А в городе, притаившемся, тихом, горели редкие фонари, твердым шагом мерил улицы патруль, но тишины не было — сейчас Федя явственно услышал далекую канонаду и увидел зарницы там, на юге, где темная земля переходит в бледное небо. И понял Федя как никогда ясно, что приближается решительная схватка с ненавистным Деникиным, и понял Федя, что никогда-никогда его рабочий город не склонит красные знамена перед белым генералом. О том же пели красноармейцы в казармах за рекой Упой, и песня эта победно реяла над низкими крышами домов, над всем миром:
…На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ!..
Уже целую неделю отряд типографских рабочих готовился к отправке на фронт. На плацу за городом обучаются рабочие стрельбе, штыковой атаке, рукопашному бою. Командует отрядом Федин папка, а дядя Петя — по партийной линии руководитель.
Федя на эти занятия приходит вместе с Мишкой-печатником. Так, посмотреть. И грустно немного Феде. «Не попаду я на фронт», — думает он. Ничего, зато есть Мишка, и Федя тут будет обучать его разным штукам и, может быть, научит делать сальто.
Однажды, когда отряд занимался на плацу, прибыло пополнение из крестьян, восемнадцать человек.
Стали знакомиться. Дмитрий Иванович расспрашивал, кто каким оружием владеет. И вдруг один мужик, худой, длинный, в мохнатой шапке, увидел Мишку-печатника и, удивленно всплеснув руками, заорал:
— Гля, святая богородица! Ведмедь нашего барина!
— Это какого такого барина? — спросил Яша Тюрин.
— «Какого»! — Мужик возбужденно сверкнул белками глаз. — Известно какого, Вахметьева. Ведмедь-то небось из Ошанинского имения?
— Ну, оттуда.
— А мы воловские! Три версты от Ошанина. Я, к примеру, Трофим Заулин. — Мужик захлебнулся словами. — Считай, доподлинно историю ведмедя ентого знаю.
— А не врешь? — усомнился кто-то из рабочих.
— Да вот те крест святой! — Он истово перекрестился. — Значить, так было дело. Хтой-то из мужиков барину-то ведмедя приволок, вот такоичким, махоньким совсем, считай, робеночком. Уж иде они его раздобыли, врать не стану, не знаю. Да и то, как его в деревне держать? Ребятишки замордуют, али собаки сгрызут. Взял барин ведмежоночкя. Лютый у нас барин был, самосудный, не к ночи будь помянут. Взял, значить, для потехи. А в усадьбе за им моя двоюродная сеструха ходила, Марфа. Раз был у нее, показала она мне ведмедя. — Мужик взглянул на Мишку-печатника. — Точно, он. И, скажу вам, был у ведмедя враг ненавистный…
— Кто же такой? — выдохнул Федя.
— А сыночек нашего барина, барчук окаянный. Я его, правда, в лицо не видел, врать не стану. А Марфа сказывала. Как с Москвы приедет — он там на юнкера обучение проходил… Так вот, приедет и ну над ведмедем изголяться — и кнутом его сечет и по-всякому.
— Где ж тот юнкер теперь? — спросил Федя, и от ненависти сжались его кулаки.
— Иде? — Трофим присвистнул. — Небось у Деникина служит, в нашего брата из нагана бьет.
— Попался бы мне этот юнкерок… — сказал Яша Тюрин, и глаза его потемнели.
ОЧЕНЬ ДАЖЕ ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК
В тот день шел дождь, и мокро было кругом, неприветливо. На лужах надувались и лопались пузыри, везде булькала вода, и остро пахло умытыми деревьями, мокрыми булыжниками, мокрой травой.
Федя и Мишка-печатник сидели в сарае и через открытую дверь смотрели, как из-под ворот натекает желтый шумный ручей и скапливается в лужу с пеной по краям; в центре лужи плавала, медленно вращаясь, коробка из-под папирос «Трезвон», зеленая, с золотыми полосами.
Коробка все вращалась и вращалась…
Дождь все шумел и шумел — ровный такой шум стоял кругом.
Скучно было.
Мишка-печатник дремал на своей подстилке, иногда ласково посматривая на Федю.
В углу в куче старых пожелтевших газет возились мыши.
— И когда кончится дождюга? — спросил Федя у Мишки-печатника.
Мишка грустно вздохнул.
— Скука, — сказал Федя.
Он смотрел, как медленно вращается в желтой луже коробка от папирос «Трезвон».
Она все вращалась и вращалась…
Все шумел и шумел дождь…
Мыши все шуршали и шуршали в старых газетах…
И вдруг Федя увидел, что коробка «Трезвон» вовсе не коробка, а зеленый боевой корабль под парусами. И плывет корабль под названием «Трезвон» в будущем желтом море.
А за рулем корабля стоит он, Федя. Бинокль у него на груди, а сбоку пристегнут острый австрийский штык.
Высоко на мачте сидит Любка-балаболка, и у нее в руке тоже бинокль, она смотрит в него по сторонам, потом кричит вниз:
«Капитан! Враг уже рядом, по правому борту!»
И видит Федя, что на его маленький зеленый корабль «Трезвон» надвигается огромный кораблище, черный кораблище, и называется он страшно: «Кощей Бессмертный», и под названием, написанным белыми буквами, нарисованы, тоже белые, череп и кости.
Все ближе и ближе огромный кораблище.
