Сколько раз вот так же, на этом месте, люди разжигали костер, и круг света, брошенный им на землю, становился — пусть на короткое время — для человека «домом». И теперь, и недавно, и много поколений назад…
Потом звезды закачались, поплыли куда-то в сторону, вниз; они текли надо мной широкой мерцающей рекою, а спиной сквозь мешок, плащ и ветки я ощущал медленное вращение земли, которая несла нас, этот костер, ночной лес и влажное близкое озеро сквозь темноту сияющего пространства…
Наверное, я вздремнул и очнулся, когда сквозь сон услышал, как Юра поправляет костер. Но это был старик с сивой, немного всклокоченной бородой, без шапки, в короткой меховой телогрее, переделанной из старого полушубка. Отсветы огня плясали на его руках — старых, оплетенных веревками синих вен; суставы пальцев распухли от застарелого ревматизма, и сгибал их он с трудом, пододвигая в огонь уже наполовину сгоревшие ветки. Вытертые штаны до колен были замотаны онучами, на ногах были лапти, которые еще плели иногда в Хмельниках на покос, а перепоясывал его лыковый ремень, на котором висела берестяная солоница и что-то вроде оселка.
В траве, немного поодаль, виднелось темное косовище.
«Вот не спится старому! — подумал я. — Ни свет ни заря на покос собрался… А косу что ж на земле положил?»
Заметив мое движение, старик поднял голову и посмотрел на меня. В свете костра лицо казалось кирпично-красным, а глаза, голубые и прозрачные, взблескивали добро и внимательно из-под седых нависших бровей. И весь он был спокойный и уютный, этот деревенский дед с большими трудовыми руками, огрубевшими от крестьянской работы.
— Ты, извини, разбудил тебя, видно, милок! — не сказал, а словно пропел старик. — Да вот у костерка посидеть захотелось. Авось, думаю, хозяева не обидятся, старика не прогонят…
— Да что вы, пожалуйста! Какие же мы хозяева, костер — он для всех светит.
— Вот и я то ж думаю! Дак ведь люди-то разные бывают. К одним сам придешь и поговоришь, и уважение тебе сделают, и ты их уважишь. А другие так просто: еще стороной обходи, чтоб не обидели! Разные люди, каждый на свой манер…
Старику хотелось поговорить. Видно, передумал он уже давно все свои думы, перебрал их, как нехитрый скарб, и нужен был ему собеседник, чтобы можно было выговориться, освободиться от груза, что собрал он за всю свою жизнь. И от радости, что нашелся человек, которому все это можно пересказать, он словно молодел на глазах, и лицо его менялось от вспышек пламени, а я думал: сколько же лет ты прожил, дед, на этой земле? Семьдесят, девяносто или все сто?
— Да вот, к примеру сказать, ночевали тут одни. Тоже на лодке приехали, с мотором, егерь с ними, Иван Егорыч, из охотхозяйства, видно, начальники большие. И палатки у них, и ружья, водки навезли — страсть! Пьют, стреляют… А что, спроси их, стрелять? Нешто охота сейчас разрешена? Птицу — ее жалеть надо, жалеть! Тоже жизнь у нее своя, сроки свои. Ты по осени ее бей, птицу-то, когда в перелет идет. А летом — одно смертоубийство это. Тоже я к ним пришел, подсел, вроде разговор завести, а они — пошел, говорят, отсюда, старый хрыч! Наше это место, мы все могем! Ну да я что — пошел. Что с пьяным-то сделаешь — еще стрельнет тебя с перепою. Мне уж Егорыч говорит: «Уходи от греха подальше! Сам плачусь, что связался, да — приказ…» Однако схоронил птицу — не побили ни одной. А не углядишь — потом только перышки собирай… Беречь ее надо, вот что! Разве прежде столько ее было!
— А что — больше?
— И-и, куда там! По осени перевесь ставили, сотнями вынимали. А лук так, для баловства только, чтобы глаз не ослаб…
— Из лука?!
— Какой лук! Баловство одно для ребятишек! Для настоящей охоты снасть нужна. Охотник — это тебе не на моторе гонять. Ты знай, где зверя найти, как взять его лучше… Дело свое любить надо! А зверя али птицу без толку переводить — это у нас не водилось. И рыбу опять же…
— Так сейчас, отец, охота да рыбалка вроде баловства остались, как вы говорите. Не то теперь время. Другим делом люди заняты.
— А дело-то одно всегда — сам знаешь! Люди разные. Ты вот, к примеру взять, можешь рыбу ловить? Можешь. Глаз у тебя крепкий? Крепкий. А чем, к примеру, занимаешься? Наукой… И опять же тебя все к старому тянет: там поохотишься, там рыбу поудишь, ушицы сваришь… Все равно как меня — нет-нет да на старое пепелище потянет. Кто, думаю, там сидит, что за люди такие?
— А вы лесник? В Хмельниках живете?
— В Хмельниках! — не то подтвердил, не то презрительно фыркнул старик. — Лесовик, лесовик…
Бормоча, дед склонился к огню. И, разговаривая, он все время двигался: то бревно в костер пододвинет, то веточку поправит…
— Много копать-то будете? — вдруг спросил старик.
— Пока не знаю еще. А удастся ли что найти — это как повезет.
— Ну, ты найдешь. Я тебя давно еще заприметил — поди уж который год сюда приходишь. Видать, помнишь еще, где что было?
