[1]».
Ну и названьице для парома! Не очень-то обнадеживает.
Люди стали понемногу возвращаться на нос. Видимо, дельфины уплыли.
Взгляд ненароком падает на какого-то парня с фотоаппаратом. Он держит камеру непринужденно, словно сущую безделицу, даже ремешок на запястье не накинул. Будто дома у него целая куча запасных камер на случай, если эта упадет и разобьется.
Объектив нацелен прямо на меня.
Я бросаю взгляд за спину, однако ничего интересного там не вижу, – значит, он в самом деле фотографирует меня, больше-то некого.
Когда я вновь к нему поворачиваюсь, он по-прежнему целится в меня из фотоаппарата. Хотя он далеко, на верхней палубе, внутри моментально срабатывают защитные механизмы. Так всегда бывает, стоит мне увидеть симпатичного парня.
Чем-то он напоминает наших кентуккских ребят, что целое лето вкалывали на ферме под палящим солнцем и возвращались в школу вот такими же загорелыми. Лицо смуглое, в волосах много выгоревших на солнце прядей.
Интересно, какого цвета у него глаза?
Нет. Неинтересно. Плевать. Сначала тебя к кому-то влечет, потом ты начнешь ему доверять, а там и до любви недалеко. Все это мне совершенно ни к чему. Я давно научилась выключать эмоции: парень может разонравиться мне так же быстро, как понравиться. Только что меня влекло к человеку – щелк! – и я уже смотреть на него не могу.
Снизу не разглядеть, какое у него выражение лица. Я не очень-то умею читать выражения лиц своих сверстников, потому что у меня никогда толком не было друзей, – и тем более не умею читать лица богатых сверстников.
Опускаю глаза на свою одежду – мятый выцветший сарафан и старенькие шлепанцы (уже два года их ношу). В руке до сих пор кусок хлеба.
Перевожу взгляд на парня с камерой. Объектив по-прежнему нацелен на меня. И тут мне становится неловко.
Давно он меня фотографирует?
Видел ли, как я подобрала с пола чужой хлеб? Снял ли, как я его ела?
Может, планирует запостить снимок в соцсетях, чтобы он тоже завирусился, как тот мерзкий проект «Люди Уолмарта»?
Доверие, любовь, влечение, разочарование – от всего этого я давно научилась защищаться, а вот со стыдом, похоже, еще работать и работать. Меня с ног до головы обдает волной жара.
Растерянно оглядываюсь по сторонам, вспоминая, что на пароме есть и другие люди. Отдыхающие на джипах – в шлепанцах, обмазанные кремом от солнца. Бизнесмены в деловых костюмах (те так и сидят в своих машинах).
И я. Девчонка, которой не по карману ни отпуск, ни автомобиль.
Мне не место на этом пароме, среди шикарных тачек, полных шикарных людей, которым не жалко уронить в море фотоаппарат.
Оглядываюсь на парня. Он все еще пялится. Наверное, гадает, что тут забыла такая, как я – в задрипанном сарафане, с грязными ногтями, секущимися кончиками и темным прошлым.
Прямо передо мной – дверь, ведущая куда-то вглубь парома. Недолго думая, забегаю в нее. Справа уборная. Захожу в нее и запираюсь.
Разглядываю свое отражение в зеркале. Лицо красное – не знаю, от стыда или от техасского зноя и палящего солнца.
Распускаю стянутые резинкой спутанные волосы и пытаюсь немного расчесать их пальцами.
Поверить не могу, что собралась знакомиться с новой семьей отца в таком виде. Они-то наверняка из тех, кто ходит на стрижку и «ноготочки» в салоны красоты, а от морщин и прочих несовершенств их избавляют специальные врачи. Такие женщины источают аромат гардении, а еще у них грамотная речь и богатый словарный запас.
Я вся потная и бледная как поганка, воняю плесенью и прогорклым фритюром.
Выбрасываю остаток хлеба в урну.
В зеркале – самая жалкая и неприглядная версия меня. Возможно, смерть матери подкосила меня куда сильнее, чем я готова признать. И с приездом к отцу я поторопилась. Я не хочу тут быть.
Но и там я быть не хочу.
В данный момент мне вообще трудно быть.
Точка.
Снова убираю волосы в хвост и, вздохнув, открываю дверь. Она тяжелая, из толстой стали, и затворяется за моей спиной с громким хлопком. Не успеваю я сделать и пары шагов, как от стены тесного коридорчика отделяется мужской силуэт. Кто-то преграждает мне выход на палубу.
Я гляжу прямо в непроницаемые глаза того самого фотографа. Он смотрит на меня так, будто догадался, куда я пошла, и нарочно подкарауливал меня у выхода.
Теперь, когда он рядом, я вижу, что он не совсем мой ровесник – скорее, на пару-тройку лет старше. А может, богатство прибавляет ему лет? От него веет самоуверенностью и – готова поклясться! – деньгами.
Я ничего не знаю об этом человеке, но он уже меня бесит.
Он и все ему подобные. Этот подлец думает, что имеет право подлавливать нищих людей в неловкие моменты, фотографировать их, когда им плохо, да еще так гнусно и небрежно держать при этом камеру!
Я пытаюсь обойти его, а он делает шаг в сторону и преграждает мне путь.
