– Сделайте Сайкс укол успокоительного. В обе руки, – вкрадчиво произносит Константен. – Немедленно. Исполняйте, Двадцать восьмой.
Я мысленно кричу: Осима, спасай ее, спасай!
На мой призыв не отвечает ни его душа, ни безжизненное тело на мокрой скамье рядом со мной, в квартале от полицейского джипа. По истончающемуся каналу связи я бессильно наблюдаю за убийством невинной женщины, которую я втянула в нашу Войну. Я не способна трансверсировать на это расстояние, а предпринимать что-то еще и поздно, и бесполезно.
– Вас понял, Второй. Будет исполнено. – Брицки кивает Льюису в зеркальце заднего вида, потом Нэнси.
Холли спрашивает:
– Узнали телефон больницы, детектив Марр?
– Наш секретарь как раз этим сейчас занимается. – Брицки вынимает из кобуры пистолет-транквилизатор, снимает его с предохранителя; левша Нэнси, чьими глазами я смотрю на происходящее, проделывает то же самое.
– Зачем вам пистолеты? – изменившимся голосом спрашивает Холли.
Я невольно пытаюсь подвергнуть Нэнси увещанию, хотя понимаю, что это невозможно и бессмысленно, поскольку увещание не действует через канал мысленной связи. Я с ужасом гляжу, как Нэнси стреляет… в горло Брицки. На кадыке анахорета появляется красная точка. Он притрагивается к горлу, удивленно смотрит на окровавленный палец, переводит взгляд на Нэнси, бормочет: «Что за…»
Брицки замертво сползает на пол. Льюис кричит глухо, будто из-под воды: «Нэнси, ты что, охренела?» – во всяком случае, Нэнси слышит именно это; она берет пистолет Брицки и стреляет из него Льюису в щеку. Он вскрикивает фальцетом, а Нэнси, под влиянием безостановочного увещания Осимы, перебирается через Холли на переднее пассажирское сиденье. Льюис испускает последний вздох, а Нэнси пристегивает себя наручниками к рулю и открывает замки задних дверей. Напоследок Осима начисто стирает из памяти Нэнси все, что произошло за последнее время, отключает ее сознание, эгрессирует из нее и ингрессирует в донельзя перепуганную Холли. Он мгновенно берет под контроль ее психику, и я уже своими глазами вижу, как Холли надевает темные очки, поправляет тюрбан, выходит из полицейской машины и возвращается по Парк-авеню к Музею Фрика. Между мной и Осимой наконец возобновляется прерванная связь, и я вновь слышу его голос: Маринус, ты как?
Я вздыхаю с облегчением. Великолепно, Осима!
Сначала война, отвечает старый воин, а теперь логистика. Немолодая, ушедшая на покой писательница в весьма приметном тюрбане выходит из патрульной машины, в которой остаются два трупа в полицейской форме и живая тетка, тоже в полицейской форме. Что будем делать?
Веди Холли сюда, воссоединяйся со своим телом, мысленно говорю я. А я позвоню Л’Охкне и попрошу тщательно зачистить все записи камер наружного наблюдения в Верхнем Ист-Сайде.
Осима в теле Холли направляется к парку.
А у нашего обдолбанного оно получится?
Если способ существует, Л’Охкна его отыщет. Если нет, то изобретет.
И что потом? Теперь стены дома сто девятнадцать «А» – плохая защита.
Согласна. Заляжем на дно у Уналак. Я попрошу ее приехать к нам на выручку. Все, отсоединяюсь. До скорого. Открываю глаза. Нас с Осимой по-прежнему загораживает зонтик, а мою неподвижную ступню с любопытством обнюхивает серая белка. Дергаю ногой, и белка тут же исчезает.
– Ну, вот мы и дома! – объявляет Уналак.
Она останавливает машину напротив своей входной двери, по соседству с книжным магазином «Три жизни» на углу Уэверли-Плейс и Западной Десятой улицы. Осима, будто монах-ассасин, встает на стражу, а Уналак, не выключая аварийных огней, помогает мне провести Холли по тротуару к двери. Холли все еще под воздействием психоседативов, и наша живописная группа привлекает внимание высокого бородача в очках с проволочной оправой.
– Привет, Уналак. У вас все в порядке?
– Все хорошо, Тоби, – отвечает Уналак. – Моя знакомая только что прилетела из Дублина. Она ужасно боится летать, перед полетом приняла снотворное и до сих пор толком не очнулась.
– Оно и видно. Зато до сих пор балдеет.
– Ага. Похоже, на обратном пути ограничится бокалом белого вина.
– Кстати, не забудь зайти к нам в магазин. Мы получили твой заказ, книги по санскриту.
– Непременно, Тоби, спасибо тебе.
Уналак вытаскивает ключи, но Инес уже впускает нас в дом. На лице Инес отражается тревога и напряжение, будто не она, а Уналак уязвима и хрупка, как все обычные люди. Инес кивает нам с Осимой, с состраданием смотрит на Холли.
– Вот отоспится – и придет в себя, – говорю я.
Инес с сомнением глядит на меня и уходит ставить машину на подземную парковку. Следом за Уналак мы поднимаемся по лестнице, сворачиваем в коридор к крошечному лифту. Осиме места не хватает, и он взбегает по ступенькам. Я нажимаю кнопку верхнего этажа.
