– Это секрет?
Киваю.
– Я никому не расскажу.
Почему-то я ему верю. Обычно я не доверяю людям, а тут… То ли я дура, то ли меня слишком к нему тянет – в любом случае, это не очень хорошо.
– Я поступила в Пенстейт. Получила стипендию. Заезжаю в общежитие третьего августа.
Он приподнимает брови.
– Стипендию, говоришь?
– Да.
– За что?
– За волейбол.
Он медленно обводит взглядом мое тело. Без похоти – скорее с любопытством.
– Заметно. – Когда наши взгляды вновь встречаются, он спрашивает: – И ты никому не говорила?
– Никому. Даже отцу.
– Твой отец не в курсе, что ты получила стипендию?
– Не-а.
– Почему ты ему не сказала?
– Потому что тогда он подумает, что все сделал правильно. А это не так. Я была вынуждена вкалывать и выбивать себе стипендию, потому что он все сделал неправильно!
Самсон понимающе кивает. Приходится на мгновение отвести взгляд – все тело у меня горит, когда я слишком долго на него смотрю.
– Волейбол – твоя страсть?
Вопрос заставляет задуматься. Никто раньше об этом меня не спрашивал.
– Вообще-то нет. Я не очень люблю волейбол.
– Почему?
– Я много тренировалась, потому что мечтала сбежать из города, в котором выросла, а это был мой единственный шанс. Но никто никогда не приходил на мои игры, и в какой-то момент спорт стал меня угнетать. За остальных девочек болели родители, а у меня никого не было, и, наверное, отчасти это помешало мне по-настоящему полюбить волейбол. – Я со вздохом продолжаю изливать душу: – Иногда я гадаю, правильно ли поступила, решив отдать спорту еще четыре года. Играть в команде с людьми, жизнь которых совсем не похожа на мою… Боюсь, среди них мне будет еще более одиноко.
– Ты не хочешь туда?
Пожимаю плечами.
– Я горжусь, что получила стипендию. И мне действительно очень хотелось уехать из Кентукки. Но вот я здесь, впервые за много лет отдыхаю от волейбола и, кажется, совсем по нему не скучаю. Даже подумываю остаться и найти работу. Может, и мне пропустить годик? – Я говорю это с легким сарказмом, однако сама мысль начинает казаться очень манящей. Последние несколько лет я пахала как лошадь, чтобы вырваться из Кентукки. И вырвалась. Теперь мне нужно перевести дух. По-новому взглянуть на свою жизнь.
– Ты готова отказаться от учебы в крутом универе только потому, что чувствуешь себя одинокой в спорте, благодаря которому ты туда попала?
– Ну, все немного сложнее, – говорю я.
– Знаешь, что я думаю?
– Что?
– На время игры тебе надо затыкать уши и притворяться, что люди на трибунах болеют за тебя.
Смеюсь.
– Я ожидала, что ты скажешь что-нибудь глубокомысленное.
– Разве это не глубокомысленно? – с улыбкой отвечает Самсон.
Только тут я замечаю, что у него на подбородке уже наливается синяк. А потом его улыбка меркнет, и он чуть склоняет голову набок.
– Почему ты плакала на балконе в первую ночь?
Каменею от его вопроса. Это уже совсем не то, что про волейбол распинаться. И как прикажете отвечать? Особенно на таком ослепительном свету. Может, если бы его кухня меньше напоминала комнату для допросов, мне было бы легче.
– Убавь, пожалуйста, свет, – говорю я.
Моя просьба его удивляет.
– Здесь слишком светло. Мне некомфортно.
Самсон подходит к выключателям и гасит весь свет, кроме подсветки на кухонных шкафчиках. Становится значительно темнее, и я сразу успокаиваюсь. Теперь понятно, почему он старается не включать дома свет. Из-за белых стен и яркого освещения кажется, что ты в психбольнице.
Самсон возвращается на прежнее место.
– Так лучше?
Киваю.
– Почему ты плакала?
Я шумно выдыхаю воздух, а потом… просто выкладываю все как есть, пока не передумала:
– За день до моего приезда сюда умерла моя мать.
Самсон никак не реагирует на эти слова. Я начинаю думать, что, наверное, отсутствие реакции и есть его реакция.
– Это тоже тайна. Я пока даже отцу не рассказала.
Он по-прежнему смотрит серьезно и спокойно.
– Как она умерла?
– От передоза. Я вернулась домой с работы и обнаружила ее труп.
– Это ужасно. Сочувствую, – искренне произносит Самсон. – Как ты?
Я неопределенно дергаю плечом и в этот миг замечаю, что чувства, заставившие меня в ту ночь расплакаться на балконе, вновь подступают к горлу. Я не была готова к этому разговору. Если начистоту, я вообще не хочу об этом говорить. Разве справедливо, что я пытаюсь честно отвечать на вопросы и вовсю откровенничаю, а он так ничего о себе и не рассказал?
Рядом с Самсоном я превращаюсь в водопад: чувства и тайны так и хлещут из меня, льются через край прямо на пол.
Когда Самсон видит в моих глазах слезы, на его лице возникает сострадание. Оттолкнувшись от кухонного стола, он идет ко мне, но я сразу выпрямляюсь, кладу ладонь ему на грудь и качаю головой. Не хочу, чтобы он меня трогал.
– Нет, не надо. Не обнимай. Это будет неприятно, потому что ты теперь знаешь, как я к этому отношусь.
