— Слушай, ты! Выпьем на брудершафт! Ха-ха!
И тут дикая ярость охватила маленького медвежонка. Он почувствовал во всех этих, обступивших его, — своих врагов. И особенную ненависть испытал он к этой потной толстой роже… Стремительно поднявшись (даже цепочку вырвал из рук барина), он со всей силой, какая только была у него, влепил пощечину ненавистной роже, наклонившейся над ним, правой лапой.
И тотчас все шарахнулись в стороны, женщины истерически завизжали, мужчины кричали что-то, кто-то опрокинул стол — зазвенела посуда. Паника поднялась в зале, и, перекрывая весь шум, летело в самые дальние уголки дома:
— Караул! Караул! Убивают! — Это вопила толстая рожа, схватившись обеими руками за вздувшуюся исцарапанную щеку.
А медвежонок бросился преследовать какую-то даму в длинном декольтированном платье — ему не понравилась она своим запахом. И дама забралась на подоконник, вцепилась в портьеру и так истошно визжала, что медвежонок на мгновение остановился и стал слушать этот редкостный визг.
Тогда загремел барин:
— Марфа! Где ты? Убери его!
Появилась Марфа, маленький медвежонок сразу успокоился и попробовал пойти ей навстречу, но упал. И Марфа, взяв его на руки — медвежонок обнял ее за шею, — ушла в полной тишине, обходя опрокинутые стулья и замерших гостей.
Скоро маленький медвежонок лежал на своей подстилке, порывисто дышал, и все плыло у него перед глазами, чередуясь без всякой связи: полузабытый родной лес, берлога, где он так счастливо жил с мамой, с братом и сестрою, доброе лицо Марфы, залитый светом зал и гости, свора веселых гончих, толстая потная рожа… Он засыпал и очень смутно слышал, как Марфа причитала сквозь слезы:
— Что же они с тобой наделали, сиротинушка моя! Что же теперь будет-то?
Он уже совсем не слышал, как вошел барин, и в тесной комнатке начался разговор:
— Не виноватый он ни в чем!
— Молчи, дура!
— Не наказывайте его. Лучше меня, старую.
— Придумала — тебя! И его не буду, не дрожи. Молодец! Здорово он Вязову съездил. Поделом! Каков скотина? Говорил, что его борзые англицкой породы, а мои без роду, без племени. Поделом наш шельмец его отделал. Утром молока ему горячего. Позабавил гостей дорогих! — И он ушел, хохоча.
Марфа крестилась на темный угол и шептала:
— Пронесло, пронесло! Слава тебе, господи!
А маленький медвежонок тяжело спал на своей подстилке, и сон его был полон кромешной тьмы…
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ВРАГОМ
Шли дни, недели. По утрам земля встречала медвежонка седой от инея, и хрупкий узорчатый ледок затягивал лужицы; старый сад был весь белый, неподвижный, негреющее солнце путалось в его ветках и красило розовым и землю, и макушки деревьев, и крыши барских служб, и поля, что, притихшие, лежали за стынущей темной рекой. В такие утра особенно громко лаяли собаки в деревне, ребячьи голоса летели далеко, и, казалось, во всем мире слышен тягучий звон колокола из церкви с почерневшими куполами. Было холодно, морозно; в барском доме, в деревне топили печи — воздух пах березовым дымком.
Однажды медвежонок вышел на утреннюю прогулку и замер от неожиданности. Все было бело вокруг: дорожки сада, крыши, поля и даже статуи по бокам подъезда закутались в белые саваны. С низкого неба большими хлопьями падал тихий снег, и особая мягкая тишина стояла над землею, та недолгая тишина, какая бывает в первый снегопад.
Как от толчка, радость проснулась в медвежонке, радость, смешанная с удивлением. И ему вдруг показалось, что он знает, будто так обязательно должно было случиться: снег, морозец, свежий, чистый воздух, туго наполненный тишиной и снежинками. Словно это уже было когда-то в его жизни. И он ринулся в сад, в его белые нетронутые аллеи и неистово бегал, кувыркался в снегу, и через много часов его насилу дозвалась Марфа — прошли все сроки обеда.
Так началась первая в Мишкиной жизни зима. И шли дни, и шли недели… Медвежонок заметно вырос, шерсть его стала гуще и длиннее, он превратился в настоящего красавца.
На рождество ударили такие морозы, что галки мерзли на лету, и застывший звонкий воздух, казалось, можно было резать кусками. Ветра совсем не было, и давно не прибавлялось снега; замерзшее бледное небо лежало над округой; ночами поднималась большая холодная луна, и все становилось зыбким, призрачно-голубым, загадочным.
В барском доме топили печи, было тепло, уютно; медвежонок бродил по комнатам, иногда играл с прялкой, а чаще лежал около камина в круглом зале, дремал или, прищурившись, смотрел на огонь, который беспощадно поедал березовые поленья.
Иногда приходила молодая барыня, существо тихое, воздушное, бледное, и садилась за черный рояль. У медвежонка с ней была молчаливая сдержанная дружба. Ему было приятно, когда воздушное существо спрашивало слабым голосом:
— Ну, что тебе поиграть сегодня?
И он слушал музыку, и она тревожила медвежонка, будила в нем то, что люди называют очень многими словами, но никогда не называют точно.
Молодая барыня опускала крышку рояля, проходила мимо, шурша платьем (она никогда не ласкала медвежонка), останавливалась в дверях и тихо говорила:
— До свидания, мой друг.
Она исчезала, и в зале еще долго сохранялся запах ее духов, и музыка еще дрожала в ушах медвежонка. Ему становилось грустно.
В тот вечер рояль молчал, и медвежонок один лежал у камина. Вот тогда в доме и началась беготня, шум, лакеи и горничные сновали взад и вперед. Слышались испуганные голоса:
— Молодой барин приехали!
А потом в зал, где у камина лежал медвежонок, вошел хозяин, а за ним — молодой человек, бледный, красивый, в новеньком военном мундире и скрипучих сапогах, в правой руке он держал стек и поигрывал им. Медвежонок встретил его спокойный изучающий взгляд, и смутная тревога проснулась в нем: глаза молодого человека светились холодом и жестокостью.
— А вот, Евгений, наш Топтыгин, — сказал барин. — Я писал тебе о его проделках. Ты с ним познакомься, а я пойду об ужине распоряжусь. Не опасайся — он смирный.
— Смешно, папа́! — Голос у него был высокий и резкий. — В случае чего — как-нибудь укрощу.
— Ну-ну, — и барин ушел.
Они остались вдвоем: медвежонок, настороженный, напрягшийся, и юнкер Евгений Вахметьев, молодой барин. Они смотрели друг на друга. Медвежонок чувствовал запах этого человека, тонкий, едкий, неповторимый запах.
— А ты, приятель, кажется, не очень любезен, — сказал наконец Евгений. — Почему бы тебе не подать мне лапу? Ладно, начну я, — и он протянул к медвежонку руку, белую, холеную, с длинными пальцами.
И вдруг эта рука показалась медвежонку враждебной и злой, он отпрянул назад и зарычал.
— Вот как? Впрочем, этого надо было ожидать. Ничего, сейчас ты будешь у меня лизать руки. — И в воздухе свистнул стек.
Медвежонок ощутил острую боль на голове, потом на спине, на лапах. Сильные удары сыпались один за другим.
— Ну? Как? Будешь вежлив? — слышалось между ударами.
Дикая, дремучая ярость поднялась в медвежонке. Он сжался в комок и прыгнул на зеленый мундир. Но юнкер успел отскочить, и медвежонок повис на его руке. Затрещала ткань, Мишка уловил запах теплой крови…
— А-а-а! Помогите!
На шум сбежались люди, и Марфа оттащила медвежонка. Евгений стоял потный, красный; через разорванную ткань рукава сочилась кровь, но черты его лица оставались невозмутимыми. Ворвался барин:
— Что случилось? В чем дело? Кто посмел?
Юнкер одернул мундир и сказал очень тихо и спокойно:
— Ничего особенного, папа. Мы познакомились. — И, скользнув взглядом по испуганным лицам горничных и лакеев, продолжал так же спокойно и тихо: — Медведя — в его комнату. И приковать цепью к стене. Через час проверю.
Ровно через час он проверил. Кузнец сделал свое дело: медвежонок был прикован цепью к кольцу, вделанному в стену.
— Отлично, — сказал молодой барин и, поморщившись, переложил стек из правой руки в левую. — Марфа, выйди!
— Барин, он…
— Марфа, выйди.
За Марфой захлопнулась дверь, и юнкер хладнокровно, жестоко, обдуманно избил медвежонка: юнкеру нечего было опасаться — цепь и кольцо в стене надежно охраняли его. Когда Евгений вышел, медвежонок не мог подняться.
— Пока я дома, медведя не выпускать, — послышался в коридоре спокойный голос.
Так у медвежонка появился ненавистный, страшный враг, враг на всю жизнь.
А потом каждый день юнкер заходил в комнату, где жил медвежонок. Больше он не бил его. Он прохаживался рядом, поскрипывая сапогами, поигрывая стеком, и говорил:
— Ну? Как мы себя чувствуем? Надеюсь, у нас нет больше желания кусаться? А? Не слышу.
Медвежонок лежал на подстилке, сжавшись в нервный комок, следил за скрипучими сапогами, которые прохаживались около его носа, и — ненавидел. Он знал, что этот человек сильнее и коварнее его, и от этого ненавидел еще больше. Он вдыхал запах юнкера, и ярость поднимала дыбом шерсть на его спине.
— Мы, кажется, немного волнуемся? А? Не слышу.
Для медвежонка приходы молодого барина стали страшнее любой физической боли, любой пытки…
Однажды он явился с двумя мужиками, конюхом Иваном и кузнецом Кириллом.
— Ну? Как мы живем? — Он остановился перед медвежонком. — Посмотри-ка сюда, приятель. — В руке юнкера было небольшое серебряное кольцо, распиленное в одном месте, с заточенными острыми краями. — Нравится тебе сей предмет? Что? Не слышу. Ну, кто ты сейчас? Лесной житель. И к тому же хам. Сейчас мы тебе поставим клеймо — сразу будет видно, что ты из хорошего, благородного дома. Надеюсь, ты не возражаешь?
Медвежонок мгновенно почувствовал беду, он метнулся в угол, прижался к стене и жалобно зарычал.
— О! Как это не похоже на вас! Где ваше мужское достоинство? Кирилл, Иван! Возьмите его и держите крепко.
Мужики подошли к медвежонку, у них были суровые и виноватые лица.
— Ну? Что же вы медлите?
Они, эти люди, были намного сильнее медвежонка. Стальные руки сжали его, и он не мог шевельнуться.