Пожалуй, именно постоянство неведомо когда сложившегося стереотипа, столь явного у рыбы, морского зверя, перелетных птиц, оленей и всех тех животных, кто с удивительной регулярностью и точностью совершал то близкие, то далекие путешествия, возвращаясь в одно и то же время в одни и те же места, и поражало больше всего на Севере, где глазам наблюдателя особенно наглядно представал в действии сложный и слаженный механизм природы.
В нем не могло быть сбоев, пропусков, нарушения ритма. Каждая часть сложнейшей системы биосферы оказывалась залогом существования другой, а все они вместе находились в определенном экологическом равновесии: отел оленей, цветение тундры, вывод птенцов, нерест мигрирующих рыб, созревание плодов и ягод…
Наблюдая воочию это ежегодное действо, можно было прийти к мысли, что единственным видом, от которого ничто не зависело, но который сам зависел от всех и ко всем приспосабливался, был человек. Он мог существовать здесь не иначе, как подчиняясь законам природы, постигая их не для того, чтобы их ломать, а чтобы не противоречить им; он следовал ее ритмам, и не только в прошлом, но и сейчас, когда оказался вооружен современными знаниями и техникой. Вот почему залогом устойчивости хозяйства поморов, залогом стабильности существования их на этой далекой и холодной окраине России было точное следование тем путям, которые проложили здесь их предшественники, гораздо более беззащитные перед лицом природы.
Так все возвращало меня снова к саамам и к их оленям, которые одни могли утверждать свое происхождение от самых первых обитателей Кольского полуострова. А саамы? В них и заключена была та главная загадка, которая ощущалась мной уже в самом начале и путь к которой лежал через древние очаги береговых сезонных стойбищ.
Кто такие саамы? «Терская лопь», как именовали их древнейшие новгородские, а потом и московские документы? Откуда они пришли? Саамы говорят на языке, который входит в группу финно-угорских языков, но занимает по сравнению с другими несколько обособленное место. Похоже, что это не родной, издревле присущий этому народу язык, а чужой, усвоенный по каким-то не совсем понятным причинам позднее. Во всяком случае, у саамов с финно-уграми с точки зрения антропологии, мало общего. В этом отношении они напоминают сэту — столь же загадочную группу людей, живущих неподалеку от Изборска. Хотя сэту пользуются одним из диалектов финно-угорского языка, на самом деле это не родной их язык: тот был в прошлом — очень давно — утерян и забыт. Вспомнил я о сэту в связи с саамами не случайно. Некоторые исследователи не прямо, с оговорками, высказывали предположение, что маленькая группа сэту, обнаруженная среди балтийских, финских и славянских племен, — осколок очень древнего населения Европы, может быть, даже потомки охотников на мамонтов. Между тем недавно один из этнографов, изучающий сэту, обратил внимание на любопытный факт. В национальном орнаменте сэту есть элементы и композиции, встречающиеся только в орнаменте саамов! Так ли это в действительности, сказать я не мог, как не мог не обратить на этот факт внимания.
Какая могла быть связь между сэту, живущими возле Чудского озера, и саамами, населяющими север Скандинавии и Кольский полуостров? Древнейшие известия, сохранившиеся в скандинавских сагах, в русских летописях и деловых документах средневековья, сообщают о саамах как о коренных жителях этих мест, обитающих севернее карел и финнов, говорящих на родственных с саамами языках. Между тем хорошо известно, что финские языки на этой территории и, в частности, в Восточной Прибалтике — не изначальные. Они появились здесь с первыми представителями этих племен сравнительно поздно, вряд ли раньше первых веков нашей эры. Во всяком случае, финский филолог Э. Сэтеле датировал выход к морю людей, говоривших на этих языках, не ранее VI–VII веков нашей эры, что свидетельствует о совсем уже позднем времени.
Однако если археология, этнография и лингвистика согласны с тем, что финны и, по-видимому, карелы пришли на места своего теперешнего обитания по северным лесам из-за Уральских гор, то кто же были первоначальные жители этих мест и в каком отношении к тем и другим находятся саамы? Можно было бы допустить, что саамы тоже пришли с востока, но не из лесов, а из Большеземельской тундры, как то сделали в последних годах прошлого века коми-ижемцы, уходившие с Печоры, чтобы спасти свои стада от эпизоотий. Часть их вроде бы переправилась через горло Белого моря, часть обошла Белое море с юга. Но перенести пример ижемцев на саамов мешает лапландский олень. Коренной обитатель Фенноскандии, как то можно видеть по наскальным изображениям, насчитывающим более десяти тысяч лет, он столь отличен от восточного, большеземельского оленя, что их разное происхождение зоологам представляется бесспорным.
А лапландский олень в конечном счете и был самым главным, самым решающим фактором в этой ситуации. Особенности его строения, экстерьер, образ жизни позволяют думать, что лапландский олень был прямым потомком оленей последнего ледникового периода, на которых охотились палеолитические охотники Европы. Подвижный, быстро размножающийся, он оказался более выносливым и жизнеспособным, чем мамонт и дикий бык, выбитые древними охотниками еще в конце ледникового периода.
