— А вот и я! — сказал Юрий, входя в комнату и сбрасывая рюкзак. — А почему ты не на работе? Я решил, что ты уже на Дикариху перебрался: на раскопе никого нет, стенки почти все присыпаны… Где же остальные?
Вместо того чтобы ехать на поезде, Юрий, по старой памяти, как это делали мы раньше, приезжая на рыбалку, отправился по берегу пешком, поскольку мотовоза, как он объяснил мне, нужно было ждать около получаса. Поэтому он шагал по шпалам, по береговым стоянкам, попутно залезая в озеро, и вместо двенадцати часов прибыл в четыре. Все это он объяснил, распаковывая свой рюкзак и выкладывая вещи, которые я заказал ему в письме.
— А ружье привез?
— Ружье привез. И продукты тоже. Писем тебе нет. А кормить будешь?
— Кормить буду. У тебя ведь, как всегда, ни ложки, ни миски, ни кружки?
— Ну, ты это брось! Я сам их заворачивал в газету…
Юра копается в рюкзаке. Появляются круглые батарейки для фонаря, два пузырька диметилфталата, маски, ласты и трубки, шерстяные носки, одеяло, бутылка с подсолнечным маслом, которое в изобилии имеется в здешних магазинах, пачки сахара, кофе…
— Странно… Ведь сам клал в рюкзак!
Не было такого, чтобы Юрий взял с собой миску и кружку. Все что угодно, только не это!
Пока разогреваются уха и макароны, оставшиеся после обеда, мы идем на реку: Юра — еще раз умыться, я — с ружьем. Михаил сидит на берегу синий, завернувшись в мохнатое полотенце, и, клацая зубами, пытается что-то объяснить Славе, который, взбивая воду ластами, периодически исчезает в яме. При виде подводного ружья Михаил вскакивает, почти вырывает его у меня из рук и начинает отчаянно кричать приятелю, чтобы тот отдал ему маску и ласты.
— Это тоже твой? — спрашивает Юрий, который знаком по прежним экспедициям только со Славой.
— Ну ч-что, п-приехал? Здорово! — Слава вылезает из воды и, дрожа, стягивает с себя маску. — А м-мы уже на Ди-дикарихе были!
Михаил плюхается в воду, краем уха схватив, как надо заряжать ружье. Берегитесь теперь, язи!
— А что, есть рыба? — спрашивает Юрий.
— Во! — разводит руками Слава. — И даже больше! Я сейчас щуку видел. Под самыми корягами. Еще маска есть?
— Есть. Только я сам посмотрю сначала…
Но Слава, подпрыгивая, чтобы согреться, уже мчится к дому.
— Проворные ребята, — говорит Юра, намыливая голову.
Над рекой разносится торжествующий вопль. От неожиданности Юрий выпускает из рук мыло, и оно, бледнея, медленно уплывает на дно.
Михаил, совершенно ошалевший от восторга, отплевываясь и взмучивая воду, потрясает гарпуном с трепещущим на нем подъязком. Вернувшийся с маской Слава еще больше синеет — на этот раз от зависти.
Страсть забирает человека быстро и прочно. Открытый ребятами совсем недавно подводный мир с появлением ружья словно приобрел новую ценность и обширность. Время исчисляется «от воды до воды». Если по утрам мы просто купались, то теперь вопрос, кто встанет раньше, стал вопросом личного соперничества: первый вставший завладевает ружьем.
Утром вода тиха и прозрачна. Ее еще не перемешали моторы, за ночь осела муть, и рыбы разбредаются по подводным лугам на кормежку.
В яме под корягами затонувших кустов притаились язи.
Утром солнце высвечивает яму до дна. Медленно, стараясь не шуметь, подплываешь к холодной серовато-зеленой глубине, откуда словно черные кораллы поднимаются сучья затопленных кустов. Сгибаешься пополам, выбрасываешь в воздух ноги и стремительно пикируешь на дно. Под коряги нужно подбираться снизу. Вначале нас пугало это черное неподвижное кружево, когда кажется, одно лишь неверное движение — и сучья схватят тебя, вцепятся в ласты, и ты будешь, задыхаясь, барахтаться в подводном плену…
Страх прошел после первых погружений. Яма стала привычной и обжитой. Мы узнали ходы и выходы, знаем, где и как надо повернуться, и, поднимаясь, слушаем, как ломаются под водой черные веточки с легким льдистым звоном.
На завтрак у нас снова появляются жареные язи.
Днем, в перерыве между работой, мы берем лодку и отправляемся вверх по реке, за Польцо. Здесь среди зеленых коридоров с желтым песчаным дном, где вспыхивают в иле обломки раковин, и колышущимися стенами, сотканными из зеленых нитей водорослей, мы ищем щук.
Чем меньше рыбешка, тем она храбрее и любопытнее. Пескари, щурята, плотвичья и окуневая мелюзга, юркие серебряные брызги верхоплавок — все они толкутся перед тобой, лезут к маске, щекочут ухо, и, даже размахивая руками, не сразу удается их отпугнуть. Они словно знают, что при таких размерах на них не позарится ни один подводный хищник, притом огромный. Уклея — та держится осторожно, обходит стороной, как, впрочем, и плотва, пытающаяся сохранить между собой и пловцом известную дистанцию. Обходной маневр, неторопливая ретирада за куст, в яму, под затопленное дерево — вот арсенал уловок окуней. Язи бросаются от охотника стремглав, и поразить их можно только при молниеносном пикировании сверху, как это удается нам делать на яме перед домом.
