— Вон там и «вавилон» твой!
— На скале?
Еще не пришедший в себя от беспрерывного треска мотора, я показал рукой на дальнюю, выступавшую в море скалу, где, как мне представлялось, должно было находиться это загадочное сооружение, тем более что на ее вершине мне уже виделось какое-то нагромождение камней.
Кожин помотал головой.
— Правее… Площадку видишь? На берегу, где елочки? Вон — знак, а от него правее — сосна. Как раз возле нее!..
В том месте, где мы пристали, от скал к воде сбегала россыпь крупной гальки, круто уходившей в воду, так что отлив сказывался здесь не столько по горизонтали, обнажая морское дно, сколько по вертикали. Оттащив канат с якорем выше волноприбойной линии, мы столкнули карбас в море, чтобы он не обсох на берегу, и по едва заметной тропинке, сквозь заросли молодого сосняка, поднялись наверх.
— А ведь я по этой тропке в детстве к отцу на тоню бегал, — медленно проговорил Кожин, и в голосе его послышалась скрытая грусть. — На карбасе морем когда еще мужики соберутся, а тут по тропе… Сначала все верхом, горой, по-нашему; Пан-губу обойдешь, к Островской выйдешь — там уж тропа напрямик на «Ударницу» выведет… Сколько же лет прошло, что так она заросла? Вроде бы еще недавно здесь невода ставили, изба целой была… Да только теперь ведь ногами никто не торопится бежать, все на моторе да на моторе. А раньше, когда моторов не было, так-то веслами руки отмахаешь, что готов любой крюк километров в двадцать дать, только бы не грести…
Он уверенно продирался сквозь заросли и наконец вывел меня на площадку, открытую в сторону моря, на которой стоял один из тех знаков, которыми гидрографическая служба отмечает приметные места на берегу. Но сколько я ни оглядывался, лабиринта не видел.
— Да вот же твой «вавилон»! — уже досадуя, крикнул Кожин, протянув руку вперед. — Неужто не видишь? Зарос он, правда, да все не так, чтобы с фонариком его искать!..
И тут я увидел. Прямо передо мной на покатой площадке скалы, из расщелины которой поднималась сосна, лежал классический каменный лабиринт — именно такой, каким его схематически изображали. Такой по форме, а на самом деле как бы игрушечный — так он не соответствовал моему представлению, основанному только на книжном знании. Вместо внушительного сооружения из валунов с узким проходом между глыбами, обросшими седым мхом и лишайниками, передо мной лежала двойная спираль, выложенная просто из крупной гальки. Отдельные камни были с кулак, другие — меньше, а в целом все это казалось детской игрушкой. Там, где естественный склон площадки защищал спираль от постоянных морских ветров, ее затянул ярко-зеленый покров мха, почти полностью скрыв под собою камни, а на нем, в свою очередь, успели укрепиться кустики вереска.
Все это выглядело как-то несолидно. И сам лабиринт, занимавший площадь немногим более пяти-шести квадратных метров, и эти мелкие голыши, собранные тут же на берегу и положенные на площадку скалы… Ну о какой древности, тем более исчислявшейся тысячелетиями, могла идти речь?! Однако по мере того, как я вглядывался в эту спираль, свернувшуюся змеей на черном теле скалы, приглядывался к камням, вереску, влажной зеленой подушке мха, словно бы выползавшей из расщелин камня, минутное разочарование сменялось растущим интересом.
Все сомнения в древности этой каменной спирали отпали сразу же, как только я увидел одинаковую черную пористую корку, покрывавшую камни лабиринта и площадку скалы. Ее оставили бесчисленные поколения лишайников, угнездившиеся некогда на гладкой и чистой поверхности камня. Колонии грибков разрастались, погибали, снова возрождались — и так продолжалось до тех пор, пока и скала, и лежащие на ней камни не приобрели такую вот патину тысячелетий. Стоило поднять один из этих камней, покрытый запекшейся черной коркой, как с испода на меня глянуло желто-розовое девственное пятно, открывшее действительный цвет и структуру камня — такого, каким его когда-то выбросила на берег морская волна… Да, каменная спираль была действительно древней!
— По-нашему, вот это «вавилон» и есть, — повторил Кожин, раскуривая сигарету и следя за тем, как я обходил и фотографировал со всех сторон странное сооружение. — А почему его так называют, до сих пор не знаю. Может, что-нибудь в священных книгах о нем сказано? Земли здешние раньше Соловецкому монастырю принадлежали. А на Соловках, говорят, тоже «вавилоны» стоят, еще побольше этого… Может, монахи таким знаком земли свои метили, а? Здешняя тоня, знаешь, какая уловистая была! Раньше все «Вавилон» да «Вавилон», а потом перекрестили ее, «Ударницей» назвали, по уловам, стало быть. И каждый из мужиков умбовских хотел обязательно на нее попасть, уж больно выгодно было. Когда жеребья метали, кому на какую тоню садиться, из-за этой «Ударницы» чуть до драки не доходило!..
— А что старые рыбаки по этому поводу говорили?
