— Кирилл, а теперь разожми ему рот. Так.
Острая, нестерпимая боль пронзила нос медвежонка и токами отдалась во всем теле. Кровь густо брызнула на пол.
— Ничего, ничего. А теперь повернем. Вот так. Пускайте!
Медвежонок уже не видел людей. Он метался на цепи, ревел, и всего его разрывала огненная боль… Обезумев, он метался весь день и даже не узнавал Марфу.
Только к ночи боль в носу потеряла остроту, стала тупой и ноющей.
Медвежонок болел несколько дней. Он ничего не ел, стал вялым и безразличным ко всему, и лишь когда в комнату входил юнкер, шерсть на спине медвежонка поднималась дыбом, он глухо рычал, и рычание это выдавало всю глубину его ненависти.
— Что? Не понял. Мы, кажется, чем-то недовольны? Болеем? Ничего! Зато какой у нас с этим кольцом импозантный вид. — И начиналась пытка.
Постепенно медвежонок перестал ощущать кольцо в носу. Вернулся аппетит. Но что-то изменилось в медвежонке: он стал сдержанней, угрюмей.
Однажды медвежонок проснулся и почувствовал, что юнкера, его ненавистного врага, нет в имении. И на самом деле, пришла счастливая Марфа и не шепотом, а прежним голосом сказала:
— Уехал, уехал антихрист. Кончились твои мучения.
Она отвязала медвежонка, и после трех недель неволи он снова мог гулять. Веселость вернулась к нему, и опять он был полон тем, что люди называют жаждой жизни.
А на дворе мела метелица, легкий мороз бродил по саду, и, как всегда, тягуче и грустно пел колокол над церковью с почерневшими куполами…
ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА, В ОКТЯБРЕ
Прошло два года. Теперь уже не медвежонок, а большой и сильный молодой медведь жил в имении Ошанино. Он не мог пожаловаться на свою судьбу. Медведь уже навсегда забыл прошлое, то далекое-далекое прошлое, когда он был маленьким и жил в лесу со своей матерью медведицей, с братом и сестрой. Он уже совсем не помнил ни берлогу, ни березу, расколотую грозой, что росла рядом, ни лесного озера с пузырями, ни тощего лисенка, милого веселого лисенка.
Да, воспоминания прошлого не тревожили его. И сны у медведя теперь были иные: в них шумели гости барина, крутилась прялка Марфы, топились жаркие печи в барском доме, свора гончих опасливо и почтительно играла с ним, дворовые люди вереницей проходили в этих снах, и все лошади из барской конюшни — медведь хорошо знал каждую по своему запаху — часто снились ему; в снах его было много еды и бывали грозы — он по-прежнему любил грозы с тугими дождями и полыханием неба. В то последнее лето его жизни в имении помещика Вахметьева было особенно много буйных молодых гроз. Нет, он не жаловался на свою жизнь и свои сны. Правда, случалось и неприятное. Например, приезды гостей к барину, когда ему приходилось на потеху им пить вино. Но гости приезжали не так уж часто. У людей были какие-то неприятности, особенно у хозяина, — медведь постоянно чувствовал его все растущую нервозность.
Только один страшный, кошмарный сон был у медведя: иногда ему снился зеленый юнкер со стеком в руке, снились его скрипучие сапоги и его тонкий неповторимый запах, снилась нестерпимая боль в носу… И медведь просыпался, переполненный страхом и яростью.
За эти два года молодой барин приезжал только один раз, но, видно, он был чем-то очень занят: ни разу не появился он тогда в маленькой комнате, хотя медведь и был посажен на цепь. И все дни, пока юнкер был в имении, медведь жил в постоянном напряжении и ожидании беды…
Второй раз юнкер приехал неожиданно в пасмурный осенний день, когда все было в тумане и дожде, и утром с крыльца дома медведь ничего не увидел, кроме плотного белого тумана; и серый воздух был холодным, в нем ощущалось дыхание первого морозца. Медведь не захотел гулять тогда, ушел к себе и дремал на подстилке.
А после обеда в доме начался переполох: хлопали двери, что-то кричали люди, и медведь почувствовал, что он приехал, зеленый юнкер со стеком, его ненавистный враг.
Но никто не приходил до самого вечера. Уже начало темнеть, когда скрипнула дверь. Появилась Марфа. Она принесла медведю еды и плакала, плакала. Медведь смотрел на нее удивленно: «В чем дело? Что случилось?»
— Что ж будет-то теперь с тобой? — причитала Марфа. — Сиротинушка ты моя махонькая, безответная-а-а…
И в это время в комнату ввалился старый барин, красный, потный, тяжело задышал:
— Марфа! Ну, это безобразие, милая… Все тебя ждут!
— А как же с ним-то, барин?
— Распоряжусь я о твоем медведе, не беспокойся. Ты его только на цепь посади. — Барин прямо-таки задыхался. — Значит, ты с молодой барыней… Да не бойся. Друзья Евгения вас будут сопровождать до Москвы. А там… У Вязовых… У Бориса Алексеевича нас ждите… Мы — завтра. Иди, иди, милая.
Марфа плакала навзрыд. Она привязала медведя цепью к железному крюку, вделанному в стену, взбила соломенную подстилку. Потом Марфа подошла к медведю, обняла большую лохматую голову и поцеловала его в холодный мокрый нос.
— Прощай, Мишка, прощай, моя кровинка! Не увижу тебя больше.
