– А почему перестал?
– Если честно, не знаю. Ты росла и с каждым годом проявляла все меньше интереса к таким глупостям. А может, мне просто так казалось. Ты была очень тихим ребенком, из тебя ничего было не вытянуть.
Надо сказать «спасибо» моей матери.
Я листаю альбом дальше и нахожу фотографию, где я, маленькая, сижу у папы на коленях и крепко прижимаюсь к нему. Мы оба улыбаемся.
Все эти годы я думала, что он никогда не бывал со мною ласков. Столько лет я не получала от него никакой любви, что в памяти отпечаталось именно это.
Я глажу снимок кончиками пальцев. Не понимаю, почему наши отношения изменились?
– Когда ты перестал считать меня своей дочерью?
Отец вздыхает, и в этом вздохе очень много всего.
– Когда ты родилась, мне был двадцать один год. Я понятия не имел, что с тобой делать. Пока ты была маленькой, это было легче скрывать, однако ты росла, и… меня стала мучить совесть. Чувство вины отравляло наши встречи. Мне все время казалось, что ты не хочешь приезжать и эти поездки доставляют тебе одно беспокойство.
Качаю головой.
– Я только о них и мечтала.
– Жаль, что я не знал, – тихо произносит отец.
Жаль, что я ему не говорила.
Летом Самсон меня кое-чему научил: держать все в себе не имеет смысла. От этого в конце всем будет только больнее.
– Я понятия не имел, что у тебя такая мать, Бейя. Сара мне вчера кое-что о ней рассказала, и я… – Голос у него дрожит, словно он пытается сдержать слезы. – Я все делал не так. Мне нет прощения. Ты имеешь полное право на гнев, потому что я действительно должен был принимать больше участия в твоей жизни, должен был бороться за тебя и проводить с тобой больше времени.
Отец забирает у меня альбом и кладет его на кресло. Смотрит на меня с искренним беспокойством.
– Сейчас мне кажется, что твое поведение – готовность пожертвовать ради этого парня собственным будущим – целиком моя вина. Я не сумел научить, не подал пример. И все же ты выросла чудесным человеком. Моей заслуги в этом нет. Ты настоящий боец, хочешь остаться и до последнего биться за Самсона. Но что, если он совсем не тот, за кого себя выдает, что, если ты в нем ошиблась и приняла неверное решение?
– А если не ошиблась?
Отец берет мою руку и сжимает в ладонях. Видно, что он искренне за меня переживает.
– Если ты не ошиблась в Самсоне, то какого будущего он хотел бы для тебя? Подумай. Разве он попросил бы тебя отказаться от всего, чего ты добилась таким трудом?
Я отворачиваюсь от отца и обращаю лицо к солнцу. В груди теснится столько чувств, что у меня перехватывает дыхание.
– Я люблю тебя, Бейя. И готов признать, что люди действительно плохо с тобой обращались. В том числе я. Единственный человек, который никогда тебя не подводил, – ты сама. И ты окажешь себе дурную услугу, если не поставишь себя на первое место.
Я прячу лицо в ладонях. Крепко зажмуриваюсь. Да, я знаю, чего хочет Самсон, – чтобы я в первую очередь думала о себе.
Отец поглаживает меня по спине, и это так ободряет, так успокаивает, что я невольно прижимаюсь к нему и обвиваю его руками. Он заключает меня в объятия и гладит по голове.
– Знаю, тебе больно, – шепчет он. – Поверь, я хотел бы забрать у тебя эту боль.
Мне действительно больно. Чертовски больно. В моей жизни впервые появилось что-то хорошее, а я вынуждена от этого отказаться.
Конечно, они правы. Все правы, кроме меня. Нужно ставить себя на первое место. Я всегда так поступала – и выкарабкалась.
Вспоминаю письмо Самсона и последнюю строчку, которая запала мне в душу: «Иди и затопи собой весь мир, Бейя».
Делаю большой глоток соленого утреннего воздуха – хочу успеть им надышаться до отъезда в Пенсильванию.
– Ты позаботишься о Пи Джее, пока меня нет?
Папа облегченно вздыхает.
– Конечно! – Он ласково целует меня в волосы. – Люблю тебя, Бейя.
Слышно, что он говорит искренне. И я впервые позволяю себе ему поверить.
В этот миг я наконец отпускаю все дурное. Отпускаю ужасные детские воспоминания, которые так меня угнетали.
Отпускаю злость и обиду на отца.
Отпускаю даже злость на мать.
Я даю себе обещание, что отныне буду держаться только за хорошее.
А хорошее в моей жизни все-таки есть.
Теперь у меня есть семья.
30
Моя соседка по комнате родом из Лос-Анджелеса. Ее зовут Сьерра – «с двумя “р”».
Мы неплохо ладим; впрочем, я все время посвящаю учебе и волейболу, так что за пределами комнаты мы с ней толком не общаемся. А здесь мы либо делаем домашку, либо спим, и я ее почти не вижу. Удивительно: с Сарой мы жили в разных комнатах, однако куда больше времени проводили вместе.
Я скучаю по Саре, хотя мы и списываемся каждый день. Кстати, с отцом тоже.
