– А это и не сработало бы, разве не ясно? – сказал я наконец. – Она, похоже, теперь у них лучший, мать её, покупатель.
– Да, я это, разумеется, понимаю, – сказала Эйльса, – я размышляю, вот и всё.
– Что ж, размышляй пошустрее. Предполагалось-то, что мы отобьём «Цепи» в следующий Божий день, а теперь у нас ни Кишкорезов, чтобы нас поддержать, ни хоть какого-нибудь долбаного плана.
– До Божьего дня ещё пять суток. – Эйльса вздохнула и отложила вязание. – Без Кишкорезов о том, чтобы идти напролом, как мы планировали, не может быть и речи. Нас для этого просто не хватит.
Я стиснул зубы. К тому времени я уже знал, что Эйльса частенько думает вслух, но, как по мне, порой это звучало так, будто она разжёвывает мне мои же собственные задачи – как несмышлёному ребёнку. Ясное дело, она просто так привыкла, но всё-таки приходилось себе напоминать не держать на неё за это зла.
– Это понятно, – силился я не повышать голоса.
– Всегда есть какой-нибудь способ, Томас. Всегда. – Она взглянула на меня и вдруг лучезарно улыбнулась, как всегда, если намеревалась сменить предмет беседы, – притом настолько резко, что у меня закружилась голова. – Тебе бы завтра сходить и проведать Билли.
– Ага. – Я был рад, что разговор о вечернем провале на встрече с Мамашей Адити наконец прекратился. – Наверно, так я и сделаю.
– Отнесись к нему серьёзно, Томас, – предупредила Эйльса. – Вы не виделись с тех пор, как он приступил к обучению у чародея, и мальчик, может быть, покажется тебе совершенно другим, но смотри – отнесись к нему серьёзно. Может быть, настанет время, когда он нам пригодится.
Я заметил, что мы снова вернулись к «вероятно» да «может быть». Надо признать, привычка Слуг королевы всегда вот так расплывчато выражаться выводила меня из себя. Я пожелал ей доброй ночи и отправился к себе спать. Заснуть было непросто, но при помощи остатков браги в итоге всё-таки удалось.
Глава двадцать пятая
Не знаю, почему на следующее утро захватил я с собой Анну Кровавую, но, кажется, сделал совершенно правильно. Это именно у неё в первую очередь возникли неприятности с Билли Байстрюком, так что без её опасений он ни за что не попал бы к Старому Курту. О том, чтобы идти одному, и речи быть не могло, особенно после вчерашней бесплодной встречи с Мамашей Адити, но для охраны я мог бы взять с собой кого угодно из мужчин. Однако не взял. Я захватил с собой Анну, и всё тут.
По тем временам это было небезопасно. Когда мы в прошлый раз ступили на тропку вдоль речки-говнотечки, ведущую к Колёсам, я только недавно возвратился в Эллинбург, и слухи разойтись ещё не успели. Но это тогда. Тогда мы с Анной смогли сойти за каких-нибудь потрёпанных жизнью ветеранов, которые вернулись с войны и бродят по трущобам, но по второму разу такое уже не прокатит. Теперь я снова Томас Благ, глава Благочестивых, и меня знает каждая собака. По праву мне полагались шесть вооружённых до зубов телохранителей, куда бы я ни направился, но путь наш лежал в угодья Кишкорезов, а там Благочестивым делать было вроде как нечего. Я сказал как-то Анне, что Благочестивые в большом числе без особой нужды на Колёса не сунутся, и так оно пока и было.
При всём при том я чуял – из закопчённых окон деревянных доходных домов, мимо которых мы проходили, за нами следят чьи-то взгляды.
Прибрежная тропинка зимой была особенно коварна, а по реке несло обломки ледяной корки. У воды было морозно, и, несмотря на наши добротные шубы, плащи и перчатки, когда мы дошли до двери Старого Курта, оба задубели до костей. Крыса, приколоченная к двери, превратилась в ледышку. Я поднял руку для стука и уже набрал было воздуха, чтобы произнести условное приветствие, но дверь отворилась раньше, чем я к ней притронулся. На пороге стоял Билли Байстрюк и внимательно нас разглядывал.
– Томас, – сказал он. – И Анна Кровавая.
Я кивнул:
– Как поживаешь, Билли?
На верхней губе у парнишки уже проклюнулся первый пушок, а в общем выглядело так, будто он за каждый месяц, проведённый у Старого Курта, вытягивался на целый дюйм. Наверно, не буквально, но, сказать по правде, парню не так уж много осталось до того, чтобы сравняться по росту со мной. При этом, однако, под просторной рубашкой и штанишками Билли смотрелся болезненно тощим. Я подумал – верно, его тринадцатые именины прошли неотмеченными, и стало мне досадно, что пропустил совершеннолетие Байстрюка.
– Неплохо, – ответил Билли. – Вы зайдёте.
Как всегда у него, это был не вопрос, а утверждение, и я подивился прозорливости хлопчика. На самом ли деле говорит с ним Госпожа, сообщая будущее? Чего не знаю, того не знаю. Может, это его врождённое искусство, а может, он просто хорошо разбирается в человеческой природе, ну или всего лишь безумен. Как бы то ни было, а был он прав.
– Нам хотелось бы, Билли.
