За нее жизнь готов я отдать.
Бирюзою украшу светлицу,
Золотую поставлю кровать.
И здесь издалека медные удары поплыли: бом-бом-бом… Звонарь на церковной колокольне звонит. Церковь хоть и далеко, а везде слышно звон этот. Одиннадцать бомбомов. Скорее в типографию! Ведь Феде надо еще своего Мишку проведать.
А типография — вот она, рядом. Около стеклянных дверей типографии два каменных льва дежурят. Сели, как собаки, и зажмурились. Ленивые. Федя любит этих львов. Они всегда дремлют, а зеленоватый гранит, из которого они сделаны, кажется прохладным и таинственным. Особенно нравится Феде лев, что сидит справа: у него нос треснул, и от этого льва немножко жалко.
Рядом на фанерном щите сегодняшний номер «Коммуниста» прикреплен. Люди сгрудились, читают. Федя протолкался через толпу к самой газете. В рамочке: «Вторник, 19 августа 1919 года». Тут же: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И еще: «Цена 65 коп.».
Рабочий в замасленной спецовке вслух читает передовую «Танец мертвецов».
— «Мы говорим сегодня, — торжественно читает он, — как бы ни бесилась белая контрреволюция, сколько бы ни присылали Деникину пушек капиталисты Англии и Франции, — нет такой силы, которая сломила бы нас, в жестоком бою обретших свободу! — Прервался голос от волнения, закашлял рабочий и дальше читает: — Но сейчас грозное время. Деникин рвется к сердцу нашей революции — красной Москве. Так пусть же набатом звучит клич: все на борьбу с Деникиным!»
Вокруг — толчея, жаркое дыхание. Вспыхивает разговор.
— Ишь ты! Все на борьбу!
— Во пишуть! Аж под грудками заходится.
— Белякам все одно — крышка!
— Ета ишо поглядеть надо.
— А ты што? За Деникина?
— Зенки не пяль, не застращаешь. У нас свободомыслия.
— Намедни на Дворянской опять советчика стукнули.
— Ей-богу?
— Истинный крест. Свекор видел, как в телегу ложили.
— Всех не перестукают!
— Точно! Нас миллионы!
— А их что, меньше?
— Заткнись, контра!
Начинается спор.
Федя отвернулся, читает заголовки в газете: «Борьба с сыпным тифом», «Да здравствует красный террор!», «У белых рабочие умирают с голоду».
А на другой странице лозунги большими черными буквами:
«Спекулирующих на муках голода — к стенке!
За преступление по должности — расстреливать!
К стенке злоупотребляющих своим советским положением!
Дающих и берущих взятки — расстреливать!»
Озноб побежал по спине у Феди от этих грозных, гремящих слов, и вдруг представил он…
«Расстреливать…» Это значит, убивать их нужно. Поставят к стенке, спиной, наверно, к дулам винтовок. И — расстреляют. Убьют.
«А ведь, наверно, страшно людей убивать, — подумал Федя. — К тому же они, контрики, не сопротивляются, стоят у стенки, и все. Смерти ждут».
Федя почувствовал, что не смог бы расстреливать… Но до конца даже недодумал об этом — устыдился: ведь они враги революции!
И вдруг ясно увидел он у красной кирпичной стены тех двух буржуев — тощего, в очках, и этого самого Ивана Липыча. Стоят они спинами к Феде, с поднятыми руками. А Федя на них винтовку направил.
«Нет! Страшно!» — Федя тряхнул головой, и стена с приговоренными к расстрелу буржуями исчезла.
Опять плохо, неопределенно было на душе у Феди.
Сбоку стоит старичок в теплой поддевке, водит в уголке газеты крючковатым пальцем с желтым ногтем, его бледные губы, похожие на высохшие ломтики картошки, шевелятся, читает:
— «Забежала коза, белая, с рыжими пятнами, большими рогами. Обращаться по адресу: Киевская слобода, тридцать три». — Старичок посмотрел на Федю, сказал задумчиво: — Коза — глупая животная.
Шумят люди у газеты «Коммунист». Спорят, Ругаются. Опять вслух читают. И опять спорят.
У стеклянных дверей прохладно и зеленый полумрак от лип. Растут они здесь, старые, густые, и в них всегда воробьи слетаются и свои митинги устраивают. Наверно, тоже о революции спорят.
Федя прошел мимо совсем заснувших от жары львов и открыл стеклянные двери.
В ТИПОГРАФИИ
Мало кто догадывается, что типография — это целая огромная страна. А Федя знает. Страна начинается с дежурки. Здесь темно, потому что нет окон, и горит керосиновая лампа, горит и фитилем потрескивает.
В дежурке у Феди двое друзей — дед Василий с винтовкой и кошка Ляля. Кошка эта ужасно жирная, и ей голод нипочем: крыс в типографском дворе ловит. Поймает крысу и сожрет. Еще она гордая — ни с кем не разговаривает. Свернется в серый пушистый клубок и спит около лампы прямо на столе. Но с Федей Ляля дружит. Когда он проходит через дежурку, Ляля встает, мягко прыгает на пол и трется о Федины ноги — здоровается. Иногда даже бархатно скажет:
«Мрр-ру!» — что означает: «Здравствуй! Очень рада тебя видеть».
Но сегодня кошки Ляли не оказалось на обычном месте.
— Где же она? — удивился Федя.
— Обедать пошла. Стал быть, проголодалась. — Посмотрел дед Василий на Федю внимательно, спросил: — А ты как? Небось в животе оркестра?
— Не. Капуста там у меня.
— Капуста… — проворчал дед Василий. — На-кось, побалуйся. — И дал Феде сухую, скрюченную таранку.
— Спасибо.
Федя поднимался по железной лестнице с обтертыми краями ступенек и на ходу чистил таранку, а слюнки так и подбегали к зубам.
После лестницы, за темной дверью — наборный цех. И здесь Федя все знает. И машины, и запахи, и всех наборщиков. И его все знают — не успел войти, а уж отовсюду кричат:
— Привет, Федюха!
— Как жизнь?
Подошел к Феде наборщик дядя Петя, худой, длинный, в черном фартуке, поправил очки на коротком носу, закашлялся.
— Фу, черт! — сказал дядя Петя. — Сейчас бы молочка парного. От жары в горле — Сахара.
Эта присказка Феде была известна, и он ждал, что будет дальше.
— Так вот, — дядя Петя зачем-то вытер руки о фартук, и от этого они стали еще чернее, — иди к Давиду Семеновичу. Ждет тебя. Он тут. Дело у него важное.
«Сейчас ушлет в редакцию, — подумал Федя. — И Мишку проведать не успею».
Но ведь Федя — рабочий человек, курьер газеты, и он знает, что без железной революционной дисциплины ничего в жизни получиться не может. Поэтому он послушно зашагал по коридору к двери с табличкой «Коммунист».
За этой дверью — маленькая комнатка, заставленная молчаливыми книжными шкафами. На столе — газетные полосы, пачки журналов «Новь», желтый пузатый графин с водой и стакан с отколотым краешком. К стене старый плакат прибит: «Вся власть Совѣтамъ!» И стоит диван, который, когда на него садишься, говорит своими пружинами очень даже отчетливо:
«Дзю-ю-юба…»
Федя почему-то думает, что Дзюба — это такой зверек, маленький, с острой мордочкой и просто страсть какой умный. Он живет в диване, но никогда не показывается на глаза людям и вылезает только, когда в комнате никого нет, и даже по коридору не слышно шагов. Вылезет, откроет шкаф, достанет книгу и начнет читать. Такой хитрый!
В этой комнате всегда сидит за столом редактор газеты «Коммунист» Давид Семенович. Редакция совсем в другом доме помещается, на улице Восстания, а он тут сидит, потому что он не только редактор, но и выпускающий, и за всем смотрит. Давид Семенович очень даже хороший человек, только серьезный и насмешник. И петь любит. Читает, читает что-нибудь в газете и вдруг как запоет:
Я люблю вас, Ольга!
Помолчит и опять:
Я люблю вас, Ольга!
Про какую такую Ольгу он все поет? Чудно. Может, так жену его зовут?
Вошел Федя в комнату, а Давид Семенович и запел:
Я люблю вас, Ольга!
Потом нагнулся над столом, что-то написал на листке, задумался. Сказал Феде:
— Садись, брат. Я сейчас. Потолкуем.
Федя сел на диван, и сейчас же из-под дивана:
— Дзю-ю-юба…
«Интересно, — подумал Федя, — что сегодня Дзюба читал?» Но разве узнаешь! Дзюба хитрый. Притаился.
Молчит Давид Семенович, пишет что-то. Феде стало скучно.
Это, конечно, понял Давид Семенович и сказал:
— Сейчас, брат. Воззвание написать надо. Послушай-ка вот концовочку. — Давид Семенович встал и прочитал с выражением: — «Все, кому дороги красные завоевания, немедленно под красные знамена первого партизанского батальона!» — Посмотрел выжидающе на Федю и спросил: — Ну? Как?
— Здорово!
— Ты думаешь?
— Прямо в точку!
— В точку, говоришь? — Давид Семенович зевнул. — Устал, брат.
— Давид Семенович, я спросить хочу. — Федя шмурыгнул носом.
— Валяй.
— Что такое пролеткульта?
— Не так только ты говоришь, брат. — Давид Семенович тоже сел на диван, и пружины сердито сказали:
— Дзю-юба!
«Раздавим мы его», — подумал Федя.
— Правильно будет — пролеткульт, — продолжал Давид Семенович, — то есть пролетарская культура. Это такое учреждение. Пролетарским искусством ведает. Понятно?
— Понятно… — вздохнул Федя. — А я думал, пролеткульта — это революционная машина.
— Ну, фигурально выражаясь, можно сказать — машина.
— А что такое фигурально?
— Постой, брат. — Давид Семенович пересел на стул. — Заговоришь ты меня. Дело есть. Нашего художника Нила Тарасыча знаешь?
— Еще бы не знать! Как метко он через зубы плюется!
— Так слушай. Просьба у него к тебе. Хочет он нарисовать нашего Мишку. Ну, а медведь больше всех тебя слушается. Так ты, пока Тарасыч рисовать будет, побудь рядом. Ручной, ручной медведь, а кто его знает.
— Значит, мне в редакцию не идти?
— Без тебя обойдемся. Дуй к своему Мишке. Мы его уже накормили. Художник в двенадцать придет.
— Ур-ра-а! — закричал Федя и спрыгнул с дивана. Дзюба на этот раз промолчал.
Федя сбежал с лестницы, уже другой — крутой и узкой, и попал в типографский двор. Здесь в беспорядке лежали старые ящики, ржавела какая-то непонятная и грустная машина. Из-за штабеля пахучих дров не спеша вышла кошка Ляля и проволокла мимо Феди здоровенную крысу. В д