В типографском дворе Нил Тарасович появился в неизменной своей блузе, только рукава ее были закатаны по локоть, и, конечно, свой чемоданчик принес.
— Цель тебе ясна? — спросил он Федю.
— Ясна! Рисовать медведя.
— Точно! — Нил Тарасович метко плюнул в жестяную ржавую банку. — Нравится мне твой медведь. Характер в нем чувствуется, черт бы его разодрал! Темперамент.
Художник достал серый холст, натянул его на деревянный подрамник, приготовил краски, кисти.
— Значит, так, Федор. Важна, понимаешь, поза. Видел я, как медведь лапу протягивает, когда есть просит. Характерная, тысяча дьяволов, поза. Можно его так поставить?
— Можно. Только ему чего-нибудь дать надо. А нету. Была таранка, да я ее съел.
— Съел, значит. Туда ей и дорога, таранке. — Нил Тарасович достал из чемоданчика маленький сверток. — На вот. И давай ему помаленьку. Обед мой.
В свертке были два яблока и ломоть хлеба.
— А как же вы? — неуверенно спросил Федя.
— Ха! Не хлебом единым жив человек, Федор!
Мишка-печатник сидел рядом и спокойно слушал этот разговор. Но когда появились яблоки и хлеб, он задергал носом, оживился и вдруг встал на задние лапы и протянул к Феде правую переднюю.
— Сам понял, что от него требуется! — заорал художник. — Двадцать пять тысяч водяных! За работу!
Первый сеанс продолжался около часа. Мишка-печатник позировал не очень охотно — все старался поскорее выклянчить у Феди яблоки и хлеб.
А Федя, не отрываясь, смотрел, как под волшебной кистью Нила Тарасовича появляется на холсте Мишка, точь-в-точь как в жизни и даже красивее!
Забегая вперед, нужно сказать, что еще пять дней приходил в тесный дворик Нил Тарасович, и в результате появился портрет Мишки-печатника, тот самый, который и сейчас висит в типографии, потемневший от времени, пыли и невнимания людей…
ИСТОРИЯ СО ШТЫКОМ
Уж если не везет, так не везет.
С чего все началось? Всегда ребята с их переулка играют за огородами, где раньше была свалка, а теперь холмистое поле, заросшее рыжей крапивой и лопухами, такими огромными, что в дождь под одним лопухом трем можно спрятаться. На этом поле просто замечательно играть во все игры — и в прятки, и в войну, и в соловья-разбойника. А чуть подальше — река Упа в зеленых берегах, и, когда набегаешься так, что рубаха к спине прилипает, можно искупаться. При этом ребята ныряют в мутную воду со скользких мостков, на которых женщины полощут белье. Между прочим, Федя лучше всех ныряет: он может пройти ныром аж до середины реки.
Так вот. Вчера опять обвалился берег — вода его подмывает, и он обваливается. И тут надо не зевать: в свежем разрезе земли, который образуется после обвала, можно найти удивительные вещи — ведь когда-то, много лет назад, здесь тоже была свалка. Так за последнее время было найдено: три зеленые монеты, на которых изображен странный дядька в шлеме; совсем целая чайная ложка; четырнадцать пуговиц всевозможных размеров; и, наконец, перочинный нож; правда, его еще никто не смог открыть — так въелась в него ржавчина. И самое удивительное, что чаще всех находит вещи Любка-балаболка. Везучая она. Даже зло берет, какая везучая.
А вчера, когда опять обвалился берег, Любка нашла штык с обломанным концом. Настоящий боевой штык, наверно, от трехлинейной винтовки! И обиднее всего то, что первый Федя его заметил — торчит, как гвоздь, из земли. Федя и принял его за гвоздь. А Любка-балаболка раскопала, и оказалось — штык.
«Ладно, я его выменяю, — еще утром после разговора с Любкой решил Федя. — Сама навязывается. Надо только поторговаться».
Он пришел домой в пять часов, когда солнце уже клонилось к крышам, но по-прежнему оно было горячим и ярким. И было как днем, жарко, душно, и куры, которые купались в пыли, пооткрывали клювы и часто дышали.
Любка-балаболка, конечно, сидела на заборе, мотала ногами и насвистывала — она ждала Федю.
— Ну, принес буквочки? — спросила она.
Федя дипломатично промолчал.
— Не принес, что ли?
— Ну, принес, — неохотно сказал Федя.
— Так будем меняться? — Любка спрыгнула с забора.
— Иду обедать, — сказал Федя. — Через часок приходи к Цыганской куче.
— Угу, — кивнула Любка и опять залезла на забор. Вид у нее был слегка разочарованный.
— Штык не забудь захватить, — сказал Федя. На этот раз промолчала Любка-балаболка.
Федя пообедал пустыми кислыми щами и мятой картошкой с ломтем липкого черного хлеба.
— Не наелся, Федя? — спросила мама.
— Наелся, — хмуро сказал Федя.
Он еще полистал книгу с картинками, на которых изображались всякие чудесные страны, повалялся на кровати, и наконец кукушка в часах прокуковала шесть раз.
Федя выпрыгнул в окно, пробежал через огород, перелез через забор, и вот оно — холмистое поле, заросшее лопухами и крапивой.
Пробежишь немного, — и, пожалуйста, — самая большая куча старого мусора, заросшая густыми кустами мелкой ромашки, пахнущей крепко и пряно. Эту кучу называют Цыганской. Почему Цыганской, никто не знает. Около нее растут особенно большие лопухи, крепкие, бурые, с красноватыми гранеными стеблями.
