Путешествие с древнегреческой монетой в руке за Тезеем на Крит неожиданно укрепило мои предположения, что каменные лабиринты Севера в глазах своих создателей были не только входами в «царство мертвых». Одновременно они были алтарями Солнца, единственного действительного божества северных народов, которое дарило жизнь всему сущему на Земле. В этом не было противоречия. Для первобытного человека, жившего в природе и ощущавшего себя частью этой природы, в конце концов не было четкого разграничения между «живым» и «неживым», «мертвым», «окончательно умершим». В его сознании существовал один, вечно живущий, пульсирующий, взаимопроникающий мир людей, стихий, животных, растений, камней, в котором происходило не возникновение и исчезновение, а всего лишь переход из одного состояния в другое. Сама жизнь и смерть воспринималась им как чередование дня и ночи.
Согласно всем без исключения мировоззрениям древности Солнце ежевечерне покидало небосклон, чтобы сойти в «царство мертвых» и, пройдя трудным подземным путем, снова возвратиться на небо. Фактически в сознании людей солнце каждый раз умирало для того, чтобы снова возродиться. Так получилось, что даже для самого могущественного божества смерть сказывалась обязательным условием жизни. Поэтому и вера в переселение душ была проявлением не ограниченности и невежества людей древности, а лишь бесконечного оптимизма, мудрого понимания взаимосвязи вещей и явлений.
Понимание всего этого и ко мне пришло не сразу. Оно складывалось из наблюдений над жизнью и бытом поморов, из того, о чем писали этнографы и путешественники, изучавшие быт саамов в начале нашего века, из работ других этнографов, наблюдавших народы, продолжавшие следовать традициям своих далеких предков. И я был искренне обрадован, когда в одной из книг Кнуда Расмуссена, известного датского исследователя эскимосов, живших почти в тех же условиях, в которых три с половиной тысячелетия назад жили обитатели летних стойбищ на Терском берегу, обнаружил некий итог этих наблюдений, столь глубокий и возвышенный, что его стоит здесь привести.
«Оленные эскимосы весьма мало думают о смерти, но верят, что все люди возрождаются, ибо душа бессмертна и всегда переходит из жизни в жизнь. Люди хорошие опять становятся людьми, а дурные возрождаются животными, таким образом населяется земля, ибо ничто, получившее жизнь однажды, никоим образом не может исчезнуть, перестать существовать».
Конечно, параллели между разными культурами, как и между разными мирами — и между разными людьми тоже! — всегда относительны. Но я еще раз хочу вернуться к сюжету древнегреческого мифа, чтобы на примере судьбы одного из главных его героев показать двойственность восприятия мира древними. Подвиг Тезея, по существу, означал не прекращение культа Миноса-быка, а гибель критской державы, павшей под ударами дорийцев, предков афинян. Собственно о судьбе самого Миноса миф ничего не сообщает. Однако поскольку мы знаем, что он был сыном Зевса, стоит поинтересоваться, что с ним случилось потом. Вознесся на Олимп? Ничего подобного. Его удел — после смерти царствовать в подземном мире, быть властелином «царства мертвых». Ведь и до этого он требует человеческих жертвоприношений. Поэтому, будучи при жизни «воплощением Солнца», после своей смерти Минос спускается следом за своими жертвами в подземный мир по спиралям лабиринта.
Он прошел по нему точно так же, как, по мнению Н. Н. Виноградова, проходили в подземный мир души их умерших строителей…
Итак, со стороны теории все сходилось. На практике дело обстояло иначе. Ни одну из археологических культур, существовавшую в этом отрезке времени на территории Северной Европы, похоже, нельзя было с уверенностью связать с лабиринтами. К тому же ни Виноградов, ни Брюсов не смогли найти доказательств, что на Большом Заяцком острове лабиринтами окружено древнее кладбище. Их попытки разобрать несколько каменных куч ни к чему не привели, подтвердив только безусловную древность этих сооружений: под черными, покрытыми коркой лишайников валунами лежали розовые, зеленые, серые камни, словно бы совсем недавно собранные во время отлива на берегу. А среди них и под ними — никаких следов захоронений. Правда, как я уже говорил, само по себе это ничего еще не означало: в груде камней за три тысячи лет и в средней полосе России могут без остатка исчезнуть всякое дерево и кости. Гораздо хуже было, что в кучах камней не удалось найти никаких предметов, которые могли бы сопровождать на тот свет покойного.
Оставалось предположить, что каменные кучи — кенотафы, то есть курганы, воздвигнутые не над телом, а над «душой» умершего. Надобность в этом могла возникнуть по самым разным причинам, например, при отсутствии тела человека, погибшего в море или растерзанного зверем, пропавшего без вести. Учитывая масштабы всех этих сооружений на Большом Заяцком острове, можно было думать, что здесь действительно находилось святилище нескольких родов одного племени или даже племен одного народа. В таком случае у каждого рода могли быть обычные кладбища в тех краях, где они обитали и где хоронили своих покойников, тогда как здесь воздвигали курганы-кенотафы над «душами» умерших вождей, которым полагалось находиться в общем святилище народа. Наконец, не было ничего невероятного в предположении, что под каменными кучами погребали только жрецов, но без всего того пышного сопровождения, какое мы можем предположить.