О чем задумалась? Скажи, я доллар заплачу, мысленно говорит Уналак.
Когда я была Юй Леоном, за мысль больше пенни не давали.
Инфляция. Уналак пожимает плечами, и кудри ее подрагивают, как пружинки. Неужели Эстер и впрямь прячется где-то в этой голове?
Смотрю на морщинистое, напряженное, четко очерченное лицо Холли. Она постанывает, будто во сне, не в силах отогнать кошмар. Я очень на это надеюсь, Уналак. Знаешь, если Эстер правильно истолковала Сценарий, то такое вполне возможно. Но я не знаю, можно ли верить Сценарию. И тем более Антисценарию. Не знаю, почему Константен стремится убить Холли. Не знаю, действительно ли Элайджа Д’Арнок решил перейти на нашу сторону. Не знаю, правильно ли мы поступаем с Садакатом.
– Если честно, то я вообще ничего не знаю, – признаюсь я вслух своей пятисотлетней подруге.
– Что ж, одно хорошо, – говорит Уналак, отводя медно-рыжую прядь от носа. – Анахореты никак не смогут обратить себе на пользу твою уверенность в своих силах.
Холли спит, Осима смотрит второго «Крестного отца», Уналак готовит салат, а Инес предоставляет в мое распоряжение свой «Стейнвей», поскольку только вчера приходил настройщик. Из мансарды, где стоит фортепиано, открывается чудесный вид на Уэверли-Плейс, а в комнате пахнет апельсинами и лаймами, которые мать Инес ящиками присылает из Флориды. На крышке «Стейнвея» стоит фотография Инес и Уналак в лыжных костюмах, на фоне какой-то заснеженной вершины; они похожи на отважных путешественниц. Уналак не рассказывает своей возлюбленной о Второй Миссии, но Инес далеко не глупа и наверняка подозревает, что готовится нечто важное. Доля человека, любящего атемпорала, так же нелегка, как доля атемпорала, любящего обычного человека. На этой неделе мои решения затронут не только будущее хорологии, но и всех наших близких, коллег и пациентов; всем им будет больно, если мы никогда не вернемся; такую же боль испытала и Холли, когда Си Ло в теле Джеко погиб во время Первой Миссии. Если любишь и если тебе отвечают взаимностью, то все твои поступки так или иначе затрагивают окружающих.
Просматриваю нотную библиотеку Инес, для разминки выбираю озорные «Прелюдии и фуги» Шостаковича. Они очень сложны для исполнения, но доставляют огромное удовольствие. Затем, для смены впечатлений, играю «Тему Хью Эштона» Уильяма Бёрда и несколько шведских народных песен в аранжировке Яна Йохансона. По памяти исполняю сонаты Скарлатти К32, К212 и К9. Эти сонаты – нить Ариадны, соединяющая Айрис Маринус-Фенби, Юй Леона Маринуса, Джамини Маринуса Чодари, Пабло Антея Маринуса, Клару Маринус-Коскову и Лукаса Маринуса – именно он, первым из всех моих ипостасей, открыл для себя Скарлатти, еще в Японии. Ноты достались мне от де Зута, и сонату К9 Маринус играл за несколько часов до смерти, в июле 1811 года. Приближение смерти я ощущал в течение нескольких недель и, как говорится, заранее привел свои дела в порядок. Мой друг Элатту помог мне отправиться в свободное плавание с помощью морфина, прибереженного для подобной оказии. Моя душа возносилась от Света Дня к Высокой Гряде, а мне хотелось знать, где и в ком я возрожусь. В хижине, в вигваме или во дворце, в джунглях, в тундре или в кровати под балдахином; в теле принцессы, дочери палача или судомойки, и спустя сорок девять оборотов Земли вокруг своей оси…
…я очнулась на куче тряпья и гнилой соломы, в теле девочки, пышущем лихорадочным жаром, заеденном комарами, кишащем вшами, истощенном кишечными паразитами. Корь унесла душу Клары, прежде обитавшую в моем новом теле, которое мне пришлось исцелять три дня, прежде чем я смогла по достоинству оценить свое окружение. Восьмилетняя Клара была крепостной помещика Кирилла Андреевича Береновского, который редко появлялся в своем поместье, ограниченном широкой излучиной реки Камы в Оборинском уезде Пермской губернии, что в Российской империи. В родные пенаты Береновский наезжал раз в год, стращал уездных чиновников, устраивал охоту, портил девок и заставлял управляющего выжимать последние соки из захудалого поместья. Дети крепостных не ведали счастья, но детство Клары было безрадостным даже по меркам того времени. Отца запорол бык, а мать вконец измотали череда родов, тяжелый крестьянский труд и пристрастие к самогонке, прозванной «тошниловкой». Клара была последышем, девятым, самым хилым ребенком в семье. Три ее сестры умерли во младенчестве, еще двух Береновский продал за долги какому-то екатеринбургскому фабриканту, а трое братьев, забритых в солдаты, сложили головы в кровавой бойне под Эйлау. Чудесное спасение Клары от неминуемой смерти было