— Я отдаю тебя протозидам, но, видит Космос, мне не хочется этого, Шу!
— Я знаю, Хенк.
Экраны почти погасли. Почти всю энергию забирал сейчас Преобразователь.
— Сними шляпу, Хенк, — вдруг напомнила Шу.
Хенк вздрогнул.
Наверное, впервые Шу употребила это слово впопад. Но на улыбку у Хенка уже не хватило сил.
— Нас разделит Стена, Шу…
«Стены не всегда разделяют, Роули…»
Впрочем, это произнесла не Шу, это произнес Охотник. Он все еще был на связи.
— Отключайтесь, Петр!
Но прежде, чем связь прервалась, Хенк успел услышать: «Роули! Роули! Держитесь Стены! Мы найдем вас по тени!»
Перед самой вспышкой, перед тем как катапульта выбросила его в пространство, Хенк успел подумать: «Челышев ошибается. Квазар Шансон исчезнет. Квазар Шансон превратится в черную дыру. Они не увидят тени».
Хенка развернуло лицом к Вселенной.
Он видел мириады миров.
«Звезды!.. — Хенк облегченно вздохнул. — Дело не в квазаре… Звезды продолжают светить…»
Он попытался рассмотреть протозида, но там, где минуту назад неслось над пылевым облаком длинное серебристое веретено «Лайман альфы» с рогоподобным выступом на носу, уже ничего не было.
«Шу дала полную мощность. Корабль отбросило на много световых лет. „Лайман альфа“ уже, наверное, вблизи квазара. Они должны успеть, они придут вовремя».
Он подумал — они, а следовало, наверное, подумать — он, потому что и протозид, и корабль, и то, что он всегда называл Шу, были сейчас единым организмом.
Полумертвый, окоченевший, изнемогающий от непосильной усталости, этот организм вслепую плыл по следам своей столь же уставшей за миллиарды лет расы. Зато Хенк теперь был уверен: протозид придет вовремя, трагедия объекта 5С 16 больше не повторится. Теперь Хенк был уверен: новый мир для протозид состоится, и не в ущерб существующим.
Он заставил себя развернуться лицом к Стене.
Он увидел свою тень.
Благодаря какому-то странному эффекту, его собственная тень напомнила Хенку розу.
Силуэт розы.
Только та роза в саду была белая.
И еще Хенк увидел квазар Шансон.
Грандиозный голубой выброс квазара упирался прямо в стену тьмы. Пульсирующий свет жестко бил в фильтры защитного костюма, яростно преломлялся в отражателях. Но теперь Хенк ничего не боялся. Дело даже не в почтовой ракете, которая должна была его отыскать. Если даже он, Хенк, исчезнет, если даже исчезнет квазар Шансон, если исчезнут протозиды, мир все равно останется. Останутся Арианцы, останутся Цветочники, останется океан Бюрге. Останется человечество.
Останется весь этот необъятный, но, в сущности, столь хрупкий мир.
Демон Сократа
Там, где возможно все, что угодно, ничто уже не имеет ценности.
Глава IЮренев
Пакет подсунули под дверь, пока я спал.
Пакет лежал на полу, плоский и серый, очень скучный на вид. Он не был подписан и не просился в руки, впрочем, я и не торопился его подбирать. Сжав ладонями мокрые от пота виски, я сидел на краю дивана, пытаясь успокоить, унять задыхающееся, останавливающееся сердце.
Зато я вырвался из сна.
Там, во сне, в который уже раз осталась вытоптанная поляна под черной траурной лиственницей. Палатка, освещенная снаружи, тоже осталась там. Ни фонаря, ни звезд, ни луны в беззвездной ночи, и все равно палатка была освещена снаружи. По смутно светящемуся пологу, как по стеклам поезда, отходящего от перрона, скользили тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались в странную вязь, в подобие каких-то письмен, если только такие странные письмена могли где-то существовать. В их непоколебимом беге что-то постоянно менялось, вязь превращалась в рисунок, я начинал различать смутное лицо, знакомое и в то же время мучительно чужое.
Кто это? Кто?
Я не мог ни вспомнить, ни шевельнуться, я только знал — я умираю. И все время беспрерывно, жутко и мощно била по ушам чужая, быстрая птичья речь, отдающая холодом и металлом компьютерного синтезатора.
Я умирал.
Я знал, что умираю.
Я не мог двинуть ни одним мускулом, не мог даже застонать, а спасение, я чувствовал, крылось только в этом, я беззвучно, я страшно, без слов вопил, пытаясь пробиться сквозь сон к дальнему, пробивающемуся сквозь птичью речь, крику:
— Хвощинский!
И грохот.
Крик, а за ним грохот. Далекий грохот, обжигающий нервы нечеловеческой болью.
— Хвощинский!
Я вырвался из сна.
Я сумел застонать — и всплыл из ужаса умирания.
Серый пакет лежал под дверью, в номере было сумеречно, горел только ночник. В дверь явно колотили ногой, незнакомые испуганные женские голоса перебивались рыком Юренева:
— Где ключи? Какого черта! Дождусь я ключей?
И снова удары ногой в дверь:
— Хвощинский!
Меньше всего я хотел видеть сейчас Юренева. Не ради него я приехал в Городок, незачем было Юреневу ломиться в мой номер, как в собственную квартиру. В некотором смысле ведомственная гостиница, конечно, принадлежала и Юреневу, то есть научно-исследовательскому институту Козмина-Екунина, малоизвестному закрытому институту, но все равно ломиться Юреневу ко мне не стоило: два года назад мы расстались с ним вовсе не друзьями.
