А Федя гарцевал на буланом жеребце, и за ним шел его отряд, чеканя шаг, и папка рядом нес красное знамя. Отряд шел тяжело, согласно; вся земля содрогалась, и у Феди даже плечо запрыгало, а конь повернулся к нему и сказал отцовским голосом:
«Вставай! Вставай! Вставай!»
— …Вставай! Вставай, Федюха! Пора.
Федя выпустил поводья буланого коня… и открыл глаза. Над ним наклонился отец.
— Ну и разоспался же ты!
Федя очумело посмотрел вокруг и чуть не заплакал: на стуле возле кровати лежали его залатанные штаны, черная ситцевая рубаха, а рядом стояли сизые от пыли башмаки и к тому же носок правого почему-то расщепился, и из него, как зубы, торчали деревянные гвозди.
«И зачем только разбудили?» — подумал Федя.
Пили чай из желтого самовара. Его раньше Федя считал живым. Но это было очень давно. И теперь Федя знает, что самовар — это так, железяка, и все. От самовара пахло дымом, а от квашеной капусты — солененьким и острым; она серебряной горкой поднималась в миске.
— Сожрут нас спекулянты, — вздохнула мать. — Вон капуста-то семь рублей фунт на рынке. Вчера брала.
Отец хмурится:
— Потерпи! Раздавим контру, жизнь настоящая будет.
Федя жует черный хлеб с маленькими угольками в корке, чай с сахарином хлебает и на отца смотрит. Большой у него папа: в комнату войдет — в двери голову пригибать нужно. И сильный: Федю с мамой зараз поднимает — маму правой рукой, Федю — левой. А руки у него добрые, ласковые и почернелые от типографской краски.
— Сегодня, Федюха, можно тебе попозже явиться. Делов особых с утра не ожидается. На митинг к оружейникам пойдем.
— Пап, а про что митинг?
— Революционный комитет решил создать рабочий отряд. Деникин на Москву прет.
Мама перестала посуду мыть, пригорюнилась — ровно тучка на лицо набежала. И почему у нее так морщинок много?
— Мить!
— Что? — Отец уже сапоги надевает.
— А не может так, чтоб Деникин нас одолел? Армия-то у него здоровущая.
Перестал отец сапоги надевать, опять хмурится.
— Несознательная ты еще, Дуся. Не может нас Деникин сломать.
— Почему?
— Потому, что нам лучше смерть, чем старая жизнь. И весь мировой пролетариат за Советскую Россию. Поняла?
Мать только вздохнула. В часах-ходиках открылись дверцы, и кукушка прокуковала восемь раз.
— Так ты, Федя, не торопись особо.
Отец ушел. Федя не спеша оделся, полистал книжку, где на картинках нарисованы чудесные дальние страны под синими небесами, в которых растут пальмы и живут огромные слоны; когда отвернулась мать, съел ложку капусты с красными крапинками моркови и отправился в город. Чего дома сидеть, лучше погулять.
ПУТЬ ДО КАМЕННЫХ ЛЬВОВ
В переулке было жарко, безлюдно. В пыли купались куры. На заборе, как всегда, сидела Любка-балаболка и махала босыми ногами в цыпках. Любка вся рыжая, в веснушках и насмешница. И у нее очень большие уши. Федя на всякий случай отвернулся от Любки. Ну ее. Еще придумает что-нибудь. Но Любка сказала даже, пожалуй, заискивающе:
— Здравствуй, Федя! На работу?
— А то куда же!
— Федь, знаешь что?
— Чего?
Любка спрыгнула с забора и стала выше Феди. И зачем такая вымахала? Девчонке ни к чему.
— Федь, принеси мне три маленькие буквочки.
— Нет.
— Ну две.
— Отстань!
— Ну одну, а? А я тебе штык от винтовки подарю. Тот, что вчера нашли.
Федя задумался.
— Вечером поглядим.
Любка засмеялась, зубами белыми засверкала.
— Ага, вечером. Слышь, а медведь твой как?
— Как. Обыкновенно. Чего ему сделается!
Любка подумала о чем-то и опять пристала:
— А что сегодня в газетах написано?
— Пойди в город и почитай.
— Неохота. Далеко идтить.
— Ну и дура!
— Сам дурак!
Федя повернулся и пошел в город.
— Федя-а! — догнал Любкин голос.
Повернулся. Стоит Любка, ветер к ее рыжим волосам ластится.
— Ну? Чего тебе?
— Так до вечера?
— До вечера.
Идет Федя по переулку и про Любку-балаболку думает. Чудная она. С ней как-то тревожно и хорошо. Отчаянная Любка. Ей бы пулеметчицей быть. Только ведь тоже на фронт не возьмут.
Кончился переулок — влился в Киевскую. А Киевская — уже главная улица города. Народ снует, очереди шумят у магазинов, извозчики лошадей погоняют; на углах торговки продают липучие леденцы и лепешки, похожие на серые булыжники. А поперек улицы плакат — черными буквами: «Долой капитал!» и красными: «Да здравствует труд!»
А потом по улице зашагал отряд красногвардейцев: молоденькие все ребята, в новых гимнастерках, солнце на штыках играет.
Но почему не разрешают и Феде шагать в этом красном отряде? Как бы он отважно сражался с беляками! Возможно, он даже убил бы какого-нибудь генерала.
Ушел отряд, затерялся гул его шагов в шумах Киевской.
