Лука что-то шепнул Йохану на ухо и приобнял за плечи – отчасти, чтобы поддержать, а отчасти, чтобы придержать, если вдруг чего. Лука знал, что случится, если Йохана не осадить вовремя. Он был умён – и знал нас обоих с самого детства. Может, он и не понимал, в чём на самом деле беда, но слишком хорошо понимал, что происходит между братьями-Благами.
– Ступай-ка спать, – повторил я в тишине.
– Батя-то наш… – Тут горло Йохана сдавили рыдания, и за это вознёс я хвалу Госпоже. Колени у братца моего подкосились, и он осел Луке на грудь. Толстяк взял его покрепче за плечи, чтобы Йохан не грохнулся на пол и не разбил себе лицо, и поволок его прочь из комнаты.
Я отвернулся.
Анна держалась от нас на расстоянии, должно быть, чувствуя что-то очень личное между братьями, что-то весьма болезненное, и никого к нам не подпускала.
Мне был нужен воздух. Я направился к входной двери – Чёрный Билли поспешно повернул ключ и открыл мне, не говоря ни слова. Я облокотился ему на плечо и вышел на улицу в морозную темень, где меня никто не увидит. Только там я позволил себе расплакаться.
Я ведь уже писал о тайнике в самой глубине своего подсознания, где под замком хранились всякие ужасы и куда я никогда не заглядывал. Часть этого тайника называется Абингон, а часть зовётся иначе. Отец – вот как она зовётся.
Глава тридцать вторая
Я стоял на воздухе, пока наконец не пришёл в себя. Пятнадцать, может, двадцать минут протекло к тому времени, как я вернулся в харчевню – дрожа от холода, с заплаканными глазами и снежными хлопьями на волосах. В общей комнате осталась только Анна Кровавая. Она сидела за столом посреди комнаты, а перед ней на исцарапанных досках стояла бутыль браги и два стакана. Ничего не сказала, только приподняла бутыль и в знак приглашения повела бровями. Я запер дверь и сел напротив. Она разлила напиток по стаканам и пододвинула мне. Я осушил его одним глотком, она налила ещё. Я поднял рюмку и долго вглядывался в тёмно-янтарную жидкость, избегая смотреть на Анну.
– Не хочу об этом говорить, – сказал я.
– Ну и не надо. Пей, да и всё тут.
– Вот и ладно.
Так мы и пили, не говоря ни слова, пока бутыль наполовину не опустела. Так бывало иногда на войне. Во всяком случае, когда удавалось раздобыть выпивку. Сначала думаешь, будто хочешь излить душу в бутылку, но со временем понимаешь – в этом нет нужды.
Хочешь ты одного – утопить свои чувства, выжечь их спиртом, пока не перестанет щемить в груди.
Анна это знала. Она там тоже бывала. Ровно так же, вспомнил я, было после Мессии. Когда город пал, мы его разорили, разграбили всё подчистую – хотя там и так мало чего осталось. Вспомнил, как распили мы один пузырь на троих с Анной и Дюком на развалинах великого храма. Тогда за ночь тоже никто не проронил ни слова – только передавали пузырь по кругу, покуда не опустел. После того что мы тогда натворили, даже у Дюка улетучилась куда-то его всегдашняя удаль. По крайней мере, на какое-то время. В этом и состоит товарищество – в том, чтобы пить вместе и молчать, потому как слова не нужны.
– Кажется, – наконец, когда осталось всего полбутылки, сказала Анна, – кажется, я влюблена в Роузи.
Я взглянул ей в лицо. Выражение у неё было отчасти радостное, оттого что есть кому высказаться, и отчасти напуганное – тем, что же именно она говорит.
– Вот и хорошо, – ответил я.
– Вот только бы и она меня любила, – Анна сделала глоток, – а то ведь я до сих пор за это плачу.
Я пожал плечами.
– В этом нет ничего постыдного.
– Будущего-то, впрочем, у всего этого тоже нет, а?
– Кто знает? Может, и есть.
Анна кивнула, налила ещё. Она, Анна Кровавая, умела пить, надо ей отдать должное.
– Наверно. Надо же ей как-то зарабатывать на хлеб, это я понимаю, а когда она со мной, с кем-то ещё она быть не может, так с кого же ей деньги-то брать? Видимо, приходится мне… покрывать её недополученные доходы.
– Это уже между вами с Роузи, – сказал я. – Передо мной тебе, Анна, оправдываться ни к чему. Если ты с ней счастлива, так и хорошо.
– Счастлива – это да, – признала Анна. Сделала глоток и посмотрела мне в глаза. – А что там Эйльса, Томас? Ты-то с ней счастлив?
Пожалуй, она и впрямь могла бы меня осчастливить, если бы хоть раз выказала такую попытку. К Эйльсе у меня постепенно пробуждались чувства, которые, разумеется, были глупы и неразумны, но знать о чём-то, что это глупо, и что-нибудь делать для его преодоления – совершенно разные вещи. Эйльса ничего ко мне не испытывает, это уж я знаю наверняка. Она моя любовница, как в этом убеждены все в отряде, включая Анну. Не хотелось ей врать об этом, особенно после того, как она мне открылась, но я знал – придётся.
– Она хорошая девушка, – сказал я, натужно улыбнувшись.
– Надо признать, не так уж она проста, как я сперва подумала, – сказала Анна. – Зря это я её невзлюбила. Она далеко не дура, Томас.
– Это уж точно, – согласился я. Протянул руку за выпивкой и налил нам обоим ещё, опустошив бутыль. – Не люблю находиться в обществе дураков.