Ни одна из этих версий не противоречила высказанной гипотезе и не отменяла необходимости теперь, по прошествии стольких лет после работ Н. Н. Виноградова и А. Я. Брюсова, снова попытаться исследовать несколько таких куч, пользуясь новейшими современными средствами и уже выработанной методикой раскопок.
Однако пока я собирался организовать подобную экспедицию на Соловецкие острова, выяснилось, что надобность в ней уже отпала.
В конце августа я сидел за столом, на котором лежал план Соловецкого архипелага, весьма условно вычерченный на оранжевой миллиметровке. Контуры островов были обведены тушью, и на их берегах пестрели разноцветные значки, указывающие положение лабиринтов, каменных куч, оград, дольменов и скоплений валунов, в которых археолог мог заподозрить деятельность рук человеческих. Но из всего этого великолепия меня больше интересовал Большой Заяцкий остров, потому что, кроме нанесенных на нем условных знаков, на него было положено несколько кусочков кварца, похожего на колотый сахар-рафинад… За открытым окном зеленели мелкие листочки северной черемухи, холодное предосеннее солнце освещало двухэтажные деревянные дома, на которых внимательный глаз мог найти приметы стиля модерн начала века, встречавшиеся тогда еще в старом Архангельске, а с улицы доносился такой характерный для Севера стук каблуков по пружинистым деревянным тротуарам, всегда хватающий за сердце после того, как долго его не слышал.
Анатолий Александрович Куратов, мой давний знакомый, уже известный тогда археолог, успевший многое сделать для нового прочтения древней истории своего края, навалившись на стол и водя карандашом по плану, рассказывал мне об очередной своей экспедиции на Соловки. Невысокий, плотный телом, с короткими и сильными руками, крупной головой, над широким выпуклым лбом которой всегда топорщились жесткие черные волосы, он поминутно взглядывал на меня своими выразительными карими глазами, напоминавшими глаза лапландских оленей и саамов, хотя с последними, насколько я знал, ни в каком, даже самом отдаленном родстве он не состоял, разве что только через Адама… Куратов принадлежал к той счастливой категории археологов, для которой увлеченность наукой постепенно и незаметно заполняет всю жизнь, как неизбывная прочная любовь. Открытие древнего Беломорья, обстоятельное, неторопливое, каждое лето выводило его в далекие маршруты, куда он часто отправлялся один, если не оказывалось достаточно средств на организацию настоящей экспедиции.
Так было, когда он работал в областном краеведческом музее, когда стал его директором, и несколько изменилось только с переходом в педагогический институт, поскольку теперь в его распоряжении оказывались еще и студенты-практиканты. Последнее было тем более кстати, что Куратова, как то можно было предвидеть, в конце концов потянули к себе лабиринты. Я уже говорил, что человеку, изучающему Север, а тем более живущему на Севере, мимо лабиринтов пройти так же невозможно, как странствующему рыцарю — мимо пещеры дракона, в которой содержится очередная дюжина плененных им принцесс. Обследовав берега Белого моря, Куратов перебрался на Соловецкие острова и в продолжение нескольких летних сезонов, еще до того как я высадился на Терский берег, обошел их, старательно нанося на план все, что обнаружил на этих берегах. Маршруты преследовали на первых порах самые что ни есть утилитарные цели: проверить сохранность и правильность того, что в свое время нашел и описал здесь Виноградов. Но проверка принесла достаточно обильный «улов», значительно пополнив список уже известных памятников новыми.
Ну а когда все это было выполнено, следующим шагом археолога вполне естественно было сделать то, что безуспешно пытались осуществить его предшественники — найти на Соловецких островах следы поселений древнего человека, а под каменными кучами остатки захоронений.
Вот почему тем летом, которое я опять провел на Терском берегу, лишь под конец побывав на Анзерском острове, чтобы увидеть комплекс с лабиринтами на мысу возле Петровской губы, Куратов со своей экспедицией отправился на Большой Заяцкий остров и там занялся разборкой одной из каменных куч в кольце лабиринтов…
На этот раз, чтобы получить окончательный, не вызывающий сомнений ответ и избежать ошибки, археологи постарались предусмотреть все. Каменную кучу выбирали долго и придирчиво. Она должна была находиться среди других таких же, не отличаясь от них ни размерами, ни формой; черная корка лишайников, покрывающая внешнюю поверхность камней, должна была свидетельствовать, что камни никто не трогал… Разбирали насыпь не торопясь, осматривая каждый камень, зарисовывая и фотографируя их положение. Наконец добрались до основания кучи — и ничего не нашли. Тогда решили разбирать дальше, углубляясь в галечник, на котором и была воздвигнута насыпь. И не напрасно. Примерно на глубине полуметра от поверхности археолог заметил темное пятно: немного песка, пронизанного тленом, как бы от давно сгнившего дерева, мелкие угольки — и кусочек обожженной кости.