И видит Федя — стоят на углу двое: один — седой и краснорожий, золотая цепочка от часов торчит из маленького кармана брюк, руки засунул за черный жилет и пальцами там водит; другой — тощий и длинный, очки на носу, и бородка у него жиденькая. Стоят и — шу-шу-шу друг другу. И хихикают. Над чем это вы хихикаете, господа хорошие? Подошел Федя ближе и слушает.
— Советчики-то, Иван Липыч, закопошились! — говорит тощий. — Как тараканы перед пожаром.
«Сами вы тараканы», — думает Федя, однако молчит, слушает дальше.
Иван Липыч поотдувался, поиграл золотой цепочкой и басом:
— Пусть тешатся. Слыхали? Деникин-то Орел взял!
— Да ну!
— Доподлинно. Говорили мне… — нагнулся к уху тощего и зашептал: — к покрову ждать можно.
— Неужто дождемся, Иван Липыч? — Очки запрыгали на носу тощего. — Аптечку я свою снова открою, а?
— Откроете, будьте покойны, — как в трубу бубнит Иван Липыч. — Придет старое времечко. Антанта за нами. А это — сила! — И глаза вылупил.
«Да как же так? — Феде вдруг сделалось холодно. — Это же враги наши лютые!» — подумал он, и страх стал медленно заполнять его.
Враги открыто ходят по улице, заводят свои разговоры!.. Может быть, у них в карманах оружие, бомбы? Узнают они, что Федя — курьер большевистской газеты, и…
«Они ж меня убить могут! Или еще кого…»
Смотрит Федя на двух буржуев и чувствует, что слабеет весь, пот на лбу выступил. Побежать бы. А ноги не слушаются. Вот напасть!
Что же делать? Ведь их арестовать надо!
Смотрит Федя по сторонам. Идут люди, спешат. У каждого своя забота. Стоит на углу красноармеец, молодой, в кожанке, с винтовкой. С девушкой разговаривает. Такая бледненькая девушка в кожаной шляпке горшком.
К нему! Подбежал и говорить не может.
— Дядь! Дядь… — А губы дрожат.
— Я к вам, Галина Ивановна, со всей моей симпатией, — говорит красноармеец девушке. — Можно сказать, с полными чувствами.
— Дядь! Дядь!..
Посмотрел на Федю красноармеец — лицо сердитое.
— Ну? Чего тебе?
— Там… Вот они… Буржуи…
Захохотал красноармеец.
— Так у вас еще полгорода буржуев. Иди, мальчик, играй. Я, Галина Ивановна, человек сурьезный…
— Так они ж враги! — Федя дернул красноармейца за рукав.
— А ну, иди отсюда! — и красноармеец сильно толкнул Федю.
Федя чуть не упал.
— Вы напрасно, Галина Ивановна, считаете меня легкомысленным, — слышал Федя. — У меня, можно сказать, от мыслей головная боль, мигрени.
«Что же это такое? — смятенно думает Федя. — Что он, не понимает?»
Посмотрел Федя, а те двое уже ушли, наговорились, видать. Плохо стало Феде. Вот так плохо, когда человек чего-то очень важного не понимает.
«Выходит, и красноармейцы несознательные есть, — думал он, шагая по Киевской. — А может, он шпиён?»
Федя даже остановился, пораженный этой мыслью.
Но мимо шли люди. Все было обыкновенно. На углу все стоял красноармеец и разговаривал со своей девушкой.
«Никакой он не шпиён, — подумал Федя. — Просто дурак». — И Федя успокоился.
Потом по пути в типографию Федя заглянули городской сад «Пролетарий». Смотрит — а у ворот большая афиша. Любит Федя афиши читать. Такие в них слова необычайные! Сел он на скамейку рядом и читает:
«3-й симфонический концерт оркестра Пролеткульта…»
«Пролеткульта… — думает Федя. — Слово-то какое! Что же оно означает? Может, это такая революционная машина? И отовсюду пушки торчат. Ездит такая машина Пролеткульта по дорогам и беляков громит. Но как же она концерт исполняет? Непонятно. Надо у папки спросить. Или у Давида Семеновича. Раз он редактор газеты — все должен знать».
«Исполнена будет, — читает дальше Федя, — неаполитанская симфония Шуберта…»
Симфония… А это что? Может, это женщина красоты необыкновенной! Как та, которую недавно Федя видел в кино. Руки у нее, ровно лебеди, и глаза грустные-прегрустные. Феде тоже стало невесело.
«…Увертюра к опере Римского-Корсакова «Царская невеста»… Федя хохотнул. Ну, что такое увертюра, ему известно. Если хотите знать, увертюра — это толстая торговка, что на рынке семечки продает. Только, чтобы она стала увертюрой, надо на нее вывороченную шубу надеть. Федя совсем развеселился. Но что же дальше?
«Меланхолия» Направника…»
Меланхолия… Задумался Федя, поднял голову кверху. Там сначала березы листьями перешептываются, потом, выше, летают ласточки, летают и попискивают от радости, а еще выше — серебристые облака замерли в небе. С них, наверно, весь мир видать.
Так что же может означать меланхолия? Вот чудно! Печально сделалось Феде от этого слова. И вдруг он догадался. Ну, конечно! Меланхолия — это такая девушка, очень красивая и одинокая. Она живет в той далекой стране под синими небесами, что нарисована в Фединой книжке. Живет она там одна и ждет, когда за ней приедет парень в зеленой гимнастерке и с красной звездочкой на фуражке. Он приедет, увезет ее в Советскую Россию и будет ей играть на гитаре и петь, как Сашка-цыган из Задворного тупика:
Полюбил всей душой я девицу,