О Самсоне больше не говорим – с того самого утра, когда я решила уехать в Пенсильванию. Все должны поверить, что я живу полноценной жизнью, пусть на самом деле это не так. Я думаю только о нем. Стоит услышать или увидеть что-нибудь интересное, внутри сразу возникает непреодолимое желание поделиться этим с ним. Но я не могу – он сделал все, чтобы я не вышла с ним на связь.
Однажды я написала ему письмо – и оно вернулось. Я проревела весь день, а потом решила, что писать больше не буду.
Сегодня утром слушали его дело. Судя по предъявленным обвинениям, ему светит несколько лет тюрьмы. Я с самого утра сижу на телефоне и жду звонка от Кевина.
Честное слово, нет сил, просто сижу и пялюсь на телефон. В конце концов мне это надоедает, и я набираю Кевина сама. Да, он обещал позвонить, как только вынесут приговор, но вдруг его задержали или отвлекли? Убедившись, что Сьерра еще в душе, я расправляю плечи – и тут Кевин снимает трубку.
– Как раз собирался тебе звонить.
– Ну?
Он вздыхает, и в его вздохе слышится вся тяжесть вынесенного Самсону приговора.
– Есть две новости, хорошая и плохая. Мы добились, чтобы обвинение во взломе и проникновении переквалифицировали в нарушение границ частной собственности. Но от поджога не отвертеться: есть записи с камер видеонаблюдения.
Я крепко сжимаю живот.
– Сколько ему дали, Кевин?
– Шесть лет. Однако выйдет он скорее всего через четыре.
Я прижимаю ладонь ко лбу и роняю голову.
– Почему так много? Это слишком много!
– Могло быть гораздо хуже – за один поджог лет десять дают. А он вдобавок уже совершил преступление и нарушил УДО. Иначе он мог бы отделаться условным. Понимаю, ты надеялась услышать другие новости…
Я просто раздавлена. Честное слово, я не думала, что вынесут такой суровый приговор.
– Да насильникам дают меньше! Господи, что не так с нашей судебной системой?!
– Примерно все. Ты сейчас учишься; может, станешь адвокатом и попробуешь ее исправить?
Может. Специальность я пока не выбрала, и ничто не бесит меня сильнее, чем мысль о бесчисленных жертвах системы.
– Где он будет отбывать срок?
– В Хантсвилле, штат Техас.
– Куда ему можно написать? Адрес дашь?
Кевин мешкает.
– Он не хочет, чтобы ему писали. В списке посетителей – только я и моя мать.
Так и думала. Самсон не отступится от своего решения и будет до последнего держать меня на расстоянии.
– Хорошо, но имей в виду: я буду звонить тебе раз в месяц до тех пор, пока он не выйдет. Обещай, что сразу же мне сообщишь, если что-то изменится. Даже если его просто переведут в другую тюрьму.
– Позволишь дать тебе совет, Бейя?
Я закатываю глаза, готовясь прослушать очередную лекцию от человека, который ничего не знает о Самсоне.
– Будь ты моей дочерью, я посоветовал бы тебе забыть этого парня. Ты слишком много в него вкладываешь. А ведь никто толком не знает, каков он на самом деле, стоит ли таких затрат.
– А если бы Самсон был твоим сыном? – спрашиваю я. – Ты бы хотел, чтобы все от него отвернулись?
Кевин тяжко вздыхает.
– Твоя правда. Что ж, тогда до связи в следующем месяце.
Он вешает трубку. Я кладу телефон на комод, чувствуя себя совершенно опустошенной. Беспомощной.
– Твой парень сидит в тюрьме?!
Я резко оборачиваюсь на звук соседкиного голоса. Первое желание – наврать с три короба, ведь я всегда так делала. Скрывала правду от всех, кто рядом. Сейчас я больше так не хочу.
– Не парень. Просто человек, который мне небезразличен.
Сьерра, не переставая глядеться в зеркало, прикладывает к груди кофточку.
– Вот и чудно! Потому что сегодня вечеринка, и тебе стоит туда сходить. Там будет куча парней. – Она отбрасывает в сторону одну кофточку и прикладывает другую. – Да и девчонок, если ты по этой части.
Я наблюдаю, как Сьерра любуется своим отражением. В ее глазах столько радостного предвкушения – и почти ни капли боли. Мне бы очень хотелось сейчас быть ею – отвязной девчонкой, которую так манит студенческая жизнь и совсем не тяготит бремя трудного детства и прочих невзгод.
Раньше я не разрешала себе веселиться – казалось, это нечестно по отношению к сидящему за решеткой Самсону. Я знаю, почему он со мной порвал. Потому что знал: если мы останемся на связи, я буду без конца горевать и думать только о нем. Разве можно на это злиться?
А если нельзя злиться на человека, то как прикажете его забыть?!
Я всем сердцем, каждой частичкой души понимаю, чем он руководствовался. Что он скажет, если узнает, что я провела все студенческие годы в депрессии и заточении – то есть так же, как и школьные?
Он расстроится, что я потратила столько лет впустую.
Значит, выбор прост: жить в одиночестве и надеяться (зная, что надежды могут никогда не оправдаться) или же попробовать выяснить, что я из себя представляю в этих новых условиях.
Каким человеком я могу здесь стать?
Тру глаза. Да, поводов для слез у меня предостаточно, однако главная причина проста: я наконец осознала, что должна по-настоящему отпустить Самсона, иначе мысли о нем будут преследовать и тяготить меня еще несколько лет. А я этого не хочу. И он тоже.