Стройная, строгая, устремленная вперед с чуть откинутыми назад стрелами мачт, несущих косое бермудское вооружение, она казалась Царевной-лебедью, заплывшей в россыпь серых домишек, обсевших скалы до самой воды.
Удивительным было то лето, полнившееся странствиями и открытиями, неожиданными встречами и новыми горизонтами, встававшими передо мной каждый день. Сами дни казались цепью счастливых случайностей, неизменно стыкующихся друг с другом в пространстве и времени. Надо было только не потерять чувства ритма, не замешкаться, «не сбиться с дыхания», как говорят спортсмены, чтобы снова и снова оказываться в седле удачи, выводившей меня не просто на русский Север, а в новую жизнь, которая, похоже, и теперь еще далека от своего завершения.
Впрочем, так ли случайно было все, что до отказа заполняло то лето? Уже тогда я мог сказать, что каждый шаг был обусловлен если и не сознательным, то достаточно жестким выбором. Разве романтика повела меня в палеогеографическую экспедицию, вместе с которой я пересек уже знакомые для меня Вологодчину, Каргополье, чтобы потом выбраться, наконец, к устью Северной Двины и давно манившему Белому морю? И путь этот, и северные болота, в чьи толщи мы вгрызались буром, постигая историю климатов прошлого, а вместе с ней историю человека после Великого оледенения, для меня было только логическим продолжением исследований на берегах Плещеева озера и на окружающих болотах. В толщах торфа залегали остатки древних поселений, и ниточки гипотез заставляли меня все чаще рассматривать карту Севера и обращаться к работам тамошних археологов.
Туда же, на русский Север, к поморам, вела меня «живая старина» — обычаи и обряды давно прошедших эпох, полузабытая символика узоров, предания и былины… Много чего там было! А кроме людей, неосознанно передававших из поколения в поколение память тысячелетий, там можно было найти островки природы, еще только в малой степени затронутые человеком, а потому хранившие в себе куда больше тайн, чем то можно было предполагать. В том числе, и тайн археологических. Север был необъятен. Он был еще очень мало изучен. И археологов, посвятивших ему свою жизнь, можно было пересчитать поименно по пальцам — двух рук для этого вполне хватало…
И все же, хотя внутренне я уже «созрел» для Севера, главную роль сыграла все-таки шхуна. Она вошла в мою жизнь так же величаво и внезапно, как вышла на разлив Двины из-за Соломбалы вечером того же дня, когда наша экспедиция прибыла в Архангельск. И, любуясь ею вместе с другими толпившимися на набережной архангелогородцами, я не подозревал, что всего через двое суток эта красавица, официально именовавшаяся «учебным парусным судном „Запад“ Архангельского мореходного училища», станет моим пристанищем на ряд последующих летних сезонов.
Тогда, в первый момент встречи, я увидел только внезапно воплотившуюся мечту юности. Ощутить ее частью своей жизни я смог много позднее, когда мои ладони запомнили до последней щербинки дубовые рукоятки штурвала, отполированные прикосновениями множества матросских рук, когда покладистой и послушной стала вертлявая катушка компаса, а басовито гудящая от ветра парусина, скрип деревянных переборок и шипение волны за бортом проняли мгновенным восторгом полной слиянности с судном…
Я пишу об этом лишь потому, что именно жизнь на судне готовила меня ко всему последующему. Она обострила чувства, отточила зоркость взгляда, выбила невидимые затычки из ушей, возвратила потерянную было в городе остроту обоняния, позволяя за много миль уловить в йодистом настое водорослей на отливе острую терпкость сосновой смолы и медовую сладость розовой кипени иван-чая, долетающих с далекого берега…
Свободное плавание под парусами вдоль Терского берега — южного берега Кольского полуострова — открывало передо мной удивительный край, казалось, еще не знавший человека. Конечно, это было совсем не так. На берегах глубоко вдающихся в материк заливов стояли избушки рыбаков и охотников, иногда — бараки недавно брошенных поселков лесорубов. Многовековые, глубоко выбитые во мхах тропы шли вдоль берега моря, петляли вокруг бесчисленных, соединенных протоками озер. Лучше других примет они свидетельствовали о том, как давно и основательно был обжит этот край, лесной и скалистый, такой неудобный для крестьянской жизни. Высокие, узкие каменные кряжи, поросшие сосновым редколесьем, круто поднимались из воды, так что при необходимости шхуна могла прямо к ним швартоваться. Опираясь подошвами осыпей на пенную линию прибоя, над морем высились крутые лесистые вараки, каменными гигантскими волнами уходившие внутрь материка. И только узкие губы, напоминавшие о глубоко врезавшихся когда-то в каменное тело полуострова ледниковых реках, разнообразили суровую, захватывающую дух картину.
Поселок Лесной, возникший по соседству с древней Умбой, на перемычке, отделявшей губу Малую Пирью от залива Большой Пирьи, служил морскими «воротами» Терского берега, тянущегося отсюда далеко на восток — к горлу Белого моря и к устью Поноя. Каменные громады Кандалакшского залива завершались высоким горбом Турьего мыса на восточном берегу Большой Пирьи. Отсюда на сотни километров на восток тянулся низкий песчаный берег. Поначалу кое-где еще можно было видеть выходы скальных террас; потом все чаще и чаще на нем открывались обширные песчаные пустыни с барханами, неумолимо катившимися с моря на прибрежную болотистую тундру… Само море было здесь мелким. В часы отлива оно откатывалось от берега на одну, а то и на полторы мили, открывая взгляду бесчисленные россыпи крупных камней и мелкие лужи, в которых пережидали отлив оранжевые и красные морские звезды.
Каждый раз, когда шхуна проходила вдоль Терского берега, не рискуя особенно к нему приближаться, я с жадным интересом рассматривал его в бинокль. Всюду были видны здесь признаки деятельной жизни. Возле устьев рек серели горстки домов старинных поморских сел. На самом берегу под песчано-глинистыми обрывами можно было заметить тоневые избы, над которыми сизо курились дымки — стало быть, они были еще обитаемы… Но больше всего мое внимание приковывали обширные песчаные пространства, и странное ощущение поднималось во мне не до конца понятным предчувствием, что именно там, в этих песках, мне суждено найти разгадку главной тайны здешних мест.
Но шхуна проходила мимо, далекие низкие берега растворялись в туманном мареве моря, и передо мной снова вставала панорама высоких лесистых варак, между которыми открывались входы в губы, оранжевое оторочье водорослей вокруг камней на отливе и сверкающая гладь лесных озер.
Шхуна бросала якорь в очередной губе, курсанты приступали к очередным практическим занятиям или отпускались на берег, если то была обыкновенная дневка, во время которой команда наполняла танки шхуны кристальной ледяной водой из очередного родника, а мы с капитаном, прихватив накопанных еще в Архангельске червей, отправлялись вверх по еще не изведанному нами ручью или речке, чтобы вскоре выйти к цепочке лесных озер.
Наш путь пересекали свежие, только еще наполняющиеся водой следы медведя или росомахи. Из зарослей с треском выпархивали тетерева-косачи, осыпая сухую хвою, с оглушительным шумом срывался с ели глухарь… Вокруг призывно синела черника и голубика, каплями крови горели в солнечных лучах крупные ягоды костяники, и час за часом нас окружало торжественное молчание леса. Он открывал нам за очередным поворотом тропы то причудливую, обросшую прядями мха скалу, то застывшее в неподвижности черное озерко, в котором на голый крючок молчаливо и сосредоточенно бросались такие же черные костистые окуни… На берег мы возвращались поздней светлой ночью, нагруженные добычей: шагали, скользя подошвами сапог по мокрым водорослям, протянувшим свои плети по каменистой грязи отлива, и, выходя из леса, я всякий раз снова и снова любовался силуэтом нашей шхуны, застывшей на стальном зеркале залива.
И все же долго так продолжаться не могло. Привычка жить как бы в двух пластах времени, просматривая за контурами окружающего реального мира очертания эпох прошедших, была настолько сильна, что довольно скоро я стал оглядываться вокруг, пытаясь обнаружить привычные приметы древности. Однако опыт, накопленный за предыдущие годы в центральной полосе России, здесь оказывался неприменим. Иным было все, что меня теперь окружало. Оно не находило никакого соответствия в прежде известном — горы, море, скалистые берега, порожистые ручьи и речки, даже земля была иной, чем та, на которой разворачивалась привычная для меня с детства жизнь. Не случайно весь этот край на археологической карте мира в значительной своей части оставался «белым пятном». Небольшим исключением оказывались разве что окрестности Кандалакши, где известно было несколько стоянок, относившихся к тому времени, когда обитатели этих мест научились получать из местных руд медные сплавы. Там же, возле Кандалакши, находилась одна из археологических загадок — каменный лабиринт, представляющий собой двойную выложенную из камней спираль.
Подобный же лабиринт должен был находиться где-то возле Умбы.
Никто из моих новых знакомых ни о каком лабиринте ничего не слыхал, тем более что и объяснения мои были не слишком определенны. Я и сам весьма туманно представлял себе сооружение, которое знал только по скудным описаниям в научной литературе. Фотография Кандалакшского лабиринта, помещенная в одной из статей, искаженная ретушью и плохой печатью, не позволяла представить ни действительные его размеры, ни положение на местности. Цепочка камней, лежавших на поверхности скалы, могла быть в действительности и громадными валунами, и крупной галькой — сравнить их было не с чем.
Пытаясь отыскать лабиринт возле Умбы, я обратился к лоциям Белого моря, которые имелись на шхуне и описывали довольно подробно все достопримечательности берега. Однако даже в лоции 1913 года, в которой можно было найти подробные описания каждого села, количества проживающих в нем жителей, скота, пашенной земли и покосов, а также всего, что могло заинтересовать любознательного путешественника, никаких сведений о лабиринтах я не нашел. Краеведческого музея в Умбе не было, не оказалось даже уголка краеведения в районной школе-интернате