— Мужики ведмедя́ убили!
— Гля, какой здоровущий!
— И махонького ведмежонка пымали. У мешку сидить!
— Дядя Ваня! Покажь!
Телега остановилась, и медвежонка перестало трясти в мешке.
— К барину я, — сказал рядом Иван.
— С богом! — откликнулось ему несколько голосов, и, если бы медвежонок не дрожал от страха, он уловил бы в голосах людей страх.
И опять маленький медвежонок очутился на теплой спине Ивана (спина эта пахла по́том). Опять его понесли куда-то. И несли долго. Но вот Иван остановился, и медвежонок почувствовал под собой не землю, а холодность и глянец мрамора. Иван ушел куда-то, и пленник остался один. Как страшно, горько, одиноко было бедному маленькому медвежонку в душном и тесном мешке!..
…Послышались шаги Ивана и еще чьи-то шаги, тяжелые и неторопливые. Два человека остановились перед мешком, в котором ни жив ни мертв сидел медвежонок.
— С трех выстрелов повалили? — послышался ленивый густой голос. — Молодцы! Скажи на милость! Да… Шкуру приносите. Может, куплю.
— Слушаю, барин. А ведмяжоночкя мы вам, в подарок, значица.
— Ну, ну, покажи-ка!
Медвежонок услышал возню над своей головой, потом свет ударил ему в глаза, он увидел огромный белый дом с колоннами, увидел широкую лестницу и две мраморные статуи по бокам двери; и еще были высокие густые деревья, и дорожка, посыпанная красным песком, и пестрые цветы на клумбах, и небо там, высоко-высоко, в котором летали быстрые и свободные ласточки. Счастливые!
И еще увидел маленький медвежонок большого плотного человека в ярком халате. От человека прескверно пахло чем-то раздражающим и терпким. Медвежонок, несмотря на свое довольно плачевное положение, фыркнул.
— Прелесть! — захохотал человек в халате. — Очарование! Вот Людмила будет рада. Да и Евгений на каникулы приедет — позабавится. — Он хотел погладить медвежонка, но тот жалобно зарычал («Не надо! Не трогайте меня! Мама! Мамочка!»). Человек в халате отдернул руку и захохотал еще громче. — Прелесть! Очарование! Марфа! Иди, милая, сюда! — закричал он. — Ну, спасибо, Иван, услужил.
— Так что, барин, просьбочка до вас. — Иван запнулся, взгляд в землю воткнул.
— Какая же? Говори.
— Должок за мной. Можа, скинетя?
— Ну и хитер ты, однако. Чего должен-то?
— Два мешка ржи, воз сена…
— Да-а… Что ж, Иван, погляжу. Семушкин ты?
— Хвамилия моя Семушкин, барин.
— Ладно. Подумаю. Ступай.
— Благодарствия вам, Валерьян Владимирович! Век буду богу молиться. За матушку вашу, царствие ей небесное, свечку в церкви поставлю.
— Ступай, голубчик, ступай! — Маленький медвежонок видел, что человек в ярком халате уже не смотрит на Ивана.
Ушел Иван, а у мешка появилась дородная рыхлая женщина в белом переднике. Удивительно — медвежонку она показалась совсем не страшной, и ему даже стало спокойней.
— Вот что, Марфа, — сказал человек в халате. — Бери его, шельмеца, на воспитание.
— Слушаю, барин.
— Помести в ту комнату на втором этаже.
— Где барыня богу душу отдала?
— А какая еще для медведя комната пригодна? Бестолочь!
— Слушаю, барин.
— Заладила: «Слушаю, слушаю…» Да зайди в людскую, скажи девкам, чтобы молодой барыне свежей малины насбирали.
— Слушаю, барин.
НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ
Опять сомкнулся мешок над головой медвежонка, опять его понесли куда-то. Потом Марфа перевернула мешок, и медвежонок очутился в маленькой пустой комнате с единственным узким окном под потолком. Он поднялся и тут же упал — лапы затекли.
— Ах ты горемышник, — вздохнула Марфа. — Попал в каторгу. Сейчас я тебе поесть принесу. — И она ушла.
Маленький медвежонок остался один, и вдруг почувствовал безвыходность своего положения, и зарычал он, и заплакал от горя и отчаяния.
Пришла Марфа и принесла такие вещи, которые медвежонок никогда еще не пробовал: мед, молоко и хлеб. Как ни плохо было нашему маленькому медвежонку, есть он хотел отчаянно. И, почуя запах еды, он сразу ощутил колючий голод, который отодвинул назад все остальные чувства, — медвежонок набросился на пищу.
— Так-то лучше, — тихо сказала Марфа и погладила медвежонка. Тогда он на миг оторвался от еды и поласкался лобастой головой о добрые и натруженные руки женщины. И они стали друзьями.
Началась жизнь маленького медвежонка в имении Ошанино, которое принадлежало помещику Вахметьеву.
Потянулись однообразные дни.
Была тесная комната с окошком под самым потолком, обильная еда, соломенная подстилка, пахнувшая свежей рожью. На медвежонка напала странная сонливость, и он много спал, и снились ему лес, берлога, добрая пушистая мама, снились брат и сестра, иногда лисенок приходил в его сон, и они неистово играли… Во сне маленький медвежонок был счастливым и свободным. Он просыпался и видел низкую комнату с голыми стенами, и окошко видел он; в окошке качалась березовая ветка, небо, синее и далекое, проглядывало сквозь ветку, и иногда проглядывало солнце. Если оно появлялось, на стене трепетали пугливые зайчики. Медвежонок лениво, не поворачивая головы, а только одними глазами, следил за ними. Ему было тоскливо, скучно и безразлично все на свете. Если бы маленький медвежонок был человеком, он бы теперь мог кому угодно объяснить, что такое неволя.
