По узкой каменной лестнице майор спустился в "камеру для разговоров". В этой бетонной клетке всегда пахло крысами. И — ничего лишнего! Деревянный стол, в углу — ржавая раковина. Кресло для Досета, второе неудобное — для допрашиваемого. Наконец, "Лора" — голая металлическая кровать, снабженная системой замков и электропроводки.
Повинуясь знаку Досета, дежурный сержант передвинул кресло. Оно должно стоять так, чтобы, подняв глаза, он, майор Досет, сразу мог впиться взглядом в глаза допрашиваемого. О, нет! Он, Досет, не собирался ломать ребра дочери банкира! Но ведь, кроме нее, предстояло говорить еще и с туземцем. А из таких, как он, слова вытягивают плетью. Впрочем, и Анхелу следовало припугнуть… Никаких сантиментов!
Спокойно и деловито майор ожидал женщину, о которой так много слышал и с которой никогда не думал увидеться.
Сколько еще? Около пяти минут…
Пользуясь этим, майор просмотрел доставленную из виллы "Урук" телеграмму. "_Н_а_ш_е_л_!" — сообщал из Ирака доктор Шмайз. Дата на бланке трехнедельной давности, о чем шла речь — неизвестно, но Досет знал, что самыми сильными аргументами в борьбе за скрытую истину бывают иногда аргументы случайные…
Майор слышал, как лязгнула дверь, как громыхнули на каменной плите тяжелые башмаки морских пехотинцев. Потом он услышал почти потерявшиеся в этом шуме шаги Анхелы Аус, грохот затворившейся за моряками двери, и то, как Анхела Аус легкими, почти неслышными шагами приблизилась к столу и, не ожидая приглашения, опустилась в неудобное кресло.
Досет незаметно потянул ноздрями душный и сырой воздух. Ему показалось? Нет… От Анхелы Аус и впрямь пахло не то травой, не то лесными цветами… Непонятно пахло, тревожно.
Майор ждал. Он не спешил поднять голову.
Пусть, думал он, присмотрится Анхела к голым стенам, к "Лоре", к ржавой раковине. Пусть хоть на секунду почувствует она отчаяние, наконец, страх. Пусть этот страх холодом сведет ее мышцы, тошнотворно уйдет к ногам и так же тошнотворно вернется к сердцу.
Он знал, _к_о_г_д_а_ наступает такой момент. И дождавшись, поднял голову.
Увиденное его поразило.
Дочь Ауса, кутаясь в руану, сшитую из тончайшего, прохладного даже на взгляд, шелка, чуть недоуменно, но без особого интереса разглядывала лейтенанта Чолло — тот, каменно застыв у входа, ошеломленно выкатил на Анхелу круглые поблескивающие глаза. Меньше всего, казалось, Анхелу занимал Досет, и все же каким-то внутренним чувством майор понял: Анхела видит его, воспринимает каждое движение и… не испытывает ни смятения, ни страха!
Досет сразу сменил тактику.
— Вас что-нибудь удивляет?
— Нет, — мягко ответила дочь Ауса и, поправив длинными пальцами сползающую с плеча руану, обернулась.
Продолжить допрос Досету помешал Чолло.
— Витольд просил разрешения войти, майор!
— Пусть войдет, — как ни странно, Досет обрадовался неожиданной оттяжке.
Витольд боком, по-старчески, вошел в камеру, проворчал под нос что-то обидное и вызывающе прочно утвердил штатив посреди "камеры разговоров".
Затвор щелкнул. Витольд буркнул:
— Благодарю!
Он мог не заботиться о вежливости, но так уж у старика получилось. Досет промолчал. Бог с ним, с Витольдом…
Ткнув пальцем в кнопку магнитофона, он холодно спросил:
— Имя?
Она улыбнулась.
— Анхела Аус.
— Место рождения?
— Я никогда не знала ни своих настоящих родителей, ни своего места рождения. Меня нашли в Мемфисе, и до семнадцати лет я воспитывалась при монастыре Святой Анны.
— Сколько вам лет?
— Двадцать шесть.
— Образование?
— Школа при том же монастыре, затем университет Эльжбеты.
— Где проживали последние пять лет?
— В Ниданго. Но часто выезжала в столицу.
— Ваши знакомства?
— Кто именно вас интересует?
— Самые близкие друзья.
Она без колебания назвала известную модистку; двух художников, о судьбе которых Досет ничего не знал; семью социолога, публично расстрелянного еще в марте — за связь с либертозо; семью Народного президента, высланную в Уетте; доктора Курта Шмайза, еще не вернувшегося в Танию; наконец, жену генерала Нуньеса и, не без милой улыбки, полковника Йорга Клайва.
Пока Анхела говорила, Досет внимательно ее изучал. Восхитительная, в высшей степени восхитительная женщина! Хотелось улыбнуться, прикоснуться к ее рукам, которые она прятала под руаной…
Досет поймал себя на том, что откровенно любуется дочерью Ауса, и холодно заметил:
— Простительно ли истинной танийке иметь столь пеструю, предосудительно пеструю библиотеку? Я говорю о книгах, собранных вами в стенах виллы "Урук".
— Специалист должен знать все, что делается в смежных с его наукой областях.
— Вы хороший специалист?
— Да, — сказала она без колебаний. — Я хорошо знаю историю.
— Но зачем изучать заведомо ложные теории? Вы понимаете, о каких теориях я говорю? — Досет намеренно не произнес вслух любимое слово Народного президента — социализм.
— Специалист должен быть беспристрастен.
— А если под этим термином прячется сознательная ложь?