Анна засмеялась и сделала глоток:
– Тогда твой братец тебя, должно быть, подбешивает.
Я замер, не донеся стакан до рта, хотел ответить резко, но удержался – Анна такого не заслуживала. Йохан, конечно, дурак, а Анна, конечно, не дура, так что и она это понимает. Я поставил нетронутую рюмку на стол и взглянул на Анну:
– С ним бывает сложно. С Йоханом то есть. Он ведь мой младший. И детство у нас было… тоже сложное. Я за ним присматривал, как умел, но старался изо всех сил.
Припомнилось мне, что Анна рассказывала о своём собственном детстве. То, что претерпели мы с Йоханом, было с этим не сравнить. Даже рядом не стояло.
– Я не хотела… – начала Анна. Она явно смутилась, я же вовсе не желал её смущать.
– Да нет, всё в порядке, – говорю я. – Он меня и впрямь подбешивает, что верно, то верно… У меня… Я перед Йоханом в неоплатном долгу, Анна. С самого нашего детства. Надо было мне кой-чего сделать… Я и сделал, но опоздал, а брату из-за этого досталось. Крепко досталось, а я мог бы это пресечь – а не пресёк, покуда не стало слишком поздно. Вот поэтому возле меня всегда есть место для брата. Не по правую руку, нет, там-то твоё место, но всё-таки есть и для него.
Анна лишь кивнула:
– Схожу ещё за бутылкой.
На следующее утро в черепе у меня гудело, словно подняли стрельбу разом все пушки Абингона. Я лежал в постели, прикрывал глаза рукой и страдал. Я знал, что заслужил эту головную боль. Вместе с Анной мы почти уже добили вторую бутыль, пока наконец не признали своё поражение и не отправились ползком по койкам. Причём именно ползком. В ладонях у меня до сих пор было полным-полно заноз – видать, я и вправду тащился по неструганым деревянным ступеням к себе в комнату на карачках, будто зверь лесной.
По собственному опыту знаю, что я, когда пьяный, не особенно разговорчив, так что можно было надеяться: ничего лишнего я во хмелю не сболтнул. Да даже если и сболтнул чего, вряд ли Анна вспомнит больше, чем помню я сам.
Пока я так валялся на своём пропотевшем ложе, ко мне постепенно, обрывками, возвращалась память. Я вспомнил, как Анна мне открылась. Вот она по синей будке как раз-таки словоохотлива, и я задумался, о чём она может беседовать с Роузи по ночам. Надо будет не забыть об этой догадке. Теперь я вспомнил: о том, что происходит у них в постели, она поведала больше, чем мне действительно хотелось бы знать, но, полагаю, не больше, чем любой другой вояка, когда хвастает о бабах. От этой мысли я, несмотря на похмелье, улыбнулся и с усилием сел на постели. Анна Кровавая была мне добрым другом, и я не стану распространяться о том, что она мне в ту ночь наговорила. Это, как по мне, её личное дело, и ни до кого другого никак не касается.
Я заставил себя сходить по малой нужде, умыться и одеться, а потом, нетвёрдо держась на ногах, спустился в харчевню. В общей комнате завтракали пивом и чёрным хлебом Мика и Хари – к ним я и подсел.
– Поздно вчера легли, начальник? – поинтересовался Мика.
– Да уж, – ответил я.
Хари взял трость и захромал подать мне кружечку некрепкого пива, я нехотя отхлебнул. Мне, понятно, полегчает, но, сказать по правде, пересилить себя было непросто.
– Где Эйльса? – спросил я, давясь, но всё же одолев половину кружки.
– На кухне, – бросил Хари. – У неё гости. Та Роузи со Свечного закоулка. Они вроде как подружайки.
Я помедлил. Тогда я уже не сомневался, что Роузи – связная между Эйльсой и другими Слугами королевы, и задумался – что за вопросы они там обсуждают ни свет ни заря.
– Надеюсь, Анна Кровавая не обидится, – сказал Мика, и я решил, что зрит он в корень. Мика умеет соображать своей башкой, как уже писалось, а сам я в таком разрезе даже не думал. Одно то, что Эйльса не выказывает интереса ко мне, не значило, само собой, что она предпочитает женщин, но я до сей поры даже не рассматривал такую возможность. Не хотелось, чтобы Анна огорчалась, это я мог сказать наверняка.
– Ясное дело, не обидится, – отмахнулся я. – Уж я-то свою Эйльсу знаю, Анне беспокоиться не о чем.
Ребята понимающе хохотнули, я попросил разрешения удалиться и прошёл на кухню – взглянуть своими глазами на происходящее.
– Ой, да он же сущий чёрт, разве нет? – говорила Эйльса, когда я открыл дверь, и я понял: она услышала шаги и, недолго думая, нацепила личину трактирщицы. Хихикнула, увидев меня, а я красноречиво взглянул, давая понять, что вижу её насквозь. Роузи сидела напротив и жевала краюху хлеба.
– Доброго утра, – сказал я.
– Ой, да на тебе лица нет, бедненький мой! – воскликнула Эйльса и залилась смехом трактирщицы. – Будешь пьянствовать с другими женщинами, милый мой, так уж знай – наутро придётся помучиться!
Я прикрыл за собой дверь.
– Мы только пили, больше ничего, – сказал я скорее для Роузи.
– Знаю, – отрезала Эйльса с чеканным даннсбургским произношением. – Садись, Томас. Надо поговорить о деле.