Однообразие дней медвежонка скрашивала Марфа. Она приносила еду, меняла подстилку и подолгу сидела с медвежонком. Марфа была добрая и одинокая женщина и хорошо понимала горе медвежонка. Она приносила прялку, усаживалась поудобнее, пряла пряжу и разговаривала с маленьким медвежонком.
— Что же поделаешь, Миша. Уж такая твоя сиротская доля — у нашего барина жить. Все мы тута горе мыкаем. А Ванюшку мово, как забрили в солдаты, так и не слыхать, что с ним. С германцем воюет. А за что воюет, Миша? За барское же добро. — И Марфа добавляла шепотом: — А у Вязовых-то, слыхал? Мужики сызнову овин с хлебом подожгли. Теперь казаки понаехали. Охраняют. Наш-то аж зеленый ходить. Эх, несмышленыш ты, не понимаешь, что тебе объясняю.
Но медвежонок слушал Марфу внимательно. Ему нравился ее голос, тихий и мягкий. И еще маленький медвежонок слушал, как стрекочет прялка. Веселая она, живая. Крутится себе и крутится. Ему очень хотелось поиграть с ней. И однажды он решился. Подошел, приподнялся на задние лапы, крякнул и осторожно потрогал колесо правой передней лапой.
— Ишь ты, помощничек объявился, — сказала Марфа, но не прогнала маленького медвежонка.
И он осмелел, ухватился обеими лапами за колесо прялки и крутить начал. Быстро, с усердием. Запела прялка, застрекотала громче. Весело сделалось медвежонку, и его потухшие глаза загорелись яркими огоньками.
— Так, кудель растряпал, — вздохнула Марфа, — ладно уж, поиграйся вволю.
С тех пор каждый день маленький медвежонок играл с прялкой. И теперь в его снах часто крутилось ее колесо, стрекотало, было живым и дружественным, и все реже снились ему лес, мама медведица, брат и сестра, таинственное озеро с пузырями, тощий лисенок…
В последнее время часто стал заходить в комнату, где жил медвежонок, барин, Валерьян Владимирович. Всегда он был в пестром халате, большой, с шумным дыханием, пахнувший странно и раздражающе — маленький медвежонок не знал, что так пахнут коньяк, гаванские сигары и парижские духи «Коти». Но он постепенно привык и к этому запаху и к самому барину, потому что тот приносил ему конфеты и орехи в меду.
— Ишь ты, растолстел-то как! — похохатывал барин. — Не жизнь ему, а малина на моих харчах. Скоро мы его гостям покажем. Как он, Марфа, совсем смирный?
— Смирный, барин. Можно сказать, шелковистый у него характер.
— Шелковистый! Ишь ты! Ладно. Через месячишко начнем шельмеца с имением знакомить. По саду гулять будет.
ЧЕМ ПАХНЕТ СВОБОДА
Но первая прогулка по саду состоялась гораздо раньше.
Как-то Марфа открыла форточку в окне — проветрить. Сильный, резкий ветер влетел в комнату, и сразу она наполнилась свежим густым воздухом. Это был воздух осеннего сада и осеннего леса. Он пах опавшими листьями, туманом, студеной рекой, влажной землею, которую уже берут в плен на заре хрусткие утренники, он пах лесом, сосновым настоем, — и то был запах свободы.
Маленький медвежонок сначала задергал носом, потом дрожь прошла по его телу, на холке дыбом поднялась шерсть, и неистовство охватило медвежонка: он заметался по комнате, зарычал и заплакал, он лез на стены и все старался дотянуться до форточки. «На волю! На свободу!» — говорили его зажженные неистовством глаза. Он метался и смутно вспоминал и лес, и берлогу, и свою добрую маму, и лесное озеро, и даже лисенка вспомнил он…
…Марфа захлопнула форточку и, прижав руки к щекам, убежала. Когда она вернулась с барином, маленький медвежонок стоял у стены на задних лапах, а передние протянул к окну, бока его ходуном ходили, и если бы человек приложил руку к его левому боку, то почувствовал бы, как яростно бьется Мишкино сердце.
— На волю захотел Мишка наш, — сказала Марфа, и голос у нее задрожал от жалости.
— Ишь, шельмец, — на волю! — Барин нахмурился. — Как, говорят, зверя ни корми, все в лес смотрит.
— Свобода, она, барин, слаще всего.
— Но-но! Ты это куда гнешь, а? Ты куда это гнешь, я тебя спрашиваю?
— Да никуда не гну. К слову пришлось.
— «К слову»… — Барин помрачнел. — Все вы смутьяны. Ладно. Бери ошейник, цепочку и тащи его в сад гулять. Да по комнатам после поводи. Надо приучать. Скоро гостей созову. — И он ушел, хлопнув дверью.
Маленький медвежонок уже успокоился, он послушно подставил голову ошейнику с цепочкой, послушно прошел за Марфой по длинному коридору, через круглый зал, где на середине стоял черный, сверкающий лаком рояль, по стеклянной галерее, спустился по широкой лестнице, с опаской поглядев на черных бронзовых негров с подсвечниками и сердито подергав на них носом. В большом позолоченном зале он с удивлением поднялся на задние лапы, осмотрелся кругом и громко вздохнул, как бы сказал: «Да, ничего себе живут!»