— …Чтоб зенки у тебя повылазили! Чтоб подавился ты своей картошкой! — истошно кричит женский голос.
— Расстрелять его, гадюку!
— На беде нашей наживается, змей!
Рев нарастает из переулка, по которому на базар ходят. И видит Федя: выводит оттуда солдат с винтовкой наперевес растрепанного бледного человека, толстого, с отвислыми щеками. На его засаленном ватнике болтается дощечка, и на ней написано: «Спекулянт!!» А вокруг солдата и человека с дощечкой женщины в клубок свились, размахивают руками, и стоит над ними рев.
— На месте его кончать надо было!
— Ишь, на горюшке-то нашем ряшку отожрал!
А у солдата лицо каменное, застывшее, только мускул шариком катается под щекой.
— Спокойствия, граждане, — говорит он хрипло. — Соблюдайте революционную дисциплину. — Но голос его тонет в гвалте и выкриках.
Увели спекулянта, а Федя никак не успокоится: перед глазами лица женщин. Откуда у них столько злобы к тому, бледному?
Внезапно все шумы и звуки Киевской перекрыла музыка, а потом Федя услыхал странную песню:
Цыпленок жареный, цыпленок пареный
Пошел по улице гулять, —
выводил лихой звонкий голос. И подхватили густые басы:
Его поймали, арестовали,
Велели паспорт показать!..
Позамирали люди на тротуарах от удивления. И Федя тоже замер, даже рот у него сам по себе открылся — такая необычная процессия шла по мостовой. Мужчины в самых причудливых одеждах: в матросских бушлатах и узких клетчатых брюках; в барских пальто с воротником шалью и в фуражках; в широченных шароварах и цилиндрах. И была с ними красивая женщина с подбитым глазом в кожаной куртке, в брюках-галифе и зеленых сапогах. Все они шли вразнобой и казались пьяными; они кричали что-то, приплясывали; три музыканта с трубами играли громко и несогласно. Над пестрой толпой колыхался плакат: «Творите анархию!»
— Во они какие, анархисты, — говорили вокруг Феди. — Страмота!
— И баба с ыми. Фу ты, прости господи!
— Бесстыжая. Как мужик вырядилась.
— А чиво они хочут, анархисты?
— Известное дело, банк перво-наперво ограбить.
— Да ну?
— Вот те и «да ну»! А потом всех жителев пораздевать и пустить по миру нагишом, в чем мать родила.
— Пресвятая богородица! Пронеси и помилуй!
— Что вы, товарищи, брехуна слушаете?
— Это я брехун? Да ты знаешь…
А анархисты на всю улицу горланят:
…Я не кадетский, я не советский,
А я куриный комиссар…
И вдруг всю анархию как ветром сдуло — шарахнулись нелепые люди за угол и сгинули: испугались рабочего отряда, который молча шагал по Киевской им навстречу.
Большой отряд, даже земля чуть вздрагивает под его мерным шагом.
Винтовки, винтовки, винтовки…
Суровы лица — молодые, старые, безусые, заросшие.
Винтовки, винтовки…
— Большевики, — говорит кто-то тихо за спиной Феди.
— Какие большаки? — удивляется старушка, похожая на засушенную воблу. — Во, гляди: и большие есть и маленькие.
Идет и идет отряд. Винтовки, винтовки, винтовки — над головами. Суровые лица у рабочих — враг у ворот…
«Да ведь это на фронт, наверно! — догадался Федя. — Значит, точно, нашим выступать сегодня!»
Федя уже бежит по улице. Конечно, выступать! Вон когда отец сказал, что недельки через две, а уж два месяца прошло. Эх, если б не Мишка-печатник, Федя обязательно тоже поехал бы на фронт. Уж он бы придумал, как это сделать.
Вот и типография, и два каменных льва стеклянный подъезд охраняют. Мокрые львы, холодные, наверно, совсем замерзли.
«Прямо к Мишке пойду», — решил Федя. И тут он увидел, что на воротах типографского двора нет замка. Странно. Всегда он висел, огромный, ржавый, и попасть к Мишке-печатнику можно было только через дежурку деда Василия, по внутренней крутой лесенке.
От нехорошего предчувствия сжалось Федино сердце… Он подошел к воротам, толкнул их — ворота легко открылись, пробежал через двор и замер: сарай, в котором жил Мишка, открыт. И пусто было в нем.
— Мишка, Мишка! — в отчаянии закричал Федя. — Где же ты, Мишка? Выходи! Ну, пожалуйста!..
Федя обыскал весь маленький двор. Медведя не было ни за штабелями мокрых, с подтеками, дров, ни за пустыми ящиками, — нигде не было.
«Может быть, он убежал? — думал Федя, и слезы уже катились по его щекам. — Но ведь ворота открыты. Значит… украли?»
— Мишку украли! — Федя влетел в дежурку. — Дедушка Вася, нашего Мишку украли!
Федя так закричал, что кошка Ляля, спавшая на столе у керосиновой лампы, сердито зашипела и опрометью метнулась в открытую дверь, а дед Василий схватил винтовку и загремел ею.
— Что-то ты глупости говоришь. Как это — украли?
— А так. Нету Мишки-и… — Федин голос дрожал от слез.
Вместе с дедом Василием они поднялись в наборный цех, и в типографии началась паника: «Мишку-печатника украли!»
Федю обступили рабочие, были тут дядя Петя с папой, прибежал из своей комнаты Давид Семенович и, узнав, в чем дело, сразу уронил пенсне. Со всех сторон кричали:
— Не может быть!