Анхела не успела ответить. В камеру, не обращая внимания на лейтенанта, вошел эксперт Витольд. Его узкие старые щеки густо расцвели старик был раздражен, даже взбешен.
Но Досет почувствовал удовлетворение.
Эксперт не лгал — эта чушь с самозасвечивающимися пленками подтвердилась! Пластинки, принесенные Витольдом, были сырые, и их забивала беспросветная чернота!
Знаком отпустив Витольда, Досет молча раскурил сигару. Клуб сизого дыма доплыл до Анхелы, и Досет отметил, как уклончиво, как неуловимо дрогнули ее ресницы… Усмехнувшись, Досет предложил сигару лейтенанту. Пусть курит. Анхеле не нравится дым… Отлично! И, уже обращаясь к ней, произнес:
— Анхела Аус! Вы находитесь в Отделе национальной разведки! С вами разговаривает майор Пол Досет. Чем честнее, чем проще будут ответы на вопросы, которые мы сформулируем, тем быстрее вы сможете вернуться к своим привычным делам, к своему дому. Как правило, люди любят упираться, им не хочется говорить о своих проступках вслух. _В_а_м_ я помогу. Сейчас вы услышите запись некоторых ваших телефонных бесед. Надеюсь, это раскроет вам глаза на характер предстоящей беседы.
"Я думал, ты у Октавии… — Только Анхела могла уловить скрытое беспокойство Антонио Ауса. — В такие дни нехорошо оставаться одной". — "О чем вы, отец?" — "О самолете, который разбился вечером близ Ниданго. Говорят, на его борту были иностранцы. Я видел полковника Клайва: он всерьез озабочен возможностью иностранного вмешательства во внутренние дела Тании. Ниданго — порт. Вторжение, если оно состоится, несомненно последует и через Ниданго." — "Что это за самолет, отец?" — "Не знаю подробностей. Да и зачем это тебе? Кто с тобой, кстати, сейчас в вилле?" "Пито Перес, отец." — "Пито — хороший парень, но где остальные?" "Скучают в казармах. Генерал Нуньес готовит добровольцев для очередной прочистки лесов Абу…" — "Я пожалуюсь Клайву! Нуньес не имеет права оставлять тебя одну в незащищенной вилле!" — "Не надо звонить Йоргу, отец. В Ниданго сейчас птиц меньше, чем морских пехотинцев! И еще… Этот самолет… В нем действительно были иностранцы?" — "Так мне сказал Йорг. Я ему верю." — "А кто занимается самолетом, отец?" — "Кажется, генерал Нуньес…"
Майор молча переключил скорость магнитофона.
"Анхела, дорогая! — доверительный, хищный голосок принадлежал Октавии, третьей по счету, красивой, но весьма недалекой жене Нуньеса. Тебя интересует разбившийся на западе Абу самолет? Что за чудачество, моя радость!.. И что я могу знать?.. Ведь он же упал не за моим окном! Октавия рассмеялась и перешла на трагический шепоток: — Ты постоянно одариваешь меня идеями! Я вдруг поняла, как мне следует начать свой роман! Слушай! — и процитировала: — "…И тогда горизонт яростно раскурил длинную алюминиевую сигару самолета!"
— Достаточно! — сказал Досет и выключил магнитофон.
"Почему он его выключил?" — удивленно и настороженно спросила себя Анхела. Ведь самое главное в разговоре с Октавией было связано не с самолетом, а с Гильгамешем…
Унижение… Именно унижение вновь и вновь переживала Анхела, разговаривая с Октавией.
Разве обман не унижает? Разве жизнь Октавии не обман?
Отсутствие выездов, яхта, поставленная на прикол, неприятные новости из лесов Абу, где один за другим погибали знакомые офицеры, — все это, конечно, могло выбить из колеи привыкшую к вниманию, к обществу женщину. Но взяться за литературу, причем литературу историческую!.. Только ограниченность Октавии мешала ей заметить опасность избранного пути.
Это мой пример повлиял на Октавию, — сказала себе Анхела. — А жадная зависть лишь подлила масла в огонь… Как по-дилетантски обратилась к истории жена Нуньеса! Дешевые популярные работы, альбомы, иллюстрированные каталоги… Она решила писать о Гильгамеше! Плоско и мелко толкуя плоские и мелкие мысли популяризаторов, Октавия мечтала о масштабном полотне, которое объяснило бы человечеству парадокс Гильгамеша.
"Как?! — возмущалась Октавия. — Тысячи лет подряд люди восхищаются царьком, заставившим стонать свой собственный горд! Господи правый!.. А эта его встреча с пьяницей Энкиду!.. Нет, Анхела, что там ни говори, история не имеет права хранить подобные документы! Они пусты! Они, наконец, безнравственны!"
"А ты не подумала, Октавия, что странности Гильгамеша могли проистекать и оттого, что он не встретил в своем времени ни одного в чем-то равного себе человека?"
"А другие цари?"
"Дело не в титулах… Мне жаль, дорогая, что ты не идешь дальше популярных книг. Изучать следует глину… В конце концов, за сумасбродствами Гильгамеша стоит то же самое, что прячем за своими сумасбродствами мы, — тоска по другу, жажда любви, страх перед смертью…"
Говорить с Октавией о Гильгамеше было столь же мучительно, как мучительно говорить о любимом, но потерянном человеке в скучном и долгом поезде со скучным, тупым попутчиком. Когда Октавия произносила "Гильгамеш", Анхела невольно слышала и другое имя — "Риал". Ибо думать и говорить о Гильгамеше стало для нее с некоторых пор равносильным — думать и говорить о Риале.