Самсон, глядя на меня, тихонько качает головой и шепчет:
– Я не обнять тебя хочу, Бейя.
Он стоит так волнующе близко, что я чувствую на щеках его дыхание. Испугавшись, что сейчас упаду, я покрепче хватаюсь руками за стол.
Самсон опускает голову и припадает к моим губам. Губы у него мягкие, как «прости». И я принимаю извинения.
Его язык, толкнувшись в мои губы, сразу оказывается у меня во рту. Запустив пальцы ему в волосы и стиснув кулаки, я прижимаю Самсона к себе, и наши языки тоже встречаются в поцелуе, влажном, теплом и мягком.
Да, это желанный поцелуй, пусть он и случился лишь потому, что Самсона манит все мрачное и безрадостное.
Он быстрым движением усаживает меня на остров, а сам оказывается у меня между ног. Опускает левую руку и скользит ею по моему бедру.
Какие удивительные, незнакомые ощущения. Тепло, электричество и свет.
Это пугает.
Этот поцелуй меня пугает.
В его объятиях я больше не каменная крепость. Я уязвима и слаба, готова выболтать ему все свои тайны. Но ведь я не такая! Его поцелуй превратил меня в другого человека. Это чудесно. Это ужасно.
И как бы я ни пыталась думать о том, что происходит сейчас, в голове сама собой возникает непрошеная картинка: Самсон и Каденс. Не хочу быть очередной девчонкой на его кухонном острове!
Вряд ли я смогу спокойно пережить, если Самсон – подобно Дакоте – обойдется со мной как с мусором. Лучше уж пусть меня никто никогда больше не поцелует, чем это случится вновь, чем завтра я выгляну в окно и увижу на этом месте другую девчонку, которая будет испытывать те же чувства, что сейчас испытываю я.
Те же чувства, что я испытывала с Дакотой, пока он не отстранился и не уничтожил одним-единственным поступком несколько лет моей жизни.
Боже, вдруг Самсон сейчас отстранится и посмотрит на меня, как Дакота в тот вечер, когда мы впервые поцеловались в его машине?
К горлу подступает тошнота.
Мне нужен воздух. Свежий воздух, а не воздух его легких или этого стерильного дома.
Я резко, без предупреждения обрываю поцелуй: просто отталкиваю недоумевающего Самсона, сползаю с острова и, не глядя ему в глаза, устремляюсь к двери. Выхожу на улицу, хватаюсь за перила на балконе и жадно глотаю воздух.
Я слишком много пережила, чтобы позволить парню изменить мой характер – те его черты, которые я ценю в себе больше всего. Я гордилась неприступностью воздвигнутых мною стен, а Самсон легко просочился сквозь них, будто это не стены, а решето. Дакота так глубоко не забирался.
Слышу шаги Самсона за спиной, но не оборачиваюсь. Просто делаю еще один вдох и закрываю глаза. Чувствую его рядом. Тихий, задумчивый, обворожительный, скрытный – похоже, теперь это мой любимый набор мужских качеств. Так почему я прекратила поцелуй?
Видимо, из-за Дакоты. Он меня сломал.
Когда я открываю глаза, Самсон стоит спиной к перилам, уставившись в пол.
Он поднимает голову… Такое чувство, что я заглядываю в пропасть собственных страхов. Мы неотрывно смотрим друг другу в глаза. Никогда в жизни не глядела в глаза человеку так долго – и, главное, без слов. Мы с Самсоном вообще много смотрим и мало говорим, однако и то, и другое в нашем случае одинаково продуктивно. Или непродуктивно. Я ведь даже толком не понимаю, что нас связывает. Порой кажется, что между нами возникло очень важное, очень большое чувство, а порой – что это все полная ерунда.
– Не лучший момент для поцелуя, – говорит Самсон. – Прости.
Наверное, многие с ним согласились бы: не стоит целовать девушку сразу после того, как она поведала тебе о смерти матери.
Может, я больная на всю голову, но мне показалось, что момент был идеальный. А потом что-то случилось.
– Я ушла не поэтому.
– Тогда почему?
Я тихо выдыхаю, пытаясь сформулировать ответ. Не хочу признаваться Самсону в своем подсознательном страхе, что он не лучше Дакоты. Не хочу говорить о Каденс и о том факте, что Самсон встречается только с девушками, приехавшими сюда на уик-энд. Он ничего мне не должен. Это я пришла к нему домой, это я хотела поцелуя.
Качаю головой.
– Давай не будем.
Он отворачивается, и теперь мы оба стоим спиной к дому, опершись локтями на перила. Самсон сковыривает ногтем пузырь краски, обнажая участок светлой древесины длиной примерно в дюйм. Затем щелчком стряхивает оторванную полоску вниз, и мы оба наблюдаем, как она слетает на землю.
– Моя мать умерла, когда мне было пять, – говорит он. – Мы с ней плавали примерно в полумиле отсюда, и она угодила в отбойную волну. Когда ее сумели достать, было поздно.
Он косится на меня, наверное, хочет увидеть реакцию. Но он не единственный, кто умеет скрывать свои чувства.
Вряд ли Самсон рассказывает эту историю кому попало. Тайна за тайну. Может, так оно и пойдет дальше: чтобы снять с него слой, я сама должна скинуть парочку.
– Представляю, как тебе было тяжело…