Острая тревога проснулась в медведе. Он осторожно и ласково провел лапой по седым волосам женщины: успокойся, мол, — он любил Марфу.
Хлопнула дверь. Медведь остался один.
В доме была суматоха. Потом все стало стихать, и медведь услышал, как на дворе, у крыльца, заржала лошадь — по голосу он узнал ее: это была Белка, кобыла арабской породы, красивая, тонконогая и капризная; ее всегда запрягали в легкую бричку, на которой ездила молодая барыня. Белка еще раз заржала, уже далеко, еле слышно, наверно, у ворот усадьбы.
Стемнело. Наступил вечер. К медведю никто не пришел. Он доел остатки обеда, принесенного Марфой, похлебал воды из ведра — оно было полно. И ночь наступила. Но дом не спал, дом шумел голосами, беготней, сутолокой, кто-то громко рыдал… Медведь не спал — его тревожило все это. Он чувствовал, что юнкер здесь и что нету в доме Марфы, и это вселяло в него тревогу и беспокойство.
Ночь была длинная и темная. Уже чуть-чуть посерело окно, выступило из мрака, когда медведь чутко задремал. Сквозь сон он услышал, как от подъезда один за другим отъехали три экипажа, но он не мог проснуться…
…Его разбудил зеленый юнкер — зеленый юнкер быстро шел по коридору. Он остановился перед дверью… Медведь напрягся и замер. Открылась дверь. Да, это был он, его лютый враг — из тысячей запахов медведь узнал бы его тонкий неповторимый запах. Только теперь на Евгении был не мундир, а зеленый китель с золотыми погонами.
— Ну, вот мы и встретились! Я знаю — вы ко мне имеете ряд претензий. Забудем прошлое! — Он вошел в комнату. — Теперь нет прошлого. Нет! — истерически крикнул он, — Итак, я дарую вам свободу. Выходите, теперь вы полновластный и единственный хозяин этого дома. Дверь будет отперта. Надоест сидеть в сей келье, толкнете дверь и все — свобода! Смекаете? Фу, дьявол! Ты же на цепи. Ладно, отвяжу. Встретите тут то-ва-ри-щей… — Евгений сделал шаг к железному крюку в стене. И тогда медведь, встав на задние лапы, с грозным рычанием пошел на своего врага — ярость клокотала в нем.
— Ах, вот как! — зеленый китель с золотыми погонами метнулся назад. — Ну и черт с тобой! Подыхай!
Хлопнула дверь. Щелкнул замок.
Медведь слышал, как отстучали его шаги в гулком коридоре. Смутно, неясно прошелестели голоса где-то внизу. У подъезда заржала незнакомая лошадь. И все стихло.
Медведь не помнил, чтобы когда-нибудь в доме была такая глухая тишина. Ему стало жутко — он догадался, что его бросили. Бесконечно тянулся этот день. Голод стал мучить медведя. Он заметался по комнате, дергал, что было силы, цепь, но крюк держал крепко.
Кончился день. Наступила ночь. Медведь обезумел от голода: он рычал, бросался на стены… И ночь кончилась. Опять был день. И опять — немая, давящая тишина. Голод потерял остроту. Странная сонливость заползла в тело медведя. Он спал и не спал… Но он ясно видел, как в комнату входила Марфа и ставила в угол миску с едой. Медведь кидался к миске, но ее не было в углу, и Марфы тоже не было…
Кончился и этот день. А вечером вдруг где-то далеко загрохотал гром, и в маленьком окошке оранжевым пламенем запылало небо. Медведь недоуменно поднял голову: разве в такую пору бывают грозы? Он не знал, что это огни Октябрьской революции, что это ее громы катятся над землей…
Утром вдруг дом наполнился людьми, криками, звоном разбитого стекла. Люди рассыпались по всем комнатам, и они гудели возбужденными голосами. И хотя медведя жег голод, он насторожился: может быть, те, кто пришел, помогут ему?
Внезапно все разом исчезло, как провалилось: и движение, и голоса людей, и звон разбитого стекла. Дом погрузился в тишину.
И здесь мы оставим ненадолго Мишку, чтобы скоро опять встретиться с ним.
ДОМ С БЕЛЫМИ КОЛОННАМИ
Это случилось в ноябре 1917 года.
В большой город, где много заводов и фабрик, пришла пролетарская революция, как пришла она во все города России. Она прокатилась по улицам шествиями демонстрантов, забурлила митингами на площадях, отдалась короткой перестрелкой в глухих переулках, ворвалась в каждый дом и в каждое сердце.
Революция со всем тем новым и жгучим, что внесла она в жизнь, полностью захватила Федю Гаврилина, одиннадцатилетнего мальчика с городской окраины, сына типографского рабочего. Как ему хотелось принимать участие в баррикадных боях, выступать на митингах, нести красное знамя впереди отряда типографских рабочих, которым командует его отец!
И вот Федя свободно, как ласточка, летит над городом, и дух захватывает от быстроты и высоты, а внизу проносятся улицы, полные народа, крыши домов, площади, и так легко и свободно Феде и хочется смеяться и петь. Потом подлетела Любка-балаболка, соседская девчонка, взмахнула руками плавно и красиво, так красиво, что у Феди сердце забилось сильно и часто, и сказала:
«Ты знаешь, почему там, внизу, так много народу?»
«Нет», — смутился Федя.
«Это революция. Теперь не будет войны, и мой папка вернется домой. И у всех будет много работы и хлеба!»