ми ударами куски металла всем, чем только захотят дядя Матвей и Сашка-цыган: и подковой, и саблей, и звездой пятиконечной!
Это уж точно — нет во всем городе человека сильнее дяди Матвея. Подойдет он к телеге, в которую запряжены две лошади, возьмет их под уздцы, и, как ни погоняй лошадей, не сдвинутся они с места! Федя сам видел.
И что еще здорово, очень любит дядя Матвей ребят, относится к ним внимательно, объясняет все и желающих учит кузнечному делу. Раз Феде дал он ручку меха покачать, а другой раз молот средней величины дал и разрешил окалину сбить с куска разогретого металла. Только Федя не смог поднять тот молот. И дядя Матвей не посмеялся над ним, а только сказал, поглаживая темную бороду:
— Ничего, Федор. Подрастешь, нальются руки силою, только почаще ко мне приходи. И все у тебя получится.
Да и Сашка-цыган хороший. Насмешник, правда. Как что не выходит у пацана, он на смех поднимает.
— Мало каши ел, сморчок, — скажет, и только зубы блестят на смуглом лице.
Зато как здорово Сашка-цыган играет на гитаре и поет песни! Гитара его тут же, в кузне, в уголке висит. Наработаются они, и дядя Матвей скажет:
— Отдохнем, Сашок, малость.
Ну, Сашка за гитару: сядет на крыльцо, ударит по струнам рукой, послушает, как последний звук замрет, прижмет кудрявую голову к грифу и запоет:
У зори-то, у зореньки
Много ясных звезд,
А у темной-то ноченьки
Им и счету нет…
И так поет Сашка-цыган, что вся улица собирается его слушать.
Запыхавшись, прибежали ребята в кузню, но войти все побоялись. И вошли только Федя и, конечно, Любка-балаболка.
— Здрасте, дядя Матвей! — сказал Федя.
— Будь здоров, Федор, — сказал дядя Матвей.
— Привет, сморчок! — подмигнул Сашка-цыган.
— А мы штык принесли! — выпалила Любка-балаболка.
Отложили в сторону молоты дядя Матвей и Сашка-цыган.
А в дверь просунулись пять белобрысых голов — одна выше другой, как бусины на нитку надеты.
— Ну, показывай штык, — сказал дядя Матвей.
И Федя протянул ему штык.
Внимательно стал рассматривать штык дядя Матвей — повертел его в своих огромных почернелых руках, даже понюхал зачем-то. И сказал:
— Эх, вороненая!
— Чиво? — не понял Федя.
— Сталь вороненая, вот чего, — сказал дядя Матвей. — Австрийский штык-то!
— Австрийский! — ахнул кто-то из пацанов, и теперь они все пятеро втиснулись в кузню.
— Где ж вы его взяли? — спросил Сашка-цыган.
— У реки в обрыве нашли, — опять вылетела Любка.
— И чего же ты хочешь, Федор? — спросил дядя Матвей.
— Дядя Матвей! Откуйте ему конец! Чтобы вострый был.
— Зачем же тебе штык с острым концом?
— Ну… — Федя потупился. — Может, на фронт пойду, с беляками драться! — И он смело так посмотрел в глаза кузнецу.
— Тогда другое дело, — серьезно сказал дядя Матвей. — Как, откуем, Сашок?
— Для правого дела даже необходимо, — засмеялся Сашка-цыган.
И взял дядя Матвей штык большими черными щипцами…
Сунул его в горн…
Заработал ручкой меха Сашка-цыган
Запылали угли — ярче, ярче, ярче!
Даже синее пламя поплыло над ними.
Порозовел штык…
Покраснел…
Стал белым…
Огненные змейки побежали по нему…
Окалина затемнела на краях.
Перенес дядя Матвей штык на наковальню.
Белый штык, а края малиновые.
Посыпались на штык удары молотов —
большого — в руке Сашки-цыгана,
поменьше — в руке дяди Матвея.
Удар! — и искры летят в стороны.
— Удар! — и искры летят в стороны!
Сплющился кончик штыка.
Покраснел…
Порозовел…
Весь штык стал малиновым.
Осторожней, тише стали удары молотов.
Сильный удар — за ним два маленьких.
Сильный удар — и опять два маленьких…
Смолкли удары.
Взял щипцами дядя Матвей темно-малиновый штык и опустил его в кадку с водой — зашипел штык, целое облако пара поднялось над кадкой.
Потом дядя Матвей и Сашка-цыган неторопливо покурили.
Потом вынул дядя Матвей штык из кадки, обтер его крепко рогожей и протянул Феде:
— Получай, Федор, свой штык.
И был штык как новенький, и к концу его не притрагивайся лучше — такой острый.
— Защищай штыком нашу революцию! — серьезно на этот раз сказал Сашка-цыган.
— Спасибо, — прошептал Федя.
— Спасибо… — эхом прошептала Любка-балаболка.
И все пацаны прошептали:
— Спасибо!
Когда ребята вышли из кузни, был уже темный вечер, и все небо в звездах.
— Я же на митинг опоздал! — вспомнил Федя и помчался домой, сжимая в руке еще теплый штык.
А про митинг узнал он днем, на работе, в типографии. И самое главное, — дядя Петя должен выступать на том митинге.