— Помнить, положим, не помню — сотню лет и то прожить трудно, а здесь тысячи. Наука просто у нас такая — археология называется. Наука о древностях. Поэтому и находим. Правда, здесь еще и везение нужно: наука наукой, да и на счастье надейся!
— Счастливые, говорят, в сорочках рождаются. Только счастье у разных — разное: одному и в золоте горько, а другому и вовсе ничего не надо — радость у него есть своя! Да что о науке говорить: когда бы сам не жил, то и не знал бы ничего, так я понимаю. Не в книжках правда, хотя тоже польза от них…
От тихого и неторопливого голоса деда подступала и накатывалась дрема. Она поднимала волной, и, пока голова скользила по ладони, я пролетал сквозь вереницы то ли слов, то ли мыслей, вздрагивал, открывал глаза, но дрема снова смыкала веки.
Старик глядел через костер, ласково улыбаясь.
— Ты спи, спи. А я у огня посижу — в охране вроде. Дело наше стариковское… Человека любить надо, человека!.. И к тебе удача не так приходит, не за науку твою. Любишь то, что человек сделал, да не само по себе, а за того человека. Главное это!
Засыпая, сквозь несомкнутые щели век я видел, как старик еще раз поправил костер и поднял с земли то, что я принимал за косу. На конце длинной отполированной палки было привязано черное острие — кремневый наконечник, обмотанный жилами и залитый смолой. Старик что-то мурлыкал себе под нос, глядя в огонь и поглаживая рукой древко.
Потом встал и подошел ближе.
— Не признал… Ну да бог с ним — еще признает! Да и где ж ему всех упомнить. Не один здесь я жил — род-то большой наш, древний… А он — пришел и ушел. Вот в подарок разве оставить — своего-то теперь у него нет. А мне что, я и другое сделаю! Сноровка осталась…
Старик еще раз погладил древко копья, словно прощаясь со старым другом, нагнулся и осторожно положил его рядом со мной, наконечником в руку. Я почувствовал прикосновение холодного камня, сжал его и, собрав все силы, проснулся.
Над лесом уже вставало солнце. От росы трава казалась матово-серебристой, и в этой дымке вспыхивали маленькие капельки, преломлявшие солнечные лучи. Туман поднялся, уходил за озеро, а в лесу гомонили птицы.
Юра, вскочивший раньше меня, то прыгал и размахивал руками, делая зарядку, то бросался к почти погасшему костру и выдувал из него облака золы с бедными жиденькими искорками.
Еще под впечатлением пережитого, я разжал руку. На ладони лежал наконечник копья. Он был не черный, как мне показалось ночью, а серый, с крупинками черной земли, забившейся в изломы камня. Мы нашли его вчера в разведочном шурфе на полянке. Когда-то он действительно увенчивал длинное полированное древко, был привязан к нему жилами и залит смолой. Но все это было очень давно.
Из развязавшегося мешочка с находками на плащ высыпались черепки.
— Что ж, мне одному костер разжигать? — Юра повернул ко мне раскрасневшееся лицо.
Отбросив клапан мешка, потяжелевшего от ночной сырости, я поднялся.
— А старик что, ушел?
— Какой старик?
— Ночью. Приходил к нам?
— Приходил. С парнем приходил. А потом ушли.
— И никого больше не было?
Юра с ожесточением дул на разгоравшиеся угли.
— Пока я не заснул — никого. А я и не знал, что ты во сне разговариваешь! Всю ночь: бу-бу-бу… Хотел было разбудить тебя, чтобы спать не мешал, да лень просыпаться было. Ну, вот что: вот тебе котелок. Сходи-ка ты к ручью за водой, пока я костер раздуваю…
По пути к ручью я остановился. Далеко, в самом углу озера, на Лочме, кто-то косил.
И этот день прошел — сухой, жаркий, солнечный, полнившийся ожиданием каких-то свершений, но перевернулась его светлая страница, и я опять ощущаю тепло костра, тишину ночного леса, слежу за искорками, взлетающими вверх, теряющимися и исчезающими среди холодных и неподвижных искр звезд.
Впрочем, так ли уж неподвижных?
Маленькая, сверкающая точка движется между ними по прямой, но кажется, что она плутает, останавливается и петляет, как странник, пробирающийся сквозь лесную чащу. Наверное, это и есть тот самый спутник, о запуске которого мы слышали по радио еще в Купанском. В Купанском — словно бы уже в другом мире или хотя бы в другом измерении. Там были свои дела, свои заботы, как в городе, где человек редко-редко поднимает голову к небу, а еще реже просто рассматривает его, как рассматривает небо охотник, завернувшийся в одеяло возле теплящегося костра, — карту судеб и свершений, карту грядущих дорог, ведущих нас к неведомым нам самим целям. Вот почему эта маленькая звездочка, собранная и запущенная в небо человеческими руками, предстает чем-то совсем иным, когда смотришь на нее с неолитического поселения на берегу пустынного лесного озера.
Она заставляет тебя по-иному ощутить и Время, и Пространство, но главное — ощутить Человека.
Ведь это где-то здесь, среди дымных костров неолита, рождалась первая мечта о звездах; здесь тянулась к ним беспокойная мысль, которой требовалось все понять и осмыслить; здесь создавались проекты таких точнейших солнечных и других обсерваторий, как знаменитый Стоунхендж в Англии, как центры астрономических наблюдений в Карнаке, вычислялись спирали каменных лабиринтов, лежащих на берегах северных морей. У этих костров был заложен фундамент, легший в основу стартовых площадок первых космических кораблей Земли, и здесь же создавались первые легенды о звездных скитальцах, легенды о Пространст