Его меч взвился, норовя перебить мне горло, но тут какая-то сила рванула Шивера назад, так, что он перекатился через лопатки.
Темная тень в плаще цвета сумерек встала между мной и колдуном, в левой руке тени был зажат меч. Его лезвие метило Шиверу в шею.
Человек был высок и широкоплеч. В отсветах огня я не разглядел лица – только стальной клин маски с крестовидной прорезью. Это был охотник за головами.
– Данце? – изумленно спросил Шивер. – Ты?..
– А что тебя удивляет? – без особого интереса спросил наемник.
– Ты же сказал, что врешь… – просипел я, поднимаясь на ноги. Голова кружилась, кровь из ран текла в четыре ручья.
На меня никто не обращал внимания.
– Ты сжег весь урожай в Кимангару, шантажировал старосту Донжа, превратил стадо коз в каких-то тварей, зарубил охотника за наградой в Гелиголле и вдобавок затеял массовую драку в Блоерде. И все это с конца лета. Я молчу о том, что было раньше. Ты в розыске с самого ледохода. Тебе странно, что я пришел за тобой?
– А ведь логично… – сказал Шивер, поднимаясь на ноги. – Я так понимаю, меня ты не отпустишь?
– Конечно, нет. Я получил задаток.
– Тогда начали?
– Эй! – подал я голос. – А как же я?
– А тебе-то что? Долга на тебе больше нет, скажи мне спасибо.
– Я бы сказал, но твой кабан ранил Хенн.
– Это ее кабан. Пусть она с ним и разбирается.
Я замолчал, не зная, что еще сказать. Перетянул кровоточащую руку бывшей долговой веревкой, затягивая узел зубами. Еще раз крикнула где-то сова.
Данце шагнул к некроманту, как-то легкомысленно помахивая мечом. Шивер поднял свой.
Я не успел сделать и шагу, как охотник за головами атаковал длинным выпадом, стремительней броска змеи, и Шивер почти отбил его своим лезвием. Мечи скрестились.
Дикий короткий скрежет на секунду перекрыл скрипящий крик совы, клинок Данце с шипением скользнул вверх и вошел колдуну в глазницу. Наемник рванул меч на себя, правой рукой нанеся сокрушительный встречный удар Шиверу в грудь.
Колдун упал, разбрызгивая кровь, и установилась тишина. Сова умолкла, и стих в верховьях крон беспокойный ветер.
– Ну и все, – сказал буднично Данце, вытирая меч о штаны Шивера.
– Давай отсюда выбираться, – сказал я, глядя на тело. Сердце второго должника перестало биться, но из моих рук Беллатристе его не получит, подумал я.
– Одну минутку.
Я понял, что он собирается делать, – он все-таки охотился за головами, – и отвел глаза.
– Я пойду. Там девушка раненая.
– Да, я видел ее, когда шел сюда.
– Как она? – спросил я, нервничая.
– Да я не глянул, – ответил Данце, присев возле трупа.
– Помоги мне с ней, пожалуйста.
– Я, – сказал наемник, не поднимая головы, – могу помочь кому-то только умереть. Тебя устроит?
Я отвернулся от него и ушел. Дождь становился все сильнее.
Я шагал, и тяжелые капли тычками били в лицо. Долговая веревка обычным жгутом перетягивала мне руку.
Путь назад занял на удивление мало времени. Я вышел на прогалину почти одновременно с тем, как с другой стороны поляны показался всадник.
Конь под ним был черен и растворялся в темноте. Я удивился, что кто-то смог приехать верхом с той стороны. Впрочем, когда я разглядел белое пятно на месте лица, мое удивление прошло. Это была Беллатристе Ранд, которая, наверное, почувствовала потерю веревки. А у таких, как она, свои дороги.
Я подошел к дубу. Пока меня не было, Хенн сползла по стволу, изогнулась, уткнувшись головой в корень. Повязка и остатки штанин в равной степени пропитались кровью и казались черными в темноте.
Беллатристе молча подъехала с другой стороны.
Я присел, взял голову девушки в руки. Кожа ее была холодной. Я никак не мог найти пульс на ее шее и, склонившись к ней, искал признаки жизни.
Она все-таки дышала. Но очень слабо и редко.
– Что здесь произошло? – подала голос Беллатристе. – Как я вижу, ты не стал играть честно. Впрочем, Шивер, видно, тоже. Где он?
– Сдох, – ответил я.
– Закономерно, – согласилась колдунья.
Я судорожно вдохнул. И поднял лицо.
– Помоги ей, Беллатристе. Пожалуйста. – Я чувствовал себя безмерно уставшим и безо всякой веревки. Начался настоящий дождь, синие лесные сумерки сгустились, нездоровый отсвет пожара, который я видел на стволах, тускнел, темноту меж стволов затягивало белесой дымной мглой. – Ты же можешь.
– Тогда она будет должна мне, Джером, – сказала, обернувшись, Беллатристе. Теперь на меня глядела маска. Ранд казалась призраком, и меня продрал озноб. – Она будет должна мне. Больше, чем был должен мне ты.
– Она будет жить.
– Ида! – позвала колдунья. – Ты хочешь, чтобы я тебя спасла? Если да, ты окажешь мне ответную услугу?
– Джером… – тихо и бессильно позвала меня Хенн. – Джером, милый, ты тут? Здесь призраки…
Мое сердце сжалось, волна прошла по нервам, и я почувствовал на мокром от дождя лице слезы.
– Ради меня, Беллатристе. Я буду должен тебе, – сказал я. – И я согласен оказать тебе услугу.