Уже видны на борту белые генералы с золотыми погонами.
Очень много злобных генералов.
«Я боюся!» — кричит Любка-балаболка на мачте.
Но не страшны Феде враги красной революции — он выхватывает острый австрийский штык, он готов к бою.
«Ура-а!» — кричит Федя, и жарко ему становится от собственного голоса, и совсем не боится он.
Внезапно куда-то вбок шатнулся огромный кораблище «Кощей Бессмертный», желтая волна накрыла Федю, и он услышал голос дяди Пети:
— Ну и горазд же ты спать, Федор!
Федя открыл глаза.
Дождь шумел по-прежнему.
Спал на подстилке Мишка-печатник.
В желтой луже с пеной по краям медленно вращалась коробка от папирос «Трезвон», зеленая, с золотыми полосами; теперь она совсем размокла.
А перед Федей стоял дядя Петя, накрытый сырой рогожей; в руках у него был сверток.
— Боевое задание есть тебе, Федор, — сказал дядя Петя.
— Готов выполнить любое задание! — Федя уже стоял по стойке «смирно».
Дядя Петя кашлянул в темный кулак.
— Фу ты, черт, — сказал дядя Петя. — От жары в горле — Сахара. Сейчас бы молочка парного.
Федя удивился — никакой жары не было.
— Так какое задание? — спросил он.
— Понимаешь, Федор, — дядя Петя нахмурился, — второй день Давида нашего на работе нету. Опять небось слег. Один мается.
— Как один? — удивился Федя. — А Ольга?
— Какая еще Ольга? — у дяди Пети брови прыгнули на лоб.
— Ну, жена его. Он все про нее поет. — И Федя спел:
Я люблю вас, Ольга!
Дядя Петя усмехнулся.
— То из оперы он арию поет, Федор, один наш Давид живет. Знаю я его. Второй день не емши. Вот передашь ему пищу кой-какую. И гранки там — в завтрашний номер.
— А где же я его найду? — спросил Федя.
— Легко найдешь… Конный базар знаешь?
— Кто же его не знает!
— Прямо на Конном базаре в углу желтый кирпичный дом стоит в два этажа. Он там один, увидишь. В нем и живет Давид Семенович. Спросишь — покажут. Там его все знают. Вот тебе рогожа от дождя, вот сверток. Выполняй! — И дядя Петя крепко хлопнул Федора по плечу.
— Есть! Все исполню, дядя Петя!
Как это здорово — выполнять боевые задания! Еще несколько таких заданий — и Федя всем докажет, что он настоящий боец пролетарской революции, и тогда, может быть, его возьмут на фронт.
Улицы были пустыми и мокрыми. Редкие прохожие спешили укрыться от дождя, и были они почти все под зонтиками. Посмотришь на Киевскую, а по ней то тут то там живые черные грибы бегут. Вот смешно-то!
Иногда Феде навстречу попадалась извозчичья пролетка с поднятым верхом, и извозчик сидел на козлах, весь мокрый и, видать, злой.
Кончилась Киевская, упершись в белоколонный дом, в котором раньше жил губернатор, нырнул Федя под арку старого кремля, прошел через пустой зеленый скверик, углубился в лабиринт узких переулков и — вот она, площадь Конного базара.
Ах, Конный базар! Кто из городских мальчишек не знает тебя! Наверно, не было во всем мире места более притягательного и заманчивого.
Какая своеобычная, яркая, пахучая жизнь кипела здесь по воскресеньям!
Продавали тут лошадей и крестьяне, и помещики, и другой всякий люд. Продавали самых разных лошадей: тяжеловозов с толстыми мохнатыми ногами; кляч таких, что все ребра видны — толкни и упадет; скакунов с гибкими шеями; крестьянских лохматеньких лошадок, которые все норовят убежать домой в деревню. Посмотришь на Конный базар — и глаза разбегаются: сколько лошадей разной масти, столько живых пестрых красок.
А шум над базаром несусветный: торг идет, лошади ржут, лают собаки, которых всегда тут было великое множество. Все движется, перемешалось.
И всегда продавали здесь сено, пахучее, свежее. Федя любил подойти к возу, зарыться головой в сено и глубоко вдыхать сладкий дурманящий запах.
А еще на Конном базаре продавали певчих птиц, а зимой снегирей и голубей продавали тоже.
Немало выгодных сделок совершил на Конном базаре и Федя.
Сейчас пустынна базарная площадь. Размыл дождь старые кучи конского навоза, и бурые лужи стоят всюду, пенится в них дождь.
И ни одной лошадки не продается. Конечно, где ж их взять? Все лошади, пригодные для верховой езды, на фронте — несут они красных бойцов в смертельные атаки на врага. Другие от бескормицы подохли, а каких люди поели с голодухи.
Вздохнул Федя, глядя на пустую скучную площадь Конного базара.
Кирпичный двухэтажный дом Федя сразу нашел. Он тут действительно был один-одинешенек.
Федя вошел в темный подъезд и остановился, не зная, что делать дальше; темно было кругом, и воняло керосином и кошками.
Федя сделал шаг и налетел на пустое ведро; ведро загремело и покатилось куда-то вниз.
Сейчас же открылись сразу две двери по бокам Феди, тусклый свет упал на него, и в дверях он увидел двух женщин: в правой толстую, с растрепанными волосами, в левой еще более толстую, но причесанную гладко. У обеих были злые лица.