– Не беспокойтесь, мы не поклоняемся Сатане, – говорит Аркадий.
– Наш урок истории подходит к концу, – обещаю я. – Несмотря на все протесты инквизиции, Земля продолжала вращаться вокруг своей оси, – я легонько дотрагиваюсь до чугунного чайника, – а в тысяча семьсот девяносто девятом году росчерк наполеоновского пера объединил независимые швейцарские кантоны в Гельветическую республику. Однако же далеко не всем швейцарцам пришелся по нраву патронат Франции, и, когда обещанной свободы вероисповедания не последовало, недовольные начали жечь церкви и восставать против властей, навязанных Парижем. Противники Наполеона раздули пожар восстания, и в начале апреля из Пьемонта выдвинулась рота австрийских артиллеристов и прошла по Зидельхорнскому перевалу в монастырь Святого Фомы. Двести бочонков с порохом, оставленных на хранение в монастырском коровнике, взорвались – то ли по беспечности, то ли по злому умыслу. Взрыв уничтожил бо́льшую часть монастыря и вызвал камнепад, который напрочь смел мост, переброшенный через пропасть. Этот крошечный эпизод в истории Наполеоновских войн стал тем толчком, который в итоге привел к нашей Войне, как убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево послужило поводом для начала Первой мировой. Взрывная волна докатилась до Часовни Мрака и пробудила Слепого Катара от долгого сна.
Каминные часы негромко отзванивают восемь.
– После Реформации орден Святого Фомы обнищал, и фомистам катастрофически не хватало денег, средств и сил для того, чтобы поднять альпийскую обитель из руин. Однако же правительство Гельветической республики в Цюрихе проголосовало за восстановление Зидельхорнского моста и размещение там военного гарнизона для охраны стратегически важного перевала. Строительными работами руководил некий Батист Пфеннингер, инженер из Мартиньи. Однажды летней ночью, когда Пфеннингер лежал в своей каморке, пытаясь уснуть, он услышал голос, окликавший его по имени. Голос звучал словно бы издали, с расстояния в несколько миль, и в то же время совсем рядом, чуть ли не над ухом. Дверь спальни была заперта на засов изнутри, но Пфеннингер заметил, как в изножье кровати дрожит воздух. Инженер коснулся колеблющегося воздушного потока, который вдруг раздвинулся, будто завеса, и в образовавшемся проеме появился круг пола, на котором стояла огромная свеча высотой в человеческий рост – такие иногда ставят перед алтарем в католических или православных церквях. Дальше виднелись каменные ступени, уходившие во тьму. Батист Пфеннингер по натуре был человеком здравомыслящим, прагматичным и не питал пристрастия к спиртному. Его спальня находилась на втором этаже двухэтажной казармы. Тем не менее он решился пройти в этот фантастический проем – мы называем его «апертура» – и стал подниматься по каменным ступеням… Как вам все это, мисс Сайкс?
Холли вдавливает большой палец в ямку над ключицей:
– Не знаю…
Аркадий поглаживает прыщи, не вмешивается в мой рассказ.
– Батист Пфеннингер стал первым посетителем Часовни Мрака. Там он обнаружил портрет – или икону – Слепого Катара. Лицо на портрете было лишено глаз, но пока Пфеннингер стоял там, глядя на изображение – а может, это оно смотрело на Пфеннингера, – ему стало казаться, что во лбу древнего лика появилась какая-то точка, которая все росла и росла, а потом превратилась в черный зрачок глаза без век, и…
– Я тоже это видела! Что это? Откуда?
Я смотрю на Аркадия; он коротко пожимает плечами:
– С иконой Слепого Катара такое происходит непосредственно перед тем, как она декантирует чью-то душу.
Холли порывисто оборачивается ко мне:
– Послушайте. В выходные, когда пропал Джеко… Точка, которая превращается в глаз во лбу… я… мне было… мне привиделся дневной кошмар в туннеле под шоссе близ Рочестера. Я не стала упоминать об этом в книге «Радиолюди», потому что читатели восприняли бы подобные откровения как бредовое описание кислотного трипа. Но все произошло на самом деле.
Аркадий мысленно спрашивает: А вдруг Си Ло дал ей возможность видеть, что происходило в Часовне во время Первой Миссии?
Но почему он скрыл это от нас? Я пытаюсь найти объяснение получше. Может быть, между Джеко и Холли, братом и сестрой, уже существовала психозотерическая связь?
Аркадий задумчиво прикусывает костяшку большого пальца; привычка из его прошлой жизни. Возможно. И возможно, отголоски этой связи как раз и привели Эстер к Холли, когда ты бежала из Часовни. Как крошки хлеба в сказке про Ганзеля и Гретель.
Холли прерывает наш безмолвный диалог:
– Прошу прощения, вы про меня не забыли? Так вот, какая связь может существовать между Джеко, средневековым монахом и инженером наполеоновских времен?
Свеча в витражном стаканчике горит высоким ровным пламенем.
– Слепой Катар и инженер Батист Пфеннингер заключили друг с другом своего рода соглашение о взаимопомощи, – объясняю я. – Правда, трудно утверждать…
– Минуточку! Сколько времени монах пробыл в Часовне Мрака? Лет шестьсот? И по-прежнему приглашал туда гостей и заключал с ними сделки? А чем он питался все это время?
