Гон у оленей был в самом разгаре. Нагулявшие за лето вес, набравшие силу, самцы-хирвасы с уже окостеневшим кустом ветвистых рогов на голове вступали в ожесточенные схватки за важенок. Каждый пытался оторвать от общего стада «лоскут» побольше, сбивая в него важенок и завязывая бои с соперниками. А в это время саамы пили привезенную оленеводом водку, стреляли в цель, боролись и веселились.
На следующее утро все встали до солнца. Мужчины надели на себя не обычную одежду со штанами, а только печок — специфическое саамское одеяние, которое надевается через голову, сшитое из оленьих шкур с капюшоном, широкое снизу, и липты — кожаные чулки мехом внутрь, которые шьются из ног оленя. Взрослые женщины, одетые точно так же, стояли поодаль. Одетые и обутые в оленьи шкуры люди превратились в «оленей»: женщины стали важенками, а мужчины, взявшие в руки оленьи рога, — самцами-хирвасами. Едва только над окрестными холмами поднялось солнце, мужчины с оленьими рогами в руках запели протяжную песню и начали медленный, все ускоряющийся танец. Время от времени одна из женщин отделялась от толпы «важенок» и, приплясывая, вступала в круг танцующих. Тогда мужчины, выставив рога и действуя ими так же, как действуют во время драки хирвасы, вступали друг с другом в бой за «важенку». По словам моего знакомого, борьба была нешуточная, и, отбросив соперников, победитель демонстрировал свою победу над «важенкой» вполне натурально, повторяя действия оленей во время гона…
Это была отнюдь не забава. Это было, что называется, святая святых саамов, магическое действо, призванное обеспечить не только здоровье и плодородие оленей, но здоровье и плодородие самих саамов, «оленных людей». Вот почему тайна его хранилась «за семью печатями», в том числе и от этнографов прошлого и нашего века.
Рассказ о тайном празднике «имания оленей» поразил меня. Здесь, под холодным северным небом, каждую осень развертывалось магическое действо, которое совершалось десять, двадцать и тридцать тысячелетий назад охотниками палеолита. Мы знаем об этом, потому что в пещерах Западной Европы, глубоко под землей, были найдены их святилища. На стенах пещер художники первобытности изобразили не только мамонтов, бизонов, диких лошадей и северных оленей, но и танцоров, людей-оленей, одетых в оленьи шкуры, с оленьими рогами в руках и на голове. Раньше только по этим рисункам, по следам плясавших на глиняном полу людей, по остаткам глиняных скульптур можно было представить, как в свете дымных факелов взрослые члены рода, перевоплотившись с помощью шкур, краски и масок в животных, от которых зависело благополучие и сама жизнь племени, подражали действиям во время осеннего гона, чтобы обеспечить их размножение на будущий год и удачную охоту.
Все это казалось давно забытым и исчезнувшим, как мамонты или динозавры. Но случай позволил заглянуть в тайное тайных саамов, и оказалось, что еще недавно все это было живым, было частью окружающей нас жизни, точно так же прошло сквозь тысячелетия, как северные олени и сами саамы. Рассказ подтверждал не просто прямое происхождение саамов от палеолитических охотников на северных оленей; он позволял утверждать, что симбиоз человека и оленя, как я осторожно предполагал, действительно возник еще в эпоху Великого оледенения. Ведь как удалось выяснить, известные нам поселения палеолитических охотников в Западной Европе — в скалах, в пещерах, на открытых равнинах, по берегам рек и морей — тоже сезонные стойбища, относящиеся к одному времени и оставленные одним народом, а не разными, как то полагали раньше. Охотники эпохи оледенений точно так же, как саамы, кочевали по всей Европе за стадами оленей. Открытые солнцу и ветрам стойбища возле рек на равнинах наполнялись жизнью только в летнее время. На них нет следов утепленных жилищ, на них лежат кости перелетных птиц, кости молодых телят — все то, чего нет на зимних стойбищах под навесами скал и в пещерах…
— Да, в этом что-то есть… — произнес Митенев, когда я окончил свой рассказ. — Как странно, что прошлое, иногда такое неимоверно далекое, оказывается существующим рядом с нами, в одной и той же жизни…
Его лицо остывало в задумчивости, как будто бы внутренним взглядом он проникал через эти тысячелетия, о которых у нас шел непрерывный разговор вот уже вторые сутки.
— В сущности, все упирается в вопрос о леднике, — заговорил он снова после продолжительного молчания. — Был он или не был? Оледенение было, с этим никто не спорит, но как оно выглядело? У геологов накопилось много наблюдений, опровергающих наши школьные представления о «великом ледяном щите», достигавшем чуть ли не километра в толщину. Но если он и был таким, то, рассчитав крутизну земной поверхности и силу давления льда на земную кору, можно увидеть, что никакого движения его не было. Отшлифованные ледником «бараньи лбы» и другие классические формы, свидетельствующие об оледенении, выше ста метров над уровнем моря уже не встречаются. Скорее всего их стирали и шлифовали морские воды и льдины. С другой стороны, если Север был покрыт ледяной шапкой и она равномерно таяла, то как рыбы заселили озера и реки полуострова? В таком случае между ним и Восточной Европой долгое время существовал пресноводный «мост».
