быв, что «лучшее — враг хорошего», накануне первой мировой войны реставраторы решили всю отстающую от стен штукатурку с живописью, для ее лучшей сохранности, снять со стен, чтобы потом, укрепив и реставрировав, водворить на прежнее место. Снять-то сняли и в ящики сложили, но началась одна война, за ней пришла вторая, а там, в годы строительства и коллективизации, было уже не до древних фресок с изображениями святых и князей российских… Так и остались голыми стены, спорившие по красоте некогда с фресками погибшей Нередицы под Новгородом.
Город горел, разрушался, вновь отстраивался на пепелищах, но неприкосновенной оставалась вечевая площадь.
Здесь объявляли указы. Здесь князья целовали крест перед народом. Здесь висел колокол, собиравший дружину и ополчение на защиту родной земли. Отсюда под звон переславских колоколов в 1380 году уходили полки переславцев под знамена Дмитрия Донского для решающей схватки с Мамаем. И отсюда же в 1941 году переславские добровольцы уходили на Великую Отечественную войну…
Острый, выбивающий слезы из глаз, несущийся с озера ветер, пронзительно синее небо, слепящее солнце…
Далеко под Криушкином белеют остатки весенних торосов, громоздящихся возле берега: истаивает последний лед.
Весенней свежестью сверкает над Подгорной слободой Горицкий монастырь, а вдали, на берегу озера, чернеют маленькие фигурки удильщиков, зашедших по пояс в воду.
К Вексе, Усолью и дальше на Копнино и Нагорье, к Волге протянулось шоссе. Между ним и берегом озера легла узкоколейка. Когда-то по ней курсировала знаменитая дрезина, переделанная из фюзеляжа «Дугласа», без расписания, от оказии к оказии; теперь возле платформы стоят несколько зеленых вагончиков, в которые набиваются и свои, местные, и приезжие рыболовы, стремящиеся на Вексу.
…И вот — все позади.
Мы сидим за столом в чистой просторной комнате, словно налитой янтарным светом желтых, сочащихся смолой бревен. Тряпичные половики смягчают скрип подошв и половиц. Саша, торжественный и важный квартирьер, успевший к нашему прибытию все прибрать и расставить, не забыл даже веточки в банке, осторожно раскрывающие прозрачные клейкие листочки.
Роман Иванович, хозяин дома, сидит напротив, положив на стол свои большие руки с крошками черной весенней земли под ногтями. Жилистый, высокий, с большим хищным носом и щетинистыми, глубоко запавшими щеками, с резкой границей загара на лбу от вечно надвинутой на глаза потертой ушанки, он вглядывается в нас острыми, цепкими глазами и время от времени покрикивает и ворчит на Прасковью Васильевну, которая хлопочет в кухне у печки.
Для порядка. Чтобы показать, что в этом доме — он хозяин.
— А я тебя, Ленидыч, вчера ждал, даже маленькую приготовил. Иду домой вечером, смотрю — машина у дома стоит. Ну, думаю, приехал! А ты, оказывается, Лександра Сергеича заместо себя прислал. Вчера, слышь, Петька Корин плотвы пуда два взял, вот и пожарили на сегодня… Что ж это, больше никого у тебя народа и не будет?
— Пока, Роман Иванович, не будет. Здесь остальных наберем. Так, говоришь, плотва пошла?
— Вот только вчера и пошла, аккурат к твоему приезду. Ты ведь знаешь, когда приезжать! Словно тебе в Москве кто говорит…
— И то хорошо, с рыбой будем… Ну а жизнь — как она, Роман Иванович?
— Да что жизнь?! Она, знаешь, всегда одинакова: если не ты на ей, то она на тебе едет, еще всю холку сотрет и под зад даст, чтобы быстрее бежал… Под Новый год боровка заколол — помнишь, тот год выращивал? Что сразу продал, а остальное присолил, сейчас едим, в магазин не ходить… Корова отелилась, телку оставили. Да Лидка наша замуж выскочила. Небось ты и не заметил, что ее нет?
— Это за кого же? Вроде бы разговоров прошлое лето не было…
— А они теперь без разговоров, раз-раз и готовы, — начинает Роман, но его перебивает Прасковья Васильевна, вошедшая в комнату с шипящей сковородкой золотистой, умопомрачительно пахнущей плотвы:
— С Кубринска паренек один, на мотовозе работает. И такой, я скажу, хороший паренек, такой славный… ровесник ей. И не пьет! Вот ждем, сегодня али завтра приехать обещались…
— Тебе только и хорошо, что не пьет, — недовольно замечает Роман. — Такой же, как они все, не хозяин!
— Что ж, скоро прибавления ждать?
— Это их дело, а мы и так уже в дедах ходим. Вот у Константина… — начинает рассказывать Прасковья Васильевна о внучке, но Роман, отмахнувшись, перебивает ее:
— А еще, Ленидыч, что-то я болеть начал. И ноги ломит, и сердце прихватывать стало…
— Пил бы меньше, вот и здоров бы был! — не утерпевает вставить Прасковья Васильевна.
— А тебя, мать, не спрашивают, сколько мне пить! — уже всерьез рявкает Роман, но, спохватившись, сбавляет тон: — Огурчиков лучше бы принесла гостям, чем без дела пустые слова говорить!
— И то правда! — спохватывается Прасковья Васильевна. — Закрутилась совсем, забыла… Вот сам бы и принес!
К Роману я приезжаю уже третий год. Он выстроил этот дом, новый, рядом со старым, который теперь отдал Павлу, младшему сыну. Дом на берегу Вексы, рядом с Польцом, откуда доносятся постоянные гудки паровозов и мотовозов.
От былой тишины, от безлюдья не осталось теперь и следа. У Ведомши, в самом непроходимом и глухом лесном углу вырос поселок Кубринск. Новая узкоколейка соединила все поселки с железной дорогой, и теперь через Польцо на Беклемишево идет эшелонами торф. Разрабатываются «кладовые солнца». На левом берегу Вексы, на Польце, построили узловую станцию. Проложены маневренные пути, на месте маленькой будочки выросла двухэтажная диспетчерская, мастерские… Спасти стоянку не удалось — только чуть отнесли от реки строения. Поэтому и начинает работу наша экспедиция: на средства торфопредприятия нам предстоит исследовать оставшуюся часть древнего поселения, на которую скоро лягут неровные клавиши легких шпал и пройдет водопровод от реки.
Не всю эту часть — разве что одну десятую…
— А как лодка, Роман Иваныч, на плаву?
— Сегодня доделаю. Все руки не доходили! Вот крыльцо настелил, теперь огород… Я ее, как письмо твое получил, на берег вытащил, чтобы просушить да просмолить, а тут, как на грех, дожди пошли. Сегодня закончу. И вар и кочергу достал… Вот пойдете на рыбалку сейчас, а я и примусь. Ну, чтобы все здоровы были, а ты своих черепочков накопал!
Все майские праздники пропадаем на реке. Идет плотва.
Вместе с последними льдинами, которые изредка шуршат на воде, толкаясь и крошась о берега, в узкое горло Вексы валом валит плотва.
Она идет из Плещеева озера к своим древним нерестилищам, беспокойная, страстная, а на Вексе, встав плечом к плечу на топких, полузалитых паводком берегах, ждут ее сотни удильщиков. Со свистом прочерчивают воздух лески, и поплавки — белые, красные, пробковые, длинные перьевые, пенопластовые и пластмассовые — то глухо, то звонко чмокают серую холодную воду.
Поплавок выныривает, покачивается, устанавливаясь на воде, но вдруг мягко и решительно уходит вниз. Подсечка — и вот уже из глубины извлекается изумленная холодная плотва. Несколько секунд она висит на крючке неподвижно, потом начинает отчаянно биться, дергается; рыболов откидывает ее подальше на берег, в траву, ловит и падает на колени в воду, чтобы не упустить это сверкающее на солнце чудо.
Кто-то провалился по пояс в воду, кто-то перепутал удочки, у кого-то кончился мотыль. Возгласы восторга, шутки, брань… Весеннее священнодействие!
Мы заняли наше обычное место, на повороте.
Струя, разбиваясь о берег, расходится здесь двумя потоками — в заводь, где промыта глубокая яма, и дальше, вниз по реке. Вадим стоит по колено в воде, нащупав в иле затонувший пень. Садок подвязан к его поясу, он методично забрасывает мотыля то в одну, то в другую сторону. Саша — слева от него, ближе к заводи. Он балансирует на проседающих кочках, старается не зачерпнуть воды сапогами, искоса поглядывает на нас. Клюет у него явно хуже, но килограммов восемь уже есть.
Я закидываю в самый водоворот, доверяясь струе основного течения.
Заброс, поклевка, рыба, насадка, снова заброс…
Идет ледянка — плотва, приходящая со льдом. Крупная, с ладонь, холодящая разгоряченные руки, она тяжела от распирающей ее икры, и бьется, и ворочается в сетке садка. Она подходит стаей, когда только успеваешь вытаскивать и насаживать, потом небольшой перерыв — и уже новая стая. Иногда встречаются терочники, молочники — самцы с жесткой, как мелкая терка, чешуей и вспухшими синеватыми бугорками на массивной голове. Они беспокойны и начинают упираться, когда еще тащишь их из воды.
Откуда-то сверху, со стороны озера, нарастает и перекатывается вниз по реке, от рыбака к рыбаку, ликующий крик:
— Язь!.. Язь пошел!..
И, словно подтверждая, Вадим вдруг начинает поминать черта, тянет удилище, оно гнется, тонко поет леска, он отступает назад, проваливается в рытвину, тянет, и вот уже у самого берега, отчаянно всплескиваясь и мотая удилище из стороны в сторону, на мгновение показывается сильное широкое тело язя…
Да разве вся эта вакханалия — не отголосок вечно живого, лишь глубоко спрятанного в каждом из нас прошлого? Неужели только из-за того, чтобы наловить и привезти в Москву полтора десятка килограммов переславской плотвы, приезжают сюда те люди, которых я вижу вокруг?
Все они разные — и по характеру своему, и по профессиям, — но в каждом из них, кроме своего, личного, только ему присущего, таится то загадочное общее, что заставляет уезжать за сотни километров в дождь, в холод из уютного и теплого дома, в лес, в глухомань, к черту на кулички, чтобы, выискивая одними ими чаемые лесные озерца, вспухающие по весне речки, согреваясь у костра то спиртом, то чифиреобразным чаем с отсыревшим кусочком сахара вприкуску, вот так, стоя по колено в воде, тянуть из холодной глубины серебряную плотву и прижимать животом к земле скользкого и увертливого язя?
Они даже не подозревают, что в каких-нибудь ста метрах от них, а то и под ногами, лежат остатки стойбищ древних рыбаков и охотников; что тысячелетия назад на этих же местах точно так же толпились их далекие — очень далекие! — предки, справляя весенний праздник рыбы и запасаясь пищей на много дней вперед. Только для тех это было не просто праздником души, но и великим весенним обжорством после скудных и голодных зимних месяцев.