– Естественно, Слепой Катар транссубстанцировался, – говорю я.
Холли откидывается на спинку стула:
– А что это за транс-чего-то-там?
– Тело Слепого Катара умерло, – поясняет Аркадий, – но его разум и душа – что для простоты будем считать одним и тем же – проникли в материальную субстанцию самой Часовни. Слепой Катар общался с Пфеннингером через икону.
Холли обдумывает услышанное:
– Значит, строитель слился с тем, что построил?
– В некотором роде, – отвечает Аркадий. – Можно и так сказать.
– Строительство моста и гарнизона на Зидельхорнском перевале завершили до наступления зимы, – продолжаю я. – Батист Пфеннингер вернулся к своей семье в Мартиньи. Следующей весной он отправился ловить рыбу на озеро Эмоссон. В один прекрасный вечер уплыл на лодке и… не вернулся. Лодку потом нашли, но тело так и не обнаружили.
– Понятно, – говорит Холли. – В точности как с Хьюго Лэмом.
За окнами дома 119А тихонько бормочет дождь.
– Шесть лет спустя, в тысяча восемьсот пятом году, в парижском квартале Марэ открылся сиротский приют. Его директором и основателем был некий Мартен Леклерк, коренастый француз, отец которого сколотил состояние в африканских колониях. Мартен Леклерк выразил желание предоставить кров и оказать материальную и духовную помощь детям, оставшимся сиротами в ходе Наполеоновских войн. В тысяча восемьсот пятом году иностранцев в Париже не жаловали, а Леклерк говорил по-французски с явным немецким акцентом, но его знакомые объясняли этот конфуз матерью из Пруссии и обучением в Гамбурге. Эти самые знакомые, между прочим сливки высшего общества, понятия не имели, что Мартена Леклерка в действительности звали Батист Пфеннингер. Безусловно, лишь безумец усомнился бы в благих намерениях мсье Леклерка, привечавшего бедных сироток – как правило, таких, кто демонстрировал высокий психозотерический потенциал или же чрезвычайную активность глазной чакры.
Холли смотрит на Аркадия, и тот задумчиво щурится, как переводчик, старающийся передать замысловатый оборот.
– Ну, детей с паранормальными способностями. Как вы в свои восемь лет.
– Но для чего швейцарскому инженеру, который фальсифицировал свою смерть, сменил имя и основал во Франции сиротский приют, понадобились дети с паранормальными способностями?
– Анахореты обретают атемпоральность, подпитываясь душами, как верно сказала Маринус, – поясняет Аркадий. – Но декантировать можно только души одаренных. Как при трансплантации органов, когда подходящим донором может стать лишь один из тысячи. В дни равноденствия и солнцестояния человека с «одаренной» душой заманивают на Путь Камней, то есть на ступени, ведущие в Часовню Мрака. Там несчастный смотрит на икону Слепого Катара, а тот декантирует его душу, превращая ее в Черное Вино. Опустошенное тело сбрасывают из окна Часовни, а двенадцать анахоретов празднуют День Возрождения, сопровождая ритуал распитием Черного Вина, что на три месяца приостанавливает деление клеток в их телах. Именно поэтому тело Хьюго Лэма по-прежнему остается двадцатипятилетним, хотя его разуму и душе уже давно за пятьдесят.
Холли пока оставляет это без внимания и спрашивает:
– А почему Пфеннингер жил в Париже, если попасть в Часовню можно только через разрушенный швейцарский монастырь?
– Любой анахорет может открыть апертуру в любое время и в любом месте. – Аркадий подносит ладонь к пламени свечи. – Там, где ему захочется, снаружи или изнутри. Именно из-за апертуры наша Война продолжается уже сто шестьдесят лет. Анахореты могут телепортироваться. А это наилучший способ как бегства, так и внезапного нападения.
Холли, что-то осознав, произносит дрожащим голосом:
– Мисс Константен…
– Иммакюле Константен – первая помощница и заместитель Пфеннингера, – говорю я. – Неизвестно, как и почему Первый анахорет сделал ее Вторым анахоретом, но мы знаем, что она была воспитательницей в женском отделении сиротского приюта в Марэ. Сам Талейран называл мадам Константен «меченосным серафимом в женском обличье». А сто восемьдесят лет спустя она объявилась в Грейвзенде, где обхаживала Холли Сайкс. Правда, она допустила редкую ошибку и спугнула вас, так что один из моих бывших студентов сообщил мне о вас. Я вас обезопасила, понизив ваш психозотерический потенциал, что сделало вас непригодной для изготовления Черного Вина. До крайности раздосадованной мисс Константен пришлось искать новую жертву, хотя она так и не забыла ни Холли Сайкс, ни ее многообещающего брата Джеко.
– Их действия объясняются простой арифметикой, – добавляет Аркадий. – Их всего двенадцать, то есть раз в три года каждый обязан отыскать человека с душой, пригодной для декантирования. Жертва должна явиться добровольно, ее нельзя ни одурманить, ни привести силой. Поэтому анахореты втираются в доверие к своей добыче, завлекают ее, вот как мисс Константен когда-то обхаживала вас. Если при декантировании жертва будет без сознания или чересчур встревожена, то Черное Вино испортится. Это весьма деликатный напиток.