Он кивнул и отступил в сторону, пропуская нас в дом Старого Курта. Провёл нас с Анной в переднюю, где у жарко натопленного камина у себя в кресле сидел старик. Курт выглядел старше, чем я его запомнил, бледным и осунувшимся. Как по мне, это было крайне странно, потому что за годы между моим детством и возвращением в Эллинбург постарел он вроде бы незначительно. Под конец жизнь уделывает каждого, решил я.
Курт поднял взгляд и ухмыльнулся нам своей крысиной ухмылкой.
– Ага, Томас Благ и прекрасная… и Анна Кровавая, – это он, понятное дело, вспомнил, что ему сказала Анна. – Как живётся-можется?
– Неплохо, – ответил я. Сел на табурет напротив старика – других в комнате и не было, Анна же встала у меня за спиной и держала руки вблизи от кинжалов. Вижу – она даже сейчас не доверяет Курту, знать, по-прежнему нелегко ей примириться с тем, что происходит в этом доме.
Курт вяло, по-старчески, хохотнул.
– Неплохо, – повторил он. – Неплохо, что ты одеваешься будто важный господин, а перед тобой снова кланяется да расшаркивается всё Вонище. И ты, и Адити – оба вернулись с этой вашей войны, словно ничего и не было.
Я подумал про Йохана, про Котелка, про свои собственные поблёкшие уже воспоминания и покачал головой:
– Было. Мы это пережили, вот и всё.
– Вот и славно, – сказал Курт. – Выглядишь ты богатым. Может, мне и цену повысить?
– О цене мы ведь уже договорились, – отрезал я. – По марке в неделю за его обучение и содержание, это более чем справедливо.
– Ну, мальцы, когда растут, кушают много, – теперь Курт заговорил уклончиво. Взгляд у него забегал с огня на носки башмаков, с меня на дверь, глазки зашныряли у него по лицу, словно непоседливые зверьки.
– Что такое, Курт?
Искусник кашлянул, и я понял, что в дверях стоит Билли и прислушивается к нашей беседе.
– Эй, малец, – Курт попытался сказать властно, но голос предательски дрогнул. – Сходи наверх да принеси свои записи.
Билли кивнул и вышел, а через некоторое время я расслышал, как он взбирается по лестнице. Посмотрел на старика, поднял брови, а тот поманил меня к себе с удивительной поспешностью. Я склонился и стал слушать.
– Три марки в неделю или забирайте его обратно.
– А что такое?
Курт сгрёб меня за загривок, притянул к себе и зашептал прямо на ухо. Я поднял руку, чтобы Анна не беспокоилась, и принялся слушать.
– Отмеченный богиней, едрить мой сморщенный хрен, – шипел мне на ухо Курт так тихо, что Анна точно ничего не услышала. – Он меня в страх вгоняет, а такого я о ком попало не скажу. Не может быть необученный малец настолько сильным. Мальчишка одержим, мать его!
Вспомнился мне тот день, когда мы впервые привели Билли к Курту домой, да как Курт разжёг пламя при помощи искусства и пасса руками, а Билли его погасил одним только взглядом. Вот не знал, что он так может, и было ясно, что Курт такого тоже не ожидал. Я задумался, на что же пацан способен теперь, после полугода обучения. Сказать по правде, я и сам всегда чуток побаивался Байстрюка, хотя и не могу чётко сказать, с чего бы. Как известно, сэр Эланд тоже страшился его до дрожи, а после того, как Билли заглянул к нему на Свечной закоулок, так и больше того, но я не знал, что именно произошло той ночью, да думаю, так и не узнаю. Во время войны я исповедовался Билли, а было так потому, что как-то ночью в Абингоне, после того как я натворил всякого и на душе было тяжко, зашёл ко мне в палатку Билли да и говорит: ты, дескать мне исповедаешься. Так и сказал. Билли никогда не задавал вопросов. Если говорил, что что-нибудь случится, – так и случалось. Сказал, что я ему исповедаюсь, – вот я и исповедался, а почему – до сих пор не пойму. Отмеченный богиней – так я тогда подумал. Так объяснял это и себе, и отряду, и этого объяснения было достаточно. В глазах у ребят это делало Билли святым. Святость и одержимость – похоже, две стороны одной монеты, но первая – это приемлемо и даже похвально, а вот вторая – совсем наоборот. Ясное дело, такого я допустить не мог, особенно если услышит кто-нибудь третий.
– Не желаю больше слышать это слово, – прошептал я на ухо Курту. – Три марки в неделю, если столького стоит удержать твой язык за зубами, но ни медяком больше, и это окончательная цена, чего бы он ни сделал. Не испытывай меня, Старый Курт. Мальчишка свят, ты за это просишь надбавки, дело обстоит так и никак иначе. Понятно?
Старый Курт резко кивнул и отстранился как раз в момент, когда Билли снова зашагал по ступенькам. Три марки в неделю – достаточно, чтобы меня передёрнуло, даже и сейчас. Впрочем, как по мне, деньги были потрачены с пользой.
Я обернулся и вижу – Билли стоит в дверях и держит в руках здоровенную книгу в чёрном кожаном переплёте, охватывая всех нас немигающим взором. Задумался я, какая же разница между святостью и одержимостью. Когда чудо становится чародейством, а чародейство становится колдовством? Заложено ли это в самой природе действия – или же в глазах смотрящего? Или это решает тот, кто рассказывает о чудесном событии, и если так, зависит ли всё от того, кто именно о нём рассказывает? Как по мне, магия – она магия и есть, но чего не знаю, того не знаю. Полагаю, это философский вопрос, а сейчас не время разводить философию.