«НА БОЙ КРОВАВЫЙ»
Немного страшным и таинственным становится город в вечерние часы. Фонарей мало — темно, и людей мало, и кажется, что весь город с его домами, скверами, пустыми улицами — живой, и притаился он, и ждет чего-то… Лишь иногда пройдет патруль, цокая подкованными сапогами, вспыхнет, разгораясь, папироска, и осветится молодое лицо, и красная звездочка ярко блеснет на фуражке. Уйдет патруль, затеряются голоса, и опять тишина в городе; только далеко, за рекой Упой, на окраине, там, где казармы красноармейцев, поют песню. И слов не слышно, и мотив незнакомый, а тревожно от этой песни становится на душе у Феди, и хочется сделать что-нибудь особенное, например, сесть на буланого коня с пышной гривой и ветром промчаться по затаившимся улицам, разбудить их, и, конечно, вышли бы люди за ворота, смотрели Феде вслед и удивлялись: «Это что за красный богатырь скачет по нашему городу?»
Федя опаздывал на митинг в кинотеатр «XX век».
Быстро бежит Федя по Киевской, страшновато немного. Кто его знает, а вдруг за каждой рекламной тумбой по два агента мировой контрреволюции стоят? Для них курьер большевистской газеты «Коммунист» Федор Гаврилин очень даже подходящая добыча. Противные мурашки бегут по спине от таких мыслей.
Но вот и кинотеатр «XX век». Народ у входа толпится, шум, давка; пролетки извозчиков с пустыми козлами обступили столб — как лепестки большого черного цветка. Лошади овес жуют из торб, привязанных к их мордам, фыркают, а в темных лошадиных глазах газовые фонари отражаются. Фонари шипят, потрескивают, ярко горят. В их свете Федя очень хорошо разглядел огромную афишу: на ней девушка в профиль нарисована, красивая — страсть, даже не верится, что на самом деле бывают на свете такие девушки. И написано фиолетовыми жирными буквами: «Сегодня большая картина «Женщина, которая изобрела любовь». А поперек афиши белая полоска бумаги, и на ней торопливыми черными буквами: «19 августа 1919 года лекция «Зачем нужна Советская власть?» Вход бесплатный. В первую очередь пускаются на лекцию тт. красноармейцы».
Хоть и свободный вход, а не пробиться — народу полным-полно, в дверях пробка. Что делать? И тут увидел Федя: возле самого окна кинотеатра здоровый дуб растет, один толстый сук заглядывает прямо в окно, а на суку том уже сидит пацан в рваном картузе, подался пацан вперед, замер и рот раззявил. Видать, интересно!
Федя быстро залез на дуб, прошел, балансируя, по суку.
— А ну, подвинься!
— Тише, башка… — зашипел пацан.
— А чиво?
— «Чиво». Ты гляди.
Устроился Федя на суку, заглянул в зал и обмер: он увидел напряженные и взволнованные лица людей, которые были обращены в одну сторону, и вместе это было общее лицо всего зала, до отказа набитого красноармейцами и рабочими; он услышал гул одобрения и шквал аплодисментов, мгновенно возникших и тут же словно обрубленных; его коснулось жаркое дыхание толпы и передались ее возбуждение и порыв; он увидел плакат над экраном: «Победа или смерть!» — и от этих коротких, как выстрел, слов затрепетала Федина душа… И Федя увидел человека, стоящего на сцене…
Федя не сразу понял, что это дядя Петя — он просто не знал такого дядю Петю, не видел никогда! На сцене стоял высокий, крепкий мужчина с красным бантом в петлице пиджака, и лицо его было вдохновенно, и зоркие глаза полны огня. Этот человек бросал в толпу громкие, резкие слова, и зал отвечал ему взволнованным движением. Человек поднимал руку, и его слова сопровождал решительный короткий жест, и только на один миг Федя увидел, что эта рука черна от типографской краски, и понял, что это, конечно же, дядя Петя. Но потом опять произошло чудо: человек на сцене быстро прошелся взад-вперед, и в его движениях не было ничего знакомого, а были решимость, порывистость, сила, и Федя почувствовал, что все это полностью соответствует тому, что говорит дядя Петя, — так чутко, быстро отвечал ему возгласами и движением зал…
Но что же говорит он? Федя напряг все свое внимание.
— …Вот что такое Советская власть! — Наконец поймал Федя последние слова дяди Пети.
И тотчас в зале захлопали и закричали «ура!». И отовсюду летело:
— Даешь Советскую власть!
— Мы — за Лениным!
— Да здравствуют Советы!
Дядя Петя поднял руку. Стало тихо.
— Но чтобы Советская власть дала нам все, что может дать и дает, — гремел в зале его голос, — сегодня, сейчас мы должны отстоять ее с оружием в руках! Песня наша зовет нас «на бой кровавый»!
— Даешь оружие!
— Смерть белым! — ворвалось в его речь.
И опять дядя Петя поднял руку.
— Товарищи! — громко проговорил он. — Сегодня мы переживаем день, который надолго останется в памяти. С сегодняшнего дня мы должны, мы обязаны приступить к самой серьезной активной обороне нашего красного города! Мы должны создать революционную крепость с железной дисциплиной, в которой не будет места лени, произволу, несознательности. Всякая ошибка в настоящее время есть преступление! Победа или смерть!
— Ур-р-а! — ревел зал, и вверх летели фуражки и кепки.
— Победа или смерть! — неожиданно для себя закричал вдруг звонко Федя, и в зале многие повернулись к окну и заулыбались Феде и еще сильнее зааплодировали.