Не отвечая на грохот, не отвечая на голоса, едва сдерживая разрывающееся от боли сердце, я добрался до ванной. Ледяная вода освежила. Возвращаясь, я даже поднял с пола пакет и бросил его на тумбочку. Все потом. Сперва нужно прийти в себя, отдышаться.
Собственно, в гостиницу я попал случайно.
Я приехал вечером, идти было некуда, вот я и поднялся в холл — только для того, чтобы позвонить по телефону. Толстомордый швейцар сразу ткнул толстым пальцем в объявление, отпечатанное типографским способом: «Мест нет», и так же молча и презрительно перевел толстый палеи левее: «Международный симпозиум по информационным системам».
Я понимающе кивнул:
— Мне позвонить…
Толстомордый швейцар раскрыл рот.
Пари готов держать, я знал, что именно хочет сказать швейцар, но, к счастью, вмешалась рыжая администраторша. Если быть совсем точным, рыжей была не администраторша, а ее парик. Не понимаю, как можно надевать парик в жаркий июльский день, но все равно администраторша оказалась добрее, чем толстомордый швейцар:
— Звоните.
Я бросил монету в автомат.
Длинные гудки…
Зачем вообще носят парики? Почему парики носят даже летом? — размышлял я. Почему в швейцары, как правило, идут бывшие военные? У них что, пенсия маленькая?
В трубке щелкнуло. Незнакомый мужской голос произнес:
— Слушаю.
— Андрея Михайловича, пожалуйста.
— Кто его спрашивает?
— Хвощинский.
— Изложите суть дела.
Я удивился:
— Какую суть? Личное дело.
— Позвоните по телефону ноль шесть, ноль шесть… — Две первых цифры подразумевались. — Вам ответит доктор Юренев.
— Зачем мне Юренев? Мне нужен Козмин. Мне нужен Андрей Михайлович.
Но трубку уже положили.
Я удивленно присвистнул.
Рыжая администраторша смотрела на меня из-за стойки со странным, даже с каким-то подозрительным интересом. Их тут всех, наверное, окончательно засекретили, подумал я. Швейцар в дверях шумно зевал, ожидая, когда я проследую мимо, чтобы высказать мне накопившиеся в нем соображения.
Я набрал номер Ии. Не хотел ей звонить, не собирался, но набрал. И даже обрадовался, когда ответила не она, а все тот же незнакомый мужской голос:
— Слушаю.
— Ию Теличкину, пожалуйста.
— Кто ее спрашивает?
— Хвощинский.
— Изложите суть дела.
Я еще больше удивился:
— Что за черт? Всего лишь личное дело.
— Позвоните по телефону ноль шесть, ноль шесть. Вам ответит доктор Юренев.
— Мне не нужен доктор Юренев!
Но трубку уже положили.
Я тоже повесил трубку, не Юреневу же, в самом деле, звонить, и задумался. Решил, пойду к ребятам в газету, разыщу кого-нибудь из знакомых, устроят. Не хотел я звонить Юреневу.
— Господин Хвощинский!
Я обернулся.
Рыжая администраторша улыбалась очень сладко, очень загадочно. Она даже привстала из-за стойки, что явно сбило с толку толстомордого швейцара. Он даже перестал зевать, пытаясь сообразить, что, собственно, происходит?
— Что же вы так, господин Хвощинский?.. — администраторша, несомненно, слышала каждое слово, сказанное мною в трубку. — Мы вас ждем, мы вас давно ждем, номер на вас заказан…
— Заказан? — удивился я.
Она глянула в лежащие перед нею бумаги:
— Уже месяц как заказан. Так и стоит пустой… — Администраторша так и ела меня голубыми пронзительными глазами, пытаясь понять тайну моего пустующего номера. — Вы сейчас, наверное, прямо из-за кордона?
— Нет, — ответил я, прикидывая, могла ли она ошибиться и чего мне может стоить ее ошибка. — Я сейчас не из-за кордона.
— Да это неважно, — махнула рукой администраторша. — Юрий Сергеевич так и распорядился: держать номер для Хвощинского. Когда, дескать, явится, тогда и явится. Я говорю: как же так, Юрий Сергеевич? Почему пустовать номеру? А Юрий Сергеевич: и пусть пустует!.. А вас нет и нет… Только сейчас нечаянно и услышала, что вы Хвощинский!.. Дмитрий Иванович, да?.. Писатель, да?..
Я кивнул.
— А вещи? — спросила администраторша.
— На крылечке, — пояснил я. — Всего-то сумка спортивная. С сумкой меня швейцар вообще бы не пропустил.
— Да ладно, ладно, Дмитрий Иванович, — взмахнула администраторша сразу обеими руками. — Я ведь все слышала… Теличкина, Козмин… Я сразу все поняла… Мне Юрий Сергеевич настрого приказал: Хвощинский появится, сразу в номер. А если там кофе или еще что, сразу к дежурной по этажу. Вы же у нас проходите в гостинице как иностранец.
И закричала строго швейцару:
— Никитыч! Чего стоишь? Вещи в номер Хвощинского!
Фокусы Юренева, подумал я.
Провидец…
Но сейчас, сидя на диване, чуть освеженный ледяной водой, но все еще разбитый, я чувствовал лишь злое недоумение: какого черта Юренев ломится ко мне в номер среди ночи? Я сознавал, что из моего смертельного сна меня выдернул именно шум, поднятый Юреневым, но все равно… Трет