— Другими словами, Белое море было пресным?
— Нет, такой вариант исключается. В гидросистемах Западной Двины и Онеги можно найти следы древней связи с бассейном Волги и Камы, а через них — и с Каспийским морем. Однако сейчас я могу утверждать, что реки Кольского полуострова заселялись рыбами из бассейна Черного моря, с которым, согласно всем недавним представлениям, такой связи не было и быть не могло. Вот послушайте…
И дальше он рассказал следующее.
Работая на Поное, одной из самых крупных рек Кольского полуострова, Митенев заметил, что в некоторых рыбах ему встречается паразит, известный науке под латинским названием «Myxobolus obesus». Сначала биолог отметил его редкость. Потом задумался над причиной редкости. И только тогда сообразил, что этот вид никак не может здесь быть — не только в Поное, но и вообще ни в одной реке Кольского полуострова! И дело даже не в том, что он характерен для более южных районов: он встречался исключительно в рыбах бассейна Черного моря, с которым Кольский полуостров, как уже говорилось, никогда не был связан. Попасть сюда он мог только с рыбами, причем с достаточно большим количеством рыб, чтобы добраться до Поноя и выжить в течение тысячелетий. И, наконец, встречался он исключительно у пресноводных, непроходных рыб!
Заинтересовавшись этим фактом, Митенев постарался изучить всю специальную литературу. И пришел к следующему выводу: в древности должен был существовать поток, связывавший Балтийское, в то время пресноводное, море с Белым морем и Кольским полуостровом. В том, что подобный канал был на самом деле, биолог убедился, обнаружив этого же паразита в озерах южной Карелии, то есть именно там, где согласно предположениям шведских геологов должен был пойти в Белое море поток балтийской воды…
Таким образом открытие Митенева оказалось еще одним подтверждением моих догадок. Но биолог помнил, что история происхождения саамов — всего лишь одно звено в истории Севера.
— Будем считать, что с саамами вам повезло, — говорил Митенев, продолжая ходить по избушке. — Здесь все сошлось: и происхождение, и оленеводство, и связь с современными тоневыми участками, которые как бы «маркированы» остатками древних стойбищ… Но как сюда вы впишете лабиринты? От Умбы до Сосновки, то есть на всем пространстве берега, где вы нашли во множестве стойбища, скажем, протосаамов, — лабиринтов нет! Они известны на берегу у Поноя, на мурманском берегу — тоже рядом с тонями, как и ваш умбский лабиринт. Насколько мне помнится, вы готовы были признать, что он отмечает именно тоневой участок, практически не изменившийся с глубокой древности, не так ли? А теперь?
— Теперь я как раз и думаю разобраться с лабиринтами, — ответил я в тот раз Митеневу. — Вероятно, на следующий год смогу кое-что о них рассказать. А может быть, и не только о лабиринтах. Как вы помните, осталось еще загадочное древнее поселение морских охотников на мысе Востра, да и многое другое, что известно теперь на берегах Белого моря. Ведь каменные лабиринты найдены не только на его берегах!
Конечно, столь смелое заявление о намерении «разобраться с лабиринтами» объяснялось, с одной стороны, молодостью, когда все нипочем, стоит только постараться, а с другой — манящей, а потому дающей надежду на разгадку тайной, которую представляет большинство каменных сооружений первобытности. Разве намного уменьшилась загадка знаменитого Стоунхенджа в Англии оттого, что он оказался сложной и очень точной астрономической обсерваторией древности? Наоборот, действительная загадочность этого и подобных ему сооружений только увеличилась. В самом деле, зачем было пастухам и охотникам первобытной Англии, Бретани и некоторых других участков Европы, расположенных преимущественно на морском берегу, в III тысячелетии до нашей эры вести постоянные наблюдения за временем появления солнца, луны и некоторых наиболее ярких звезд над горизонтом? Почему потом это стало ненужным и забылось? Уже одни эти вопросы способны повергнуть в смущение археолога, начинающего понимать, как же мало мы знаем в действительности о давно прошедших временах и как снисходительны к самим себе и к объему наших знаний об окружающем нас мире!
Человек древности был отнюдь не таким функционально-примитивным существом, каким мы его порой представляем. Виной тому и наша неспособность взглянуть критически на себя и на нашу цивилизацию, ставшую стеной между нами и природой, и ничтожность остатков былой жизни, на основе которых мы пытаемся понять и реконструировать саму эту жизнь. А ведь те же саамы, сейчас ничем почти не отличающиеся по образу жизни, складу мышления, по культуре от русского населения Кольского полуострова, еще в начале XX века поражали изучавших их этнографов своими преданиями, легендами, мифами, сложными представлениями о космогонии, об окружающем мире, о природных силах и о многом другом, о чем мы, замкнутые в искусственную оболочку технического прогресса, воспринимающие природу, как правило, через книжное, то есть опосредствованное, знание, уже забыли думать…