— Ничего не говорили, разве то, что сейчас тебе сказал. Так, вроде забавы было. Сидишь мальчишкой здесь с отцом или с дедом, делать нечего, все забавы переиграл — там в лес по грибы сбегал, наважку или тресочку подергал, ягод поршень набрал, скучаешь. Старики и приведут тебя на этот вавилон, по тропке пустят: дойдешь с первого раза до самого центра и назад выйдешь — тебе леденец какой или кусочек сахара, как премия… Радио тогда не было, а тут какая ни есть все забава…
На мой взгляд, в рисунке лабиринта не было ничего сложного. Путь между двух каменных спиралей до центра и обратно просматривался со всей очевидностью, здесь не было ни ложных завитков, ни тупиков, ни перекрестий, сбивающих с пути. Рисунок его был предельно прост и рождал в душе какое-то смутное смятение чувств, ощущение, что ты прикоснулся к какой-то тайне, вроде бы лежащей на поверхности, манящей тебя обманчивой простотой и в то же время неподвластной логике здравого смысла…
— Где же здесь была тоня? — спросил я своего спутника.
— Рядом, чуть ниже! — охотно подхватил Кожин перемену темы. — Место это одно-единственное на весь берег от Умбы до Кандалакши, другого такого нет. Потому здесь вся рыба и оказывалась, которая в Умбу-реку не попала…
Разговаривая, мы вышли на другую сторону мыса. Площадка, на которой лежал лабиринт, поднималась над перемычкой, соединявшей мыс с выступавшей в море скалой. С западной стороны обрыв переходил в галечниковую осыпь, затянутую толстым ковром ягодника и мхов, на котором поднимались молодые сосны. Внезапно открывшийся вид был поразителен. От каменного кряжа, на котором мы стояли, и дальше на километр с лишним, вплоть до высокой скалы с оголенной макушкой, отмечающей вход в длинную и извилистую Пильскую губу, тянулся низкий и ровный берег с сосновым бором и узкой полосой золотистого песчаного пляжа — настоящее лукоморье, как на Севере называют такую изогнутую часть берега, ограниченную двумя мысами.
Отлив уже достиг своего максимума. Еще полчаса, час — и воды пойдут назад, на запад, в Кандалакшу, а вместе с ними из Малой Пирьи подойдет и наша шхуна. Но не она занимала мои мысли. В отличие от соседнего участка берега, где мы оставили карбас и где галечниковая осыпь уходила сравнительно круто под воду, здесь отлив обнажил широкую полосу песчаного дна, посредине которой параллельно берегу шел своеобразный желоб, или, как назвал его старый рыбак, «труба», несмотря на отлив, оставшийся заполненным водой. Именно он, как объяснил Кожин, и был причиной богатых уловов на этом тоневом участке.
Механика была проста. Идущая морем рыба не просто прижималась здесь к берегу, скользила над песчаной отмелью. Ее путь проходил по этой самой «трубе», которую перегораживали неводами и ловушками. Позднее я имел возможность проверить справедливость слов Кожина и убедился, что действительно столь идеальное для ловли семги место оказывалось единственным на всем протяжении берега от Турьего мыса до Кандалакши. Не потому ли его и отметили когда-то знаком лабиринта? Во всяком случае, вывод такой напрашивался…
Пока Кожин разбирал снасти, чтобы успеть половить к подходу шхуны тресочку, а потом и приготовить свежую рыбацкую уху, порадовать своего приятеля, а заодно и нас с капитаном, я решил пройти дальше по берегу. Ровная прибрежная полоса песка за линией выброшенного на берег плавника была укрыта белым и мягким ковром ягеля. Дальше, в глубь леса, берег неприметно повышался, показывая, что и в древности, когда уровень Белого моря был значительно выше теперешнего, на этом участке картина была точно такой же: между скал тянулось такое же песчаное лукоморье и вдоль него течение вымывало непересыхающий желоб. Следы таких древних промоин, занесенных со временем песком, можно было обнаружить в едва заметных уступах, по которым поднимались сосны-великаны в полтора-два обхвата и подобных которым ни раньше, ни позже мне не доводилось видеть на Терском берегу. Другими словами, за несколько тысячелетий, пока берег поднимался, а море отступало, на этом отрезке берега практически ничего не менялось, и в продолжение двух-трех тысяч лет люди могли уверенно ставить здесь свои рыболовные снаряды.
Ну как тут было не вернуться к мысли, что лабиринт служил для этого своеобразным опознавательным знаком — достаточно явным для каждого посвященного и в то же время достаточно тайным, чтобы не бросаться в глаза чужаку!
Как рабочую гипотезу ее можно было принять. Во всяком случае, о ней следовало помнить хотя бы для того, чтобы поискать подобные соответствия в других местах. И в то же время, осматриваясь, я чувствовал, что все здесь совсем не просто; что лабиринт этот на самом деле служит опознавательным знаком чего-то иного, может быть, входа в тот самый исчезнувший мир древности, который мне еще предстоит открыть, и тогда эта каменная спираль, полузаросшая мхом и вереском, развернется в тропинку, по которой я выйду к ее древним создателям…
— И куда собрался? Добро бы жениться спешил, а то — командировка кончается! У людей вон и отпуска давно просрочены, на работу выходить пора, а погоды нет — куда поедешь? Самолеты к нам не летят, а пароход теперь только на той неделе, сам знаешь! Разве какое научное судно ненароком зайдет, коли шторм поутихнет. Рыбкооповский лихтер вон с солью ждут, тоже д