Небеса молчали, роняя холодный дождь. На какое-то время замолчало все и вся. Огонь за моей спиной еще сопротивлялся воде.
Я почувствовал шаги – это подошел Данце.
– Так вот что с Шивером, – заметила Беллатристе, ничуть не удивившись. – А за мою голову у тебя нет задатка?
– Нет.
Я стоял не оборачиваясь. Мне хватало одной равнодушной маски перед глазами, и я не хотел видеть другую.
– Жаль, что ты мне ничего не должен, – сказала колдунья. – Впрочем, ты не мог бы принести мне сердце того парня, раз уж захватил себе голову?
– Я бросил тело в огонь, – ответил наемник.
Она промолчала, и я снова подал голос:
– Помоги ей, Беллатристе. Время уходит.
– О! Это будет очень немалая услуга, Джером. Куда большая, чем в тот раз.
– Спаси ее!
Она жестом показала на веревку.
– Сначала спаси.
– У тебя нет выбора, Джером. Надевай, иначе я не поверю тебе.
– Вижу, у вас тут дела, – сказал Данце. – До встречи.
Я слышал, как он ушел, его тихие шаги сразу потонули в шуме дождя. Я так и не взглянул на него.
Я развязал мокрую от крови веревку и надел на шею. Беллатристе склонилась ко мне, и ее маленькие руки затянули новый узел на месте разреза.
– За тобой долг, Джером.
– За мной долг, Беллатристе Ранд.
Проклятая петля снова, как сотню раз до того, сжала мне шею, практически ее не касаясь.
Какое-то время я смотрел, как Беллатристе, спешившись, возилась возле Хенн. Долг, который лишь умножился после всех моих усилий, давил на горло. Дождь падал прямыми струями, последние отблески пожара таяли в темноте, и совсем скоро темная ночь окутала и меня, и охотницу, и колдунью.
Ёлка
Снег шел какой-то липкий и цепкий, будто с неба падали бесконечные мелкие пауки. Так и казалось, что случайная снежинка шевельнется да и поползет вверх. А то и не одна.
Ветер тоскливо, совсем уже по-зимнему выл в расселинах и между стволов.
Сапоги были тяжелы, как сама жизнь. Твердые, несносимые, из кожи быка – теперь-то быков уже не осталось, – и неподъемные. Ноги болели. А идти было еще далеко. Наверное, далеко. Знать бы точно.
Ёлка поправила топор за поясом, стерла с лица подтаявший снег. Солнце тяжело вскарабкалось наверх и, перевалившись через пик, сползало в мягкие снеговые тучи. В разрывах виднелось ослепительно-голубое небо, но тучи душили его, заминали, разрастались, словно тесто в небесной кадке. Ледяной ветер доносил из леса резкий свист. Ёлка не могла понять, скрип дерева это, крик птицы или еще чего.
Корабль, говорили, пристал к старым верфям вчера. Ёлка спала – зимой она ложилась рано – и не видела, как зажигали огни. Ждали моряков скоро, к самому Рождеству, и нужно было встретить их честь по чести. Корабли нечасто приставали к их Берегу. Бабушка велела добыть елку да нарядить как положено, чтоб моряки не побрезговали в деревню зайти. Говорили, кто старые праздники не отмечает, к тем они не заглядывают.
Только вот елок вокруг не было, совсем. Не росли здесь елки. Только Ёлка.
Ее и отправили.
В лес соваться не хотелось, он на вид был такой, будто больше не выпустит. Ёлка поежилась устало. Понятно, что идти ей, куда деваться, не бабушка же пойдет, да и никто из стариков. Наверное, они не смогли бы выйти и за околицу, по крайней мере Ёлка не помнила такого. Только смутно-смутно, неярко, но тепло, как отсвет последнего луча на жухлой осенней листве, вспоминала иногда прошлые, хорошие дни, когда родители и соседи еще были здоровы, когда она играла с другими детьми, да и бабушка была другой.
По крайней мере, не такой толстой?.. Ёлка пыталась вспомнить, почему то время в ее голове так отличается от этого, но зимняя дурноватая дремота не давала думать, не отпускала до конца даже в холодном лесу. Чесался затылок, то место, где шея переходит в голову. Ёлка задумчиво потерла его через жесткий холщовый капюшон.
Когда это было – то призрачное, другое, светлое?.. Здесь, на Берегу, по эту сторону Синего моря, жизнь всегда была трудной. Их край обозначали на картах совсем иначе, но они, местные, потомки первых поселенцев, так и привыкли звать его Берегом, хотя больше никогда не отчаливали от него, разобрав истрепанные корабли на материал для строительства – кто домов, а кто хижин. Здешние деревья трудно было рубить, от кроваво-ржавой смолы шел едкий соленый запах, пилы вязли, а доски приходилось сушить по два-три долгих года на скудном солнце или на лютом морозе. Второй случался чаще.
Ёлка вошла под сень серо-зеленого, разлинованного рыжим леса, вспоминая, как бабушка рассказывала ей про дубы. За селом была целая дубовая роща, выращенная из желудей, что они привезли из-за моря. Были осины, липы и липовый мед – Ёлка считала рассказы о нем сказками для детей, – были яблони. Вот в них Ёлка могла поверить. Когда-то бабушка угощала ее старыми сморщенными коричневыми дольками с запахом горячего, яркого лета, которое она никогда не видела, но могла представить. Это сушеные яблоки, говорила бабушка. Мама улыбалась, глядя на Ёлку. Не лежала. Ёлка плохо помнила маму не лежащей, а бабушку – не суровой и ледяной. Но помнила. Если бы не помнила, может, ей бы легче жилось.