Он стоит невыносимо близко. Его глаза (увы – светло-голубые, невероятные) внимательно изучают мое лицо. Бросив взгляд за спину и убедившись, что мы одни, он осторожно вкладывает мне что-то в ладонь. Я опускаю глаза и вижу сложенную двадцатку.
Ну, приехали. Все ясно. Мы ведь стоим возле туалета. И он, конечно, понял, что я бедная.
Думает, у меня все настолько плохо, что я затащу его в туалет и по-быстрому отработаю предложенные деньги?
Не понимаю, что заставляет мужчин так думать? Неужели у меня на лице написано, что я готова перепихнуться за деньги?
В бешенстве комкаю двадцатку и швыряю в парня. Целюсь вообще-то в лицо, но он ловкий и без труда уворачивается.
Тогда я выхватываю у него камеру. Верчу ее в руках в поисках слота для карты памяти, наконец нахожу, вытаскиваю карту и бросаю камеру обратно. Поймать он не успевает. Камера с грохотом падает на пол, и от нее что-то отлетает – прямо к моим ногам.
– Ты чего?!
Парень нагибается за камерой.
Воспользовавшись моментом, я хочу сбежать… и натыкаюсь на другого. Черт, сперва один подстерег меня в коридоре и предложил отсосать за двадцатку, а теперь их двое?! Второй не такой высокий, но пахнет от них одинаково. Гольфом. У гольфа есть запах? Должен быть. Его надо разливать по флаконам и продавать таким вот придуркам, как эти двое.
На втором черная футболка с надписью «Hispanic» на груди, причем слово разделено на два, написанных разными шрифтами: «His» и «panic». Получилось «Его паника». Успев оценить оригинальность задумки, прилипаю к стене.
– Прости, Маркус, – говорит фотограф, пытаясь приладить отвалившуюся от камеры часть.
– Что случилось?
Может, парень по имени Маркус заметил неладное и поспешил мне на помощь? Нет. Его куда больше волнует разбитый фотоаппарат, чем я. Теперь мне немного неловко за свой поступок – камера явно принадлежала Маркусу, а не тому, кто ею пользовался.
Я вжимаюсь в стену, надеясь незаметно просочиться мимо.
– Мы с этой девушкой случайно столкнулись в коридоре, и камера упала, – говорит фотограф, беспечно махнув рукой в мою сторону.
Маркус переводит взгляд с меня на Голубоглазого Гада. Такой, знаете, понимающий, выразительный взгляд – они словно беседуют друг с дружкой на неизвестном мне безмолвном языке.
Маркус протискивается мимо и заходит в туалет.
– Встретимся в машине, мы уже почти на месте.
Я опять остаюсь наедине с фотографом. Хочется одного – поскорей сбежать отсюда и вернуться в машину отца. Парень крутит в руках камеру, пытаясь ее починить, и говорит:
– Я ничего плохого не имел в виду, просто заметил, как ты подобрала хлеб, и решил помочь.
Я склоняю голову набок и, прищурившись, изучаю его лицо в поисках какого-нибудь намека на ложь. Даже не знаю, что обиднее: домогательства или жалость?
Хочется съязвить или сострить – в общем, хоть как-то ответить, – но я только стою и смотрю на фотографа. Что-то в нем есть такое… Он будто впивается в меня своей когтистой аурой.
За ясными глазами скрыто что-то тяжелое и мрачное. Я думала, так бывает только у людей вроде меня. Что такого ужасного могло случиться с этим парнем? Неспроста ведь я сразу разглядела в нем что-то… ущербное.
Да. Ущербный ущербного видит издалека. Это вроде клуба, членами которого никто не хочет становиться.
– Вернешь мне карту? – просит он, протягивая руку.
Ну нет, ни за что не отдам ему фотографии, сделанные без моего согласия! Подбираю с пола двадцатку и сую ему в ладонь.
– Вот, держи двадцать баксов. Купишь новую.
С этими словами я разворачиваюсь и выбегаю в дверь. Крепко стискивая в ладони карту памяти, пробираюсь сквозь ряды машин к отцовской.
Прыгаю в салон и тихо прикрываю за собой дверцу: отец еще разговаривает по телефону. Тянусь к своему рюкзаку на заднем сиденье и прячу карту в боковой карман. Когда я снова поворачиваюсь вперед, те парни уже выходят на палубу.
Маркус болтает по телефону, а фотограф разглядывает камеру и по-прежнему пытается ее починить. Они пробираются к стоящей неподалеку от нас машине. Я вжимаюсь в сиденье, надеясь остаться незамеченной.
Их «БМВ» стоит в двух рядах от нас, со стороны отца. Они садятся в салон.
Папа заканчивает звонок и заводит машину ровно в ту минуту, когда паром пристает к берегу. В небе осталась только половинка солнца: вторую половину проглотили земля и море. Ловлю себя на мысли, что хочу оказаться на ее месте.
– Сара очень ждет вашей встречи, – говорит отец, заведя двигатель. – У нее тут парень, но кроме него на полуострове почти нет сверстников, которые жили бы здесь постоянно, – народ в основном приезжает на выходные. Большинство домов сдаются на AirBnb и Vrbo, такая текучка! Так что она очень рада, что у нее появится подруга.
Машины начинают ряд за рядом съезжать на сушу. Не знаю зачем, гляжу в папино окно на проползающий мимо «БМВ» и вижу, что с пассажирского сиденья на меня смотрит фотограф.
Замираю на месте.