— Разве медведя украдешь!
— Али подшутил кто?
— Когда его последний раз видели?
— Я вчера вечером корми-и-ил… — Федя никак не мог сдержать слезы. — Жмых мы с ним е-ели…
— А ну пошли во двор! — сказал дядя Петя.
На месте происшествия выяснили: кто-то сбил с ворот замок, потом открыл сарай и… Дальше было трудно что-либо представить. Было ясно одно: медведя погрузили в телегу — две колеи в мягкой земле уходили от самых ворот. Но как ворам удалось это сделать? Это оставалось тайной. И когда произошла кража?
— Скорее всего ночью, — предположил Давид Семенович. — Или рано утром. А то бы хоть кто-нибудь да видел.
Но никто ничего не видел: ни рабочие типографии, ни дед Василий («Я что? Я тута в дежурке сидю, можно сказать, в проходной), ни жители дома, окна которого выходили к воротам.
Весь день Федя, Яша Тюрин и другие рабочие бродили по городу — искали Мишку-печатника. Но все было напрасно: медведь и его похитители как сквозь землю провалились.
Измученный, вконец расстроенный, вернулся Федя в типографию. Ну что теперь делать? Мама в больнице, отец на фронт уезжает, и Мишка-печатник пропал… Останется Федя в городе один-одинешенек, все его забудут, и умрет он от тоски…
Федя так себя расстроил, что уже не мог сдержать слез, когда открыл дверь с табличкой «Коммунист».
Смотрит, а в комнате папа, дядя Петя и Давид Семенович: неясные они, расплываются — слезы смотреть мешают. Вошел Федя, и все замолчали враз.
«Обо мне небось говорили, — догадался Федя. — Ишь, улыбаются».
— Ну, чего? — спросил Федя, сел на диван и насупился.
— Смотри, какой сердитый! — Давид Семенович взял и подмигнул Феде.
И тут отец подошел к Феде, обнял его за плечи, заглянул в глаза. Добрые у него глаза. И внимательные.
— Был я сейчас в больнице. Пустили меня…
— К маме? — встрепенулся Федя. — Чего она? Плохо, да? — И голос его вдруг стал тоненьким, как будто не его, а Любки-балаболки голос.
— Да нет, Федюха! Лучше нашей мамке. Перевели ее в барак для выздоравливающих. Однако еще, говорят, недельки две-три подержат. И вот договорились мы с ней… — Отец помедлил, улыбнулся.
— Ну? — прошептал Федя.
— Возьмем мы тебя с собой, на фронт.
— Ура-а! — закричал Федя и бросился к отцу на шею.
— Только будешь ты во втором обозе. Повару помогать. И из второго обоза — ни на шаг. Матери я обещал. Понял?
— Да… — И тут Федя заплакал вдруг и уткнулся в жесткую отцовскую щеку.
Потом трое взрослых, таких хороших мужчин, посмотрев друг на друга и с облегчением вздохнув, ушли из тесной комнатки с табличкой «Коммунист» на двери, и Давид Семенович сказал уже через порог:
— Там на столе есть кое-что. Закуси.
Дядя Петя добавил:
— И поспи немного. Перед дорогой необходимо.
Федя услышал, как Давид Семенович весело запел в коридоре:
Я люблю вас, Ольга!
На столе под газетой с большой статьей «Картофельный фронт» лежал на тарелке кусок холодной вареной баранины с прожилками, похожими на стекло, две серые лепешки, в стакан с откушенным краешком был налит домашний квас, и в нем плавала крохотная соломинка. Давно Федя не ел такого вкусного обеда. Поев с аппетитом, он лег на диван, и сейчас же пружины сказали несколько странно:
— Дзю-юба…
У Феди было и грустно, и легко, и как-то ново на душе. Он стал думать о Мишке-печатнике, и почему-то уверенность появилась в нем, что он обязательно найдет его там, на фронте. На фронте! «Я поеду на фронт! — и смятенно и счастливо думал Федя. — Я буду драться с беляками за нашу красную революцию».
…Из-под дивана вылез странный зверек, и Федя сразу понял, что это Дзюба. Вот ты какой, Дзюба! Он был немного больше кошки Ляли, серый и с длинной хитрой мордочкой, притом на его носу сидело пенсне, точь-в-точь как у Давида Семеновича. Еще у Дзюбы были редкие седые усы и пушистый хвост.
Федя замер на диване — он знал: стоит ему шевельнуться, и Дзюба исчезнет… Дзюба поводил по сторонам своей хитрой мордочкой, потом подбежал к книжному шкафу, открыл его, достал толстую книгу, отволок ее к столу, покряхтел, взобрался на стул.
«Читать будет!» — догадался Федя.
Так и есть! Дзюба открыл книгу и углубился в чтение, переплет он поднял маленькой лапкой, и теперь его мордочку не было видно…
Федя взглянул на переплет и сжался от ужаса: переплет черный, и на нем написано белыми буквами: «Тиф!!»… И вдруг непонятно как Федя очутился на Киевской, и она была совершенно пуста и страшна, и по улице катилась черная карета, и из нее торчало много босых синих ног и ног в лаптях, и самое ужасное было то, что карета катилась сама по себе — в нее была запряжена та костлявая лошадь с печальными чернильными глазами. Карета катилась прямо на Федю, он хотел убежать, но ноги не двигались; он хотел закричать, но голоса не было…