказался от каких-либо попыток изображать из себя дипломата, вместо этого прибегнув к «более непосредственной тактике», как великодушно он называл свои несколько истеричные вспышки раздражения. Посол Сайнадского царства старательно изучал разломленную краюху хлеба на тарелке перед собой, пока Челефи, нависая над ним и тыкая куда-то в небо указательным пальцем, требовал, чтобы царь Велес по меньшей мере прислал ему корабли!
Фира рассматривала их обоих, как делала это всегда, развалившись с ленивой небрежностью, свойственной шлюхам и девственницам — тем, которым известно либо слишком много, либо слишком мало, чтобы о чём-либо беспокоиться. Разнообразие оттенков ликования оживляло её лицо, но в глазах жрицы не было и тени насмешки.
Казалось, весь мир в этот день был для неё подлинным даром.
— И кого? Кого страшится великий царь⁈ — вопил Челефи.
Кальпур продолжал изучать хлеб у себя на тарелке. Чем глубже ужас проникал в душу визиря, тем чаще он отвечал на свои собственные вопросы — вплоть до того, что собеседники стали ему не нужны совершенно.
— Императора Дэсарандеса!
Он говорил как человек, чей разум своими острыми гранями постоянно терзает его самого.
Эмиссару уже пришлось испытать на себе подобные «переговоры», и он знал, что сейчас ему нужно просто ждать, когда Челефи готов будет услышать ответ.
— А мы стоим здесь, прямо здесь! Перед вратами его столицы! Всё, что нам нужно — это корабли, слышишь меня, человек, корабли! И Велесу, нет, всему могучему Сайнадскому царству, никогда больше не нужно будет бояться!
— Даже если бы я мог это сделать, — наконец резко возразил Кальпур, — понадобились бы месяцы для…
Послышался громкий и странный треск, будто бы огромная льдина раскололась пополам. Земля начала вдруг разъезжаться, как брошенные на воду доски.
Челефи упал к нему на колени, а потом посол, на пару с визирем, опрокинулись назад, рухнув на землю одной брыкающейся кучей.
Мир превратился в колышущееся безумие, и всё же Фира каким-то образом умудрилась встать.
— Да-а-а! — завопила она, перекрикивая поднявшийся грохот. — Твои дети слышат твой голос, о богиня!
Шатёр шатался, повиснув на стонущей арке. Варварская коллекция награбленных трофеев и роскошной мебели кренилась и раскачивалась подобно пляшущим трясунам. Хрупкие вещи ломались со скрипом и треском.
Жрица Аммы, заходясь хохотом, выла, издавая сладострастные вопли:
— Да! Да-а-а!
А затем всё кончилось, сменившись сверхъестественной неподвижностью земли у них под ногами.
Визирь позволил себе любезность встать с сайнадского эмиссара. Хор голосящих воплей поднимался снаружи — сотни мужских глоток ревели и орали всё громче…
Челефи успел вскочить и выбраться сквозь полы шатра наружу ещё до того, как Кальпур разобрался, где у него руки, а где ноги. Посол потратил несколько мгновений, чтобы окончательно прийти в себя и привести в порядок свои затейливые одеяния. Фира, крутясь и выгибаясь, плясала на валяющейся грудами роскошной обстановке гарема.
— Узри же! — взывала она из сумрака разгромлённого шатра. — Узри, что дóлжно!
Кальпур устремился прочь от её восторженного экстаза и выскочил, моргая и щурясь, прямо под лучи слепящего солнца. Сборище сбитых с толку кашмирских воинов заполняло лагерь.
— Тихо! — орал Челефи, расталкивая людей и пытаясь вслушаться в происходящее за гребнями северных холмов. Он вновь простёр руку: — Тихо!
Великий визирь повернулся к стоявшему рядом помощнику, Эралпу:
— Что ты слышишь?
Челефи воззрился на Кальпура, а затем перевёл бешеный взгляд на всех остальных:
— Что они кричат? Что?..
Само мироздание, казалось, затаило дыхание, вслушиваясь. Кальпур слышал отдалённый хор голосов, но в ушах его всё ещё стоял звон от грохота землетрясения — не говоря уж о безумных воплях жрицы культа Амманиэль.
— Стены… — ахнул незнакомый юный воин, его хмурая сосредоточенность на глазах превращалась в радостное изумление. — Они кричат, что обрушились стены!
Кальпур наблюдал, как до многострадального сына кашмирских земель дошёл смысл этих слов и лицо его преобразилось, охваченное столь могучими страстями, что они сокрушили бы большинство прочих душ…
Увидел его беззвучный вопль…
— Триединый! — дрожа всем телом, прохрипел он. — Троица богов самолично помогла нам!
Но возглас Челефи казался слишком явно наполненным чувством, напоенным чем-то чересчур человеческим, свидетельствующим о чём угодно, но не о святости.
Крики и возгласы, доносившиеся из-за гребня холма, пронзали наступившую благоговейную тишину. Клинки вспыхнули в сиянии утреннего солнца.
— К оружию! — с внезапной дикостью заревел визирь. — К оружию! Сегодня мы станем бессмертными!
И весь мир превратился в крики и ощетинившийся смертоносным железом натиск.
Челефи, обернувшись, схватил Кальпура за плечо и яростно крикнул ему:
— Оставь себе свои прокля́тые корабли, безмозглый идиот!
Затем он скрылся в недрах шатра, чтобы забрать оттуда оружие и доспехи.
Дворец Ороз-Хор, взгляд со стороны
Благословенная правительница Империи Пяти Солнц обошлась без церемоний и предложила новоприбывшему графу Либию Карно, приведшему солидное подкрепление из Эдеа, проследовать за ней к высоким дворцовым балконам, где они могли бы увидеть город и обсудить, как лучше организовать оборону столицы. Граф выглядел именно так, как и должен был выглядеть знатный имперский дворянин — фигура героя, длинные светлые волосы с благородной сединой и могучая челюсть. Манеру его речи скорее можно было счесть свойственной учёному, а не профессиональному военному аристократу, что и понятно, поскольку Карно славился в Империи как человек, в равной мере способный и тщательно спланировать кампанию, и держать в уме все необходимые расчёты, всегда зная, какие именно ресурсы находятся в его распоряжении.