Лапландский олень уцелел. И пропутешествовал вслед за отступающим ледником вплоть до Ледовитого океана. По-видимому, на Севере Европы он нашел настолько подходящую для себя среду обитания, что до последнего времени успешно противостоял наступлению цивилизации. Подорвать его поголовье на Кольском полуострове смогла не охота, не строительство рудников, заводов и дорог, а вторжение стад большеземельских, северо-азиатских оленей, которых привели с собой ижемцы.
Ни карелы, ни финны оленей не приручили. Если олени и оказывались в их хозяйстве, то они с ними обращались так же, как русские, то есть не переняв опыт саамов.
Как бы далеко в прошлое ни заглядывал этнограф, всякий раз получалось, что на Севере Европы только саамы были исконным «оленным народом». Именно здесь, на Кольском полуострове, глазам исследователей представала та сезонная цикличность жизни людей, зависящих от природы и связанных с нею неразрывными узами, в которой главенствующую роль играл своего рода симбиоз человека и животного, настолько тесный, взаимообусловленный, что было трудно определить, кто же кого приручил: человек оленя или олень человека? Все, что я читал у этнографов, все, что слышал из уст стариков, подтверждало эту связь, гораздо более важную и тесную, чем, скажем, на севере Азиатского материка, — связь, не побоюсь сказать, духовную, заставляющую предполагать, что ее истоки уходят в далекие тысячелетия.
Не саамы направляли ход своих оленей: ими самими двигал сезонный календарь природы, воплощенный в олене.
Начиная с весны, когда у оленей появляется потомство, они тянутся из лесов в лесотундру, к берегу моря. Там открытые пространства оберегают их от нападения хищников, там раньше появляется молодая трава, раньше начинает зеленеть кустарник, а ветер отгоняет тучи гнуса, появляющегося вместе с теплом.
Лето — время нагула отощавших за зиму оленей, время воспитания потомства в безопасности от хищников — приводило саамов следом за оленями на морской берег, когда в реки начинала идти семга, приближались к берегу стада морского зверя, а еще позже, с появлением грибов и ягод, начиналась охота на подросшую, линяющую дичь.
В это время саамы собирались вместе, по три — пять семей, связанных узами приятельства и родства, у излюбленных, переходивших из рода в род тоневых участков близ устья рек или прямо на морском берегу. Здесь, в амбарчиках, от которых пошли современные поморские сетёвки, хранился с прошлого сезона необходимый рыболовный инвентарь; чуть поодаль от выложенных камнями очагов, над которыми ставили походные куваксы, находились загоны для ездовых оленей, которые везли скарб семьи саама. А в стороне, двигаясь по столь же традиционным путям между морем и лесотундрой, паслись остальные олени, принадлежавшие этим семьям. И поскольку их передвижения были известны наперед, каждый хозяин мог довольно точно предсказать, где в тот или иной момент может находиться нужный ему олень.
Осенью, когда нет-нет да потянет с северо-востока холодным и острым ветром, когда исчезают комары и мошка, а по лесистым холмам и на ярко вспыхнувшей красным и желтым пламенем тундре высыпают в неимоверном количестве грибы, олени становятся беспокойны, начинают рваться с привязей, тянутся вслед за пасущимися на воле — в леса, в глубь полуострова, к рыбным озерам, где в сосновых борах и на песчаных грядах, оставленных ледниковыми потоками, растет бледно-зеленый ягель и где можно пережить долгую полярную зиму.
Тогда, следом за оленями, с берега уходили и саамы.
На лесных озерах были их зимние жилища, хранились ловушки на пушного зверя, глиняная посуда, запасы ягод, вяленой и сушеной рыбы, заготовленное на зиму мясо, меховая одежда, упряжь и все остальное, что было излишним в прибрежных стойбищах. В лесах оседали до весны, до весеннего равноденствия, до первых проталин на северных склонах, когда олени, учуяв что-то свое, им понятное, подавали знак человеку, что опять пришла пора сниматься с места и отправляться в радостный весенний путь к незаходящему солнцу, к рыбе и к морю…
Так из года в год, неукоснительно следуя сезонному календарю, в котором был расписан каждый шаг, каждое действие, саамы совершали свой путь по одним и тем же тропам, где на местах наиболее удобных, давным-давно рассчитанных привалов их ждали сложенные дедами и прадедами каменные очаги, а то и дрова, оставшиеся от прежнего кочевья.
И первым в этом шествии оказывался не пастух, а стадо, которое вела старая важенка.
Если подумать, оленям и полагалось идти впереди, потому что для саама они были такими же членами его семьи, как дети, жена, братья и сестры. В значительно большей мере, чем с божествами и духами мест, через которые проходил его путь, саам советовался со своими оленями, разговаривал, жаловался, рассуждал и увещевал.