Отец вновь переключает внимание на меня.
– Если нужны противозачаточные, Алана сводит тебя к врачу.
– Мы не… Мы с Самсоном не… – Я выбираюсь из ванны и встаю. – Слушайте, это серьезный разговор, а у меня нога сейчас просто расплавится. Давайте обсудим это позже?
Оба кивают, но отец не отстает.
– Спроси Сару. Мы спокойно относимся к таким вещам и всегда готовы поговорить, имей в виду.
– Да, я уже поняла. Спасибо!
С этими словами я ухожу к себе.
Н-да. Вот, значит, каково иметь неравнодушных родителей?! Не уверена, что мне это нравится.
Я подхожу к окну спальни и смотрю, как Самсон возвращается домой. Он включает свет на кухне, а потом прислоняется к столу и сгибается пополам, хватаясь руками за шею и упираясь лбом в гранит.
Не знаю, как это расценить. Жалеет о том, что между нами произошло? Или его просто накрыло, потому что он дважды получил по лицу, а дать отпор не пожелал? Реакция Самсона вызывает множество вопросов. И вряд ли я когда-нибудь получу на них ответы. Он неприступен, как банковское хранилище. Был бы у меня ключ…
Или хотя бы взрывчатка.
Так и подмывает выдумать какой-нибудь благовидный предлог, пойти к нему и разузнать, что его беспокоит. То, что мы чуть не поцеловались?
Попробует ли он снова меня поцеловать, если дать ему такой шанс?
Я очень хочу его дать. Хочу поцеловать Самсона – почти так же сильно, как не хочу.
И кстати, у меня ведь его карта памяти. Можно отнести. Правда, я пока не просмотрела снимки…
У Сары в спальне есть компьютер, поэтому я достаю из рюкзака карту и иду к ней в комнату.
Жду несколько минут, пока подгрузятся все снимки. Их на карте очень много. Первыми открываются фотографии природы – то, о чем Самсон говорил. Бесчисленные закаты и рассветы. Пляж. Это не просто открыточные пейзажики, от них веет светлой успокаивающей грустью. В фокусе, как правило, случайные предметы – плывущий по воде мусор или груда водорослей на песке.
Любопытно: Самсон акцентирует внимание зрителя на самой грустной, неприглядной части того, что попадает в объектив, но это ничуть не умаляет общей красоты пейзажа.
На экране начинают появляться мои портреты. Их больше, чем я ожидала: он явно начал фотографировать меня еще до того, как я перебралась на нос парома.
На снимках я стою на палубе и смотрю на закат. Одна.
Фокус везде на мне. Только на мне. Судя по прочим снимкам Самсона, это означает, что я показалась ему самым грустным объектом в кадре.
Один портрет особенно поражает – в фокусе маленькая дырочка на спине моего сарафана, о существовании которой я даже не догадывалась. И хотя взгляд сперва падает на мое заношенное до дыр платье, закат по-прежнему потрясает воображение. Лицо размыто. Будь на моем месте кто-то другой, я сказала бы, что это произведение искусства.
Мне очень неловко. Я и не замечала, что Самсон так пристально меня разглядывал.
Пролистав фотографии, я понимаю, что он не стал снимать меня за едой. Интересно, почему?
Это о многом говорит. Тем досадней, что я так некрасиво отреагировала тогда на его предложение помощи. Самсон, похоже, порядочный человек, и фотографии на карте это подтверждают.
Я достаю карту из компьютера, и хотя нога по-прежнему дико болит – отчасти хочется залезть под одеяло и уснуть, – я спускаюсь, выхожу на улицу и кое-как плетусь через двор к его дому. Самсон всегда заходит со стороны кухни, так что иду туда. Поднимаюсь на крыльцо и стучу в дверь.
За дверью тишина, а кухня с этой точки не просматривается.
Сзади раздается какой-то звук. Я оборачиваюсь и вижу Пи Джея – пес уже поднялся по лестнице и теперь наблюдает за мной. Улыбаюсь. Хорошо, что он не убежал.
Самсон в конце концов открывает дверь. За то время, что я сюда шла, он успел переодеться, и теперь на нем одна из футболок Маркуса с надписью His-Panic (похоже, других футболок он не носит – обычно вообще обходится без них). Здорово, что он так поддерживает друга. И вообще их дружба умиляет.
Самсон стоит босиком – не знаю, зачем я уставилась на его ноги. Поднимаю глаза к лицу.
– Решила занести тебе карту памяти.
Отдаю карточку.
– Спасибо.
– Я ничего не удаляла.
Самсон приподнимает в улыбке уголок рта.
– Так и знал!
Он делает шаг в сторону, пропуская меня в свое темное жилище. Втиснувшись между ним и дверным косяком, я вхожу. Он включает свет; так и хочется охнуть – изнутри дом кажется еще больше, чем снаружи. Все вокруг белое, бесцветное. Стены, шкафчики, отделка. Пол темный – почти черный. Я восхищенно кружусь на месте, разглядывая интерьер, но про себя отмечаю, что на дом это не очень похоже. Ему не хватает души.
– Все такое… стерильное.
Тут же прикусываю язык: моего мнения никто не спрашивал. Но дом выглядит таким необжитым – трудно это не заметить.
Самсон пожимает плечами, будто мои слова его ни капли не задели.
– Под сдачу. Они все такие. Почти одинаковые.
– Зато здесь чисто.
– Люди иногда снимают жилье в последнюю минуту. Мне проще, когда все готово к сдаче. – Самсон подходит к холодильнику и открывает дверцу. Внутри почти пусто, только бутылочка соуса в дверце. – В холодильнике пусто, в чулане тоже. – Он захлопывает дверцу.
– А где ты хранишь еду?
Он показывает на кладовку под лестницей на второй этаж.
– Все, к чему не должно быть доступа у жильцов, хранится там. И там же есть маленький холодильник. – Самсон указывает на рюкзак у двери. – Вещи я храню в рюкзаке. Чем меньше вещей, тем проще прыгать между домами.
Я действительно пару раз видела его с рюкзаком, но не придала этому значения. Есть какая-то ирония в том, что мы оба носим в рюкзаке всю свою жизнь – при такой огромной разнице в уровне доходов.
Мое внимание привлекает фотография на стене у входа. Во всем доме это единственная вещь с характером. На снимке запечатлен маленький мальчик лет трех. Он топает по песку, а сзади стоит женщина в летящем белом платье и улыбается фотографу. Снимок чем-то напоминает безупречные фотомуляжи, какие вставляют в фоторамки для продажи.
– Это твоя мама?
Самсон кивает.
– Значит, это ты? В детстве?
Опять кивок.
На фотографии у него очень светлые волосы, почти белые. Хотя с возрастом они потемнели, я по-прежнему назвала бы его блондином. Быть может, зимой волосы у него не такие светлые, похоже, летом они выгорают, а зимой возвращаются к своему первоначальному цвету.
Интересно было бы взглянуть на отца Самсона… Увы, его фотографий здесь нет. В этой части дома вообще больше нет никаких фотографий.
Я смотрю на снимок, и в голове возникают все новые и новые вопросы. Мама Самсона выглядит счастливой. Да и он тоже. Что могло случиться? Почему он стал таким скрытным и замкнутым? Может быть, мама умерла? Спрашивать, думаю, бесполезно – все равно не расскажет.
Самсон включает еще несколько светильников и прислоняется к кухне. Держится он при этом очень непосредственно – как ему это удается? Лично у меня каждый мускул напряжен до предела.
– Нога получше? – спрашивает он.
Ясно, фотография матери не обсуждается – как и все, что он прячет под следующим слоем. Я вхожу в кухню и, прислонившись к большому острову в центре, встаю напротив. Еще несколько вечеров назад на этом острове сидела Каденс, а Самсон ее целовал.
Выбрасываю эту картинку из головы.
– Чуть лучше, да. Но в воду я, кажется, больше не полезу.
– Все будет хорошо. Такое редко случается.
– Ага, ты говорил. И это случилось.
Самсон улыбается.
Как же мне сейчас хочется вернуться в тот миг, когда мы были вдвоем, когда он притянул меня к себе и поцеловал в плечо! Но я не знаю, как туда вернуться. Здесь так светло и ярко, атмосфера совсем другая.
Похоже, этот дом мне не по душе.
– Как лицо? – спрашиваю я.
Самсон ощупывает подбородок.
– Челюсть болит сильнее, чем нос. – Он упирается обеими руками в край стола. – А отец у тебя хороший.
– Тебе понравилось, что он тебя ударил?
– Нет. Мне понравилось, что он тебя защищал.
Я почему-то об этом не подумала. Отец услышал, как я прошу кого-то остановиться, и без лишних раздумий поспешил на помощь. Хотя вряд ли дело было именно во мне. Уверена, в такой ситуации он помог бы любой девушке.
– Где ты живешь, когда этот дом снимают? – спрашиваю я, сознательно меняя тему. Не хочу обсуждать отца.
– Мы сдаем максимум четыре дома зараз, чтобы мне всегда было где жить. Этот дом самый дорогой, его снимают реже. Семьдесят пять процентов времени я живу тут.
Я опять осматриваюсь по сторонам в поисках еще какого-нибудь намека на его прошлое. Больше здесь ничего нет.
– Странно, правда? – говорю я. – У твоей семьи пять домов, а ты фактически бездомный. В холодильнике пусто. Все твои вещи помещаются в рюкзак. Удивительное дело: мы ведем почти одинаковый образ жизни.
Самсон ничего не говорит, просто внимательно меня рассматривает. Мне это нравится. И не важно, что он при этом думает, приятно ощущать на себе заинтересованный взгляд, даже если я вызываю у него не только приятные мысли. Это означает, что он меня видит. А я привыкла быть невидимкой.
– Какая у тебя фамилия? – спрашиваю я.
Он с улыбкой приподнимает брови.
– Ты задаешь слишком много вопросов.
– Я предупреждала.
– По-моему, теперь мой черед.
– Я ведь еще ничего толком о тебе не узнала. Отвечаешь ты хуже некуда.
Самсон не возражает, но и мой вопрос оставляет без ответа. В уголках его глаз появляются веселые морщинки, когда он обдумывает собственный вопрос.
– Что думаешь делать со своей жизнью, Бейя?
– Ты сейчас похож на школьного психолога. Нельзя ли поконкретней?
Самсон тихо усмехается. Этот звук отдается у меня в груди.
– Чем займешься, когда лето закончится? – поясняет он.
Надо подумать. Стоит ли дать ему честный ответ? Может, тогда и он охотнее мне откроется?
– Я отвечу, только пообещай никому не рассказывать.