Ольтея, конечно, уже слышала всё это, — как и то, что Дэсарандес, при всей его требовательности к провинциям, оставил им немало прав и свобод. Но женщина никогда не видела в кашмирцах и Челефи реальной угрозы. Если на то пошло, она привыкла считать их своими союзниками — и при том донельзя тупыми — в войне с Саргом Кюннетом. Она опасалась одного: что они попросту улизнут, ибо тот день, когда Челефи снимет осаду, станет днём, когда этот заикающийся плод инцеста передаст свой компромат Милене!
Даже если императрица сперва не поверит ему, рано или поздно она всё же сделает это. Проверка подтвердит мелкие неурядицы, которые Милена и без того замечала ранее. Всё станет очевидным, всплывёт на поверхность.
Кроме того, невзирая на все странности нового, пусть и временного, высшего жреца, императрица доверяла Кюннету, считая его одним из самых преданных и полезных придворных.
Ольтея ощущала, что осознание возможных последствий заставляет её тело ударяться в истерику. Это было чересчур… слишком уж чересчур.
Необходимость пронзала её насквозь. Необходимость, помноженная на ещё более безумную необходимость.
Никогда ещё, никогда, даже в самые страшные дни её прошлого, когда она сбежала из Ороз-Хора и пряталась по грязным сточным канавам — пока не добралась до поместья Финнелона — будучи раненой и недолеченной после встречи с Хоресом, она не чувствовал подобного угнетения, такой злой, можно сказать чудовищной, обиды. Огорчала даже Милена! Верить Кюннету, а не ей! Не ей, надо же!
Словом, Дэсарандес слишком многому не научил свою супругу. И ей ещё предстоит научиться.
Дворец Ороз-Хор, взгляд со стороны
Западная терраса опустела, Милена прислонилась к балюстраде, подставив закрытые глаза закатному свету и ощущая всем лицом ласковое тепло. Последний из её министров вместе со своими помощниками растворился среди городских улиц. Здорово сдавший Вентуриос Мирадель, быть может, ощущая её настроение, удалился вместе со всеми остальными. Императрица даже разулась, чтобы полнее ощутить этот закат босыми ступнями. Остались только её гвардейцы, стоявшие в одиночестве неподвижные часовые, воины, готовые умереть, как умер Карсин Беза, храня её безопасность.
Собственные свершения казались Милена чудесными.
Если бы только она понимала их.
Мирадель обнаружила, что, заново перебирая события, понимает их всё меньше. Однако известия о происшедших чудесах и кровопролитиях — о низвержении Киана Силакви и о гибели Йишил, представляющий последнюю надежду Челефи — разошлись повсюду, вызывая ещё и удивление. Менестрели запели о ней, горожане начали отвергать некогда любимую Амму, посчитав, что у них имеется куда лучший пример для подражания. Народ всей Малой Гаодии словно бы объявил её примером для себя и доказательством божественной природы своего дела.
Пошли в оборот памфлеты. Писались и печатались бесчисленные благословения. Она сделалась Миленой Несломленной, Хранительницей Империи.
— «Кашмирские псы досаждают нашей защитнице!» — сообщил ей Дэбельбаф на следующее утро. — Вот что кричит на улице народ: «Наша спасительница в опасности! Наша спасительница!» Они рвут волосы на головах и бьют себя в грудь.
Похоже, что прахом развеялись не только «куклы», но и все остатки былого коварства этого человека. Начальник её шпионов, поняла Милена, принадлежал к числу тех людей, которые отдавали в меру собственной потери — и, скорее всего, по этой причине Дэсарандес назначил его служить ей. Чем больше Мариус Дэбельбаф терял ради своей императрицы, тем больше вкладывал он в её следующий ход.
Тем вечером министр прислал в её апартаменты стопку небольших, с ладонь, листов плотной бумаги с различными благословениями. Когда-то давно, обнаружив своё лицо на монетах, которые верноподданные называли «серебряными императрицами», а отступники «блестящими шлюхами», она буквально онемела, не зная, стыдиться ей или гордиться. Однако сейчас Мирадель не смогла сдержать слёз, увидев эти грубые помятые бумажки, на которых неаккуратно были написаны пожелания удачи, здоровья и прочих, обыденных, но крайне желанных вещей.
Они казались ей необычайно дорогими, священными…
Непобедимыми.
И разве она чужая для них, после того как поднялась с самого низа? Когда помнила дни, в которые было нечего есть, а её мать побиралась по улице, выпрашивая милостыню?
Как вообще могла она не сломаться?
Во всех прочитанных ею историях авторы объясняли события чьей-то волей, верностью принципам или богам. Истории эти повествовали о власти: Милена всегда обнаруживала в описании чей-то каприз. Конечно же, исключением был лишь великий Харакилтус Лиграгас, который не стеснялся и не боялся ничего. Даже критиковать устройство имперской армии.
Побывав рабом на галере, этот человек понимал обе стороны власти и умел тонко обличать кичливость могущественных. Его «Очерк о достоинстве» вечер за вечером заставлял её сжиматься в комок по этой самой причине: Харакилтус Лиграгас понимал природу власти в смутные времена, знал, что история мечет игральные кубики вслепую. Он сам писал, что «в черноте вечной ночи разыгрывается постоянная битва, призрачные люди рубят наугад и слишком часто попадают по своим любимым». Мирадель никак не могла забыть эту фразу.
Теперь императрица понимала и тот постыдный клубок, то переплетение невосприимчивости и ранимости, которое сопутствует власти — достаточно хорошо, чтобы не заниматься бесконечно их разделением. Она не была дурой. Она уже потеряла слишком многое и не доверяла любым последствиям, не говоря уже о своей способности повелевать сердцами людей. Толпа могла называть её любым именем, однако носящей его женщины попросту не существовало. Действительно, она сделала возможным такой поворот, но скорее не в качестве колесничего, а в качестве колеса. Она даже дала своей империи имя, на которое люди могли обратить свою веру, и кое-что ещё.
Однако она даже не убила ту волшебницу Йишил, по правде-то говоря.
Быть может, это и объясняло её новую привычку стоять на широком дворцовом балконе — именно там, где она находилась теперь, в этом самом месте. Останавливаясь здесь, Милена обретала способность отчасти понять ту легенду, которой стала сама, этот безумный миф. Взирая отсюда на собственный город, женщина могла обратиться к фантазии, к величайшему из всех великих обманов, к повести о герое, о душе, способной каким-то образом выпутаться из тысячи мелких крючков, каким-то образом воспарить над сумятицей и править, никому не подчиняясь.
Милена сомкнула веки, приветствуя мягкое и тёплое прикосновение солнца к лицу, это ощущение оранжевого света. С каждым новым днём с кораблей высаживалось всё больше и больше солдат, укреплявших силы гарнизона. Подтягивались войска с Капацири и Ипсена. На подходе закалённые северяне Вентуриоса — из Рашмона и Ворот Востока. Ходили слухи, что в Аметистовом Заливе видели возвращающиеся корабли Дэсарандеса. Возможно император уже высадился (сам он этот вопрос упорно игнорировал) и теперь готовится к триумфальному возвращению, сходу сминая и уничтожая мятежные орды.
Лишившись своего козыря, Челефи медлил, если вообще не потерял уверенность, хотя люди его подгоняли на холмы всё больше и больше артиллерии, будто бы готовясь в какой-то миг обрушить на Таскол сотни тысяч ядер.
Просто для того чтобы обеспечить существование собственного войска, Челефи был вынужден без конца тормошить окрестности столицы, что становилось труднее с каждым днём, ведь тысячи отставных ветеранов собирались в соседних регионах, a по всей Малой Гаодии — ещё несколько десятков тысяч.
И теперь важно было не то, как сложилась судьба Милены, но лишь то, что она вообще сложилась.
Благословенная правительница Империи Пяти Солнц смотрела в сторону пламенеющего заката и разглядывала подробности путаной городской застройки Таскола. В сухом вечернем воздухе уже отсутствовала дымка, которая мешает оценить расстояние до растворяющихся в ней ориентиров. И если солнце не давало Милене рассмотреть западную часть города, прочие области оно обрисовывало лишь с большей чёткостью. Очертания далеких кашмирских шатров сливались с контурами чёрной щетины леса на спинах холмов.
Перескакивая взглядом с места на место, Мирадель вдруг обратила внимание, как быстро меркнет дневной свет. Она поняла, что собственными глазами наблюдает явление ночи.
«Ночь — основа всему, — подумала она, — состояние, не знающее смерти. Наша душа способна разве что языком прикоснуться ко всей сложности этого явления».
Отчего-то императрице вспомнился её ассасин. Женщина подумала о том, что ему приходится жить в самой тёмной ночи. Поэтому ведь убийство Киана и казалось таким чудесным, таким лёгким делом: потому что оно ничем не отличалось от любого другого убийства — какая разница, говорит жрец с богом или нет? Неважен статус, пол и охрана…
Дышать становится легче, когда перестаёшь думать.
И как часто случается, жаркий вечерний свет в одно мгновение превратился в прохладные сумерки. Напор солнечного тепла обернулся стылой ночной пустотой. Милена поёжилась от холода и внезапного страха, ощутив себя блохой на спине бедствия — именно так Харакилтус Лиграгас описывал период смуты в любой стране.
Милена вглядывалась в контуры распростёртого перед нею Таскола, наблюдала, как свечи, факелы и светильники зажигались на индиговых просторах города, каждый раз порождая свой собственный золотой мирок, чаще всего за окнами, но иногда на перекрёстках и кровлях или углах улиц.
«Рассыпанные жизнью драгоценности, — думала она, — тысячи бриллиантов. Сокровищница, полная душ».
Она и представить себе не могла, кому именно выпадет писать её собственную историю и историю её семьи. Оставалось лишь надеяться, что человек этот не будет наделён столь же чётким и беспощадным зрением, как Харакилтус Лиграгас.
Прибыли основные силы воеводы Кердгара Дэйтуса. Они заняли позиции по обе стороны брода. Густой лес попросту исчез, все деревья в округе свалили, ветви обрубили, а стволы утащили в глубь лагеря. Ничейная полоса шириной в семьдесят с лишним метров разделяла две армии. Торговая дорога оставалась открытой.