Поэтому самой благодатной добычей оказывались щуки, ни одним движением не выдающие своего присутствия и подпускающие охотника на верный выстрел, если только он успевал его сделать.
Щук не сразу удавалось распознать в темных, толстых обрубках, висящих над дном среди зарослей, и, лишь уловив устремленный на меня желтый тусклый глаз, я спохватывался, поднимал ружье, но щуки и след простыл… Зато с какой гордостью, с каким объяснимым тщеславием, выйдя победителем из такой борьбы, можно было подплыть к лодке и, не снимая маски, небрежным движением швырнуть на дно добычу!
И сейчас, когда мы с Юрием стаскиваем в лодку снаряжение, готовясь к поездке на Сомино, по-моему, Михаил колеблется: не поехать ли с нами, оставив Славу одного идти в Хмельники?
Дело в том, что ружье берем мы.
Сгущая темноту до плотности почти осязаемой, пламя костра выхватывает из ночи светлые стволы сосен, взъерошенные, неподвижно нависающие над головой ветви, выступающие в отдалении кусты. Но вот языки огня сникают, сокращаются, как бы уходят в себя, чтобы снова рыться среди раскаленных светящихся веток, лизать обрубки деревьев, снова набираться сил для борьбы с мраком. Сведенный с неба огонь, похищенный кусок солнца… Чудо, живущее рядом с человеком, спутник его в долгих скитаниях по земле. Тянутся сквозь тьму на огонек люди, веря, что там, где огонь, там и жизнь; сбиваются плотнее вокруг костра, и вот уже не страшен беззвездный мрак, холод пустынь и завтрашний день, потому что вместе с теплом в сердце вливаются новые силы и гонят прочь мысли об одиночестве…
Мы с Юрием лежим у костра, молчим, следим, как огонь пожирает ветки, подбрасываем ему новую пищу и слушаем, как постепенно все громче и настойчивее начинает клокотать закипающий на костре котелок.
С озера доносятся сонные всплески рыбы. Ночь тиха, но и в полной тишине своей она полна множеством живых звуков. То близко, то далеко за нашими спинами потрескивают внезапно веточки, как будто там ходит кто-то большой и осторожный, выглядывая наш костер; шуршат стебли прошлогодней травы, сухой лист, и нельзя понять — то ли это скользит змея, то ли пробирается мышь, то ли вышел на свою ночную охоту еж… Внезапно где-то у Хмельников, далеко, начинает ухать филин, жутко, совсем по-человечески разражаясь истерическим смехом. И, откликаясь ему, в камышах тревожной разноголосицей вскрикивают утки, словно пугаясь собственных снов.
Странные мысли приходят ночью в лесу. Кажется, сколько уже исхожено, сколько ночей проведено вот так у костра — и в одиночку, и с собакой, и со спутниками, — в непогодь, в ведро, весной, летом и осенью, в наших среднерусских лесах и на Севере, у реки, у морей, возле озер, да и где еще, не припомнить, а каждая ночь — своя, наособинку. Иной раз среди леса под марлевым пологом от комаров чувствуешь себя как в городской квартире; а другой раз, даже и не один, — глаз не сомкнешь, как будто бы ходит вокруг, подстерегая твою оплошность, неведомая опасность, что-то чужое, чуждое… И сколько ни случалось мне разговаривать с бывалыми охотниками, почти каждый сознавался, что приходилось ему испытывать этот загадочный страх, доходящий порой до ужаса, — страх перед темнотой, перед неведомым, которое так и не становилось понятным «чем-то».
Но здесь, на берегу Сомина озера, почему-то всегда я чувствую удивительный покой, сродни тому, что ощущаешь в родном своем доме. Даже эти непонятные шорохи и трески в ночном лесу, крики филина и мрак за пространством света не таят в себе ничего враждебного или тревожного, как будто над всем вокруг — озером, костром, окрестными лесами — в эту июльскую светлую ночь распростерт невидимый, но надежный покров, защищающий тебя от всего зла, всех враждебных сил…
Пламя сникло, костер прогорел. Надо подбросить дров.
Сухие сучья сосны ломаются с пистолетным треском. Обломки летят в костер, вместе с дымом взлетают искры, потом вспыхивает пламя и с гуденьем взметается вверх. Поредевшая было темнота отступает и снова плотнеет.
Словно откликаясь на наш, вспыхивает костер в устье Вексы. Он медленно перемещается к центру озера, и на воду от него ложится мутно-золотая полоска света, теряющаяся в серебристом сверкании лунных бликов.
— Смотри, кто-то с лучом вышел, — говорю я Юрию.
Он поднялся вместе со мной и, пока я занимался костром, успел уже расставить миски на покрытом бумагой плаще, нарезать хлеб, развернуть масло. Во втором котелке уже настоялась уха, и когда Юрий снимает крышку, из-под нее вырывается облако пахнущего рыбой пара.
— Наверное, кто-нибудь из поселка, — говорит он, всматриваясь в далекий огонь. — Только что-то они не ко времени… Ну как, начнем? А то перестоится…
К миске с ухой нельзя прикоснуться — до того горяча. Я сдуваю к одному краю попавших туда комаров, вдыхаю густой аромат свежей ухи и думаю, что сегодняшний день кончается так же хорошо, как он был начат.
Из дома мы выбрались уже перед полднем, отправившись на этот раз без мотора, на веслах. Михаил и Слава помогли нам перетащить лодку через плотину, а потом мимо гряд подсобного хозяйства, мимо Купанской школы направились в Хмельники самой короткой дорогой. Они далеко опередили нас, пока мы крутились в из