В этих лопухах всегда и собираются окрестные ребята, а командиром у них считается Федя.
У Цыганской кучи Федю уже поджидала Любка-балаболка со штыком, а чуть поодаль расположились ребята, всего их было пятеро.
Федя сел рядом с Любкой-балаболкой под огромным лопухом, от которого вокруг был зеленый полумрак.
Помолчали.
Федя со скучающим видом смотрел в небо — там, высоко, летали ласточки.
Ребята почтительно ждали, перешептываясь: как пройдет сделка? Интересно!
Первой не выдержала Любка-балаболка.
— Так показывай буквочки, — с придыханием сказала она.
Федя нащупал в кармане металлические буквы, завернутые в газету, — он их выпросил у дяди Пети — и сказал:
— Покажи сначала штык.
Любка протянула ему штык. Он был прохладный, с выбоинами от ржавчины, настоящий боевой штык!.. Федино сердце сладко заныло.
— Так себе штык, — сказал Федя. — И конец обломан.
— Может, этим штыком с врагами дрались, — прошептала Любка-балаболка. — И об ихние ребра конец сломался.
Кто-то из ребят восторженно ахнул.
— Цыц! — прикрикнул Федя и сказал Любке. — Две буквы даю.
— Четыре, — сказала Любка.
— Две!
— Четыре, — сказала Любка.
— Две!
— Жадюга несчастный!
— По шее хочешь получить, да?
— Ну, три буквочки! Федя, чего тебе стоит.
— Две.
— Знаешь, ты кто?
— Ну-ка, скажи, скажи! — И скажу!
— Федь, дай ей по шее, — сказал один из пацанов.
— Цыц! — прикрикнул Федя и посмотрел на Любку-балаболку.
В глазах у Любки стояли слезы.
«Что это я, как купец. Можно сказать, как буржуй», — выругал себя Федя и сказал:
— Хорошо, Любка, три буквы. Всего их было четыре.
Засияли Любкины глаза.
— Федя, а какие буквочки? Покажь скорее!
Федя полез в карман.
Пять пацанов приблизились вплотную, задышали часто.
Федя развернул газету: там лежали маленькие металлические пластинки с еле заметными буквами на узких гранях.
— На! — гордо сказал Федя. — Вот тебе «Ры», вот тебе «Кы» и вот тебе «О».
— Федь, а та какая осталась?
— «Пы».
— Лучше дай мне «Пы» вместе «О».
— Бери. Какая мне разница.
— Очень даже большая разница! — сказала Любка-балаболка, рассматривая на ладошке буквы. — Гляди: «Ры» — это революция, «Кы» — Красная Армия, а «Пы» — папа. Понимаешь?
— Чего понимать-то? — удивился Федя.
— Вот чудак! — Любка всплеснула руками. — Получается: мой папка сражается в Красной Армии за революцию! Вот если б ты еще «Сы» и «Мы» достал!
— Найди еще один штык, тогда достану, — сказал Федя и подумал с некоторой завистью: «Ну и выдумщица же ты, Любка! Прямо страсть».
— Федь, а чего теперь со штыком будешь делать? — спросил один пацан.
Федя покрутил штык в руках. Правда, что же теперь с ним делать, когда он стал Фединым?
— Придумал! — закричал вдруг Федя. — Пойдем в кузню к дяде Матвею, и он откует штыку острие, и он станет, как новенький!
— Ура-а! — завопили пацаны.
И шумная ватага помчалась между лопухов — только стриженые затылки, в основном белобрысые, мелькали среди разлапистых листьев.
А был ранний августовский вечер, солнца уже не было видно за крышами домов, но оно еще не спряталось, потому что река была розовой и кресты церквей горели малиновым светом.
Кто из окрестных ребят не знает кузню дяди Матвея! Конечно, много интересных мест есть в Заречье. То же лопушиное поле за огородами. Или полуразвалившийся старый дом в конце Задворного тупика — стоит он темный, заколоченный, молчаливый; так-то на него глядеть страшно, а ребята в этот дом залезают через окно, в котором потихоньку отодвигается ставня; пролезут и играют в прятки в пустых скрипучих комнатах с разоренными кафельными печками; правда, играют, пока солнце не зайдет, потому что вечерами в доме страшно — говорят, на чердаке живут три привидения, и, как только зайдет солнце, привидения начинают бродить по комнатам и охать или тихонько молитвы поют; Любка-балаболка божилась, что сама через щелку в ставне слышала, как привидения пели: «Богородица, благодатная, дева, радуйся, господь с тобой…» Есть еще за церковью Христа-спасителя огромный склад пустых ящиков и бочек — можно сказать, целое государство из ящиков и бочек, и, конечно, лучшего места для всевозможных игр не найти.
И все-таки ничто не тянет к себе пацанов и Любку-балаболку так, как кузня дяди Матвея. Уж больно здесь необыкновенно! Пахнет углем и окалиной. Висят по стенам серпы, подковы, косы и другие всякие железные штуки. Таинственно светятся угли в горне. С тяжким вздохом сжимается и вновь наполняется воздухом мех, и под его вздохами угли то накаляются добела, то тухнут, покрываясь пеплом. А у наковальни стоят дядя Матвей и его подручный Сашка-цыган, по пояс голые, освещенные горном, литые мускулы так и играют под потной кожей, молоты у них в руках, и поют под их ударами разогретые до солнечного света куски металла, и становятся под эти