, на что я, по правде сказать, рассчитывал. И вот когда я уже готов был махнуть рукой на поиски, старший механик, по флотской традиции именуемый «дедом», предложил мне сходить к Демидычу.
— Уж если Демидыч, ёкарки-макарки, твой лабиринт не знает, тогда и не было его здесь никогда! — авторитетно заявил «дед» за обедом в кают-компании, когда в очередной раз мы бросили якорь на рейде Умбы. — Небось ученые твои, которые о нем писали, тоже, как и ты, в глаза его не видели… Один у другого списал, тот — у этого, а самому первому какой ни то рыбак в Кандалакше прихвастнул: дескать, у нас в Умбе еще и не то есть! А до самого его, ёкарки-макарки, никто и не добрался… Вот ты теперь и маешься, места себе не находишь, другим загадки задаешь. Ну а ежели он и на самом деле есть, Демидыч тебе скажет, он по этому берегу дока, каждый камень, каждую корягу знает, и если уж сетку кинет — обязательно с рыбой будет…
Как выяснилось, до Демидыча было рукой подать.
Всякий раз, войдя на рейд Малой Пирьи, шхуна бросала якорь в самом начале поселка, напротив маленького рыбозавода, вросшего своими зданиями в лесистый склон. Рядом у самой воды стояли два двухэтажных деревянных дома, в которых обитали семьи рабочих, по большей части бывших моряков. В одном из этих домов жил и приятель нашего «деда».
В тот же день, к вечеру, отмеченному чуть склонившимся к дальней лесистой вараке солнцем, мы с «дедом», надевшим вместо обычного берета парадную «форменку» с белым чехлом, отправились на берег. Наткнулись мы на Демидыча сразу же, едва выбрались из шлюпки на проседающие под ногами бревенчатые оплотки, служившие тут и пирсом, и мостками, с которых полощут белье.
Демидыч, немолодой мужчина, черный и худощавый, в застиранной матросской робе, с жилистыми, грубыми руками, в кожу которых словно бы навсегда въелись машинное масло и окалина, сидел на корточках в карбасе, склонившись над мотором, старательно прочищая, продувая и обтирая каждую деталь, которые он ловко и быстро из него вынимал. По тому, как подобие улыбки тронуло сжатые губы, когда он увидел «деда», я понял, что они и впрямь приятели. Поздоровавшись, мы присели с «дедом» на борт карбаса. И хотя о причинах нашего появления ничего сказано не было, Демидыч начал так же основательно и неторопливо, как раньше разбирал, собирать полуразобранный мотор, перебрасываясь с «дедом» ничего не значащими фразами о погоде, очередном рейсе «Запада», о каких-то знакомых в Архангельске, выдававших на прошлой неделе дочь замуж. И только подтянув, завинтив все до последней гайки, а для верности дважды нажав педаль, отчего мотор сразу же зашелся громкой пулеметной очередью, он заглушил его, накинул на него брезентовый чехол, не забыв затянуть завязки, вытер специально лежавшей в ящике ветошью руки и, еще раз мельком взглянув на меня, пригласил в дом.
…Окно большой комнаты на втором этаже, где мы сидели за столом, выходило на залив, вмещая в свою раму и противоположный берег, и стальную вечернюю воду, и закатное солнце, высветившее до мельчайших подробностей нашу красавицу шхуну, а на столе — ярко пылавший золотом латуни надраенный специальной мастикой бок самовара, без которого не обойдется на Севере ни стол, ни застолье… В тщательности покраски пола и окон, заставленных примулами, геранью, «ванькой мокрым», в чистых тряпичных половиках, вездесущих кружевных накидках и подставочках чувствовался давно установленный, идущий от предшествующих поколений порядок ухоженного деревенского дома, который чистят и моют столь же старательно, как моряк драит медь и палубу родного корабля. Пока хозяин мыл, скреб и оттирал на кухне руки, а жена его расставляла на столе чашки, вазочки с домашним вареньем, колотый сахар и непременные в северных селах сушки к чаю, я успел узнать, что Павел Демидович Кожин — не просто знакомый «деда», а тот самый его «кореш», с которым в механиках прошли они вместе всю войну на Севере, расстались и уже много лет спустя встретились вот здесь, на берегу Малой Пирьи.
Встретились не случайно. Кожин был здешний, умбский, из старого поморского села, лежавшего за лесистой грядой противоположного берега бухты. Сколько веков насчитывалось поморскому роду Кожиных, трудно сказать, вероятно, столько же, сколько старой Умбе, поскольку Кожины жили здесь испокон века, пустив корни по всему Терскому берегу и находя дальнее родство на Карельском, на Зимнем и даже на Летнем и Онежском берегах. Комиссованный с флота Павел Демидович обосновался не в родном селе, а в поселке, работал механиком на рыбозаводе, от которого получил и эту квартиру, но все свободное время проводил на море, рыбача не столько для прилова, сколько для успокоения вечной рыбацкой страсти помора.
За чаем, за разговорами о здешнем житье-бытье «дед» добрался наконец и до моего лабиринта. Кожин помолчал, подумал и с сомнением покачал головой: ничего примечательного здесь на берегу не было, вот разве что «вавилон» на тоне «Ударница»…
— «Вавилон»? — переспросил я обрадованно. — Так это же и есть лабиринт! Их же на Белом море действительно «вавилонами» зовут!
— Так что ж ты мне голову морочишь своим «лабиринтом»? — похоже, рассердился старый механик, испытавший неудобство оттого, что он может чего-то не знать в своей округе. — Поди, так всех и спрашивал о лабиринте, о котором они и слыхом не слыхали? А «вавилон» этот тебе каждый рыбак здесь покажет, как «вавилона» не знать!
— Где ж он находится, Демидыч? — поинтересовался «дед», довольный, что его рекомендация стопроцентно оправдалась: не мог помор не знать какой-то там загогулины, если она на его берегу находится. — Может, коли близко, так заодно и сбегаем, покажешь? А то он столько об этом лабиринте наговорил, что и самому хочется увидеть…
— Сбегать можно, как не сбегать, — согласился Кожин и с прищуром посмотрел за окно на бухту. — Только сейчас поздновато будет. До «Ударницы» на моем карбасишке час-полтора ходу, да назад столько, да там, почитай, час-другой, особенно коли сетчонку кинуть, а потом и уху запалить… Тут по-другому сделать надо. Вы когда снимаетесь?
— Сегодня вроде бы простоим, а если завтра, то не раньше вечера, по полной воде…
— Далеко?
— В Пильскую губу пойдем, или в Порью, точнее не скажу…
— Вот и ладно. Завтра я пораньше отпрошусь и вперед вас с молодым человеком туда побегу, все равно в те края собирался. Часа за два до вас придем, на месте, глядишь, и сообразим, а вы подойдете, скажем, шлюпочные ученья там, или еще что найдете нужным отработать с курсантами, глядишь — и экскурсия получится…
На том и сговорились. Капитан план наш поддержал. На карте берега возле небольшого мыса, где находился лабиринт, была обозначена и тоневая изба, хотя, по словам Кожина, никакой избушки там уже давно не было, а стоял только маленький амбарчик, в котором когда-то хранились сети.
Сюда, к мысу, после полудня и должен был подойти «Запад», чтобы взять меня снова на борт.
Карбас Кожина, издавая непрекращающийся пулеметный треск, прошел под скалистыми обрывами, увлекаемый отливом, властно тянувшим из залива воду, и выбрался на простор моря, лежавшего ровной стеклянной гладью. День выдался для Заполярья редкостный: ни единого, даже самого маленького облачка нельзя было усмотреть на блеклом северном небе, и вода была тиха и прозрачна, просвеченная на глубине тускнеющими солнечными лучами. Перегнувшись за борт, можно было видеть, как в туманной полутьме подводное течение колышет бесконечные ленты морской капусты, на мгновение среди них вспыхивают серебряные тела рыб, а возле камней на дне лежат распластанные светлые морские звезды. В такие дни море и в самом деле кажется белым. Оно теряется на юге в солнечной дымке, мешающей воду с небом; далекий Карельский берег, обычно невидимый отсюда, приподнят миражем над горизонтом, и, укладывая слоями друг на друга, рефракция удваивает и утраивает темные кущи далеких островов, рождая иллюзию их доступности.
Карбас прошел мимо лесной запани в устье Умбы, и деревня мелькнула на косогоре порядком своих старых домов. Внизу, у самой воды, Кожин показал старые покопы: когда-то здесь пытались искать серебряную руду, вроде бы объявившуюся в тоненькой жилке, но так и ушедшей под воду… На низком наволоке стояла одинокая тоневая избушка, а дальше начиналось безлюдье синих бухт и заливчиков, окаймленных синевато-серыми, черными и коричневыми скалами с неизбежной розовой полосой, отмечающей волноприбойную линию, на которой не держатся ни лишайник, ни белые известковые россыпи балянусов, ни рыжая бахрома бурых водорослей.
Справа по борту осталась Пан-губа с ее коленами, поворачивающими почти под прямыми углами — надежное убежище в любой шторм от волны и ветра. Однажды мы там отстаивались от непогоды, кинули на счастье сетки, но только у «деда» попались несколько медно-красных, яростно извивающихся зубаток, скрасивших наше однообразное обеденное меню. Следом за Пан-губой открылась и закрылась широкая, огражденная мысами Островская губа, полная островов: больших, лесистых, с зарослями черники, дикой, удивительно крупной красной смородины, и малых обнаженными каменными глыбами, встающих из воды в кайме желто-оранжевых водорослей. Везде здесь берег был крут и каменист, и, сколько я ни вглядывался, пытаясь угадать местонахождение лабиринта, ничего похожего вроде бы не оказывалось.
Наконец впереди показался еще один мыс, резко выступавший в море, крутой и скалистый. Глубокой и широкой выемкой, словно зарубкой, он был рассечен надвое, и только низкая перемычка, поднимавшаяся над водой, мешала крайней скале окончательно превратиться в островок, которым она когда-то и была.
Я полагал, что и этот мыс мы обогнем точно так же, как те, что встречались ранее, но Демидыч круто повернул карбас к берегу и выключил мотор. Сразу стало оглушительно тихо. Шипела вода под днищем, еще с журчанием бежала за борт струйка, охлаждавшая мотор, а я уже мог слышать шелест волн о прибрежную гальку, карканье тяжелого, угольно-черного ворона, снявшегося с сосны при нашем приближении, и голос Кожина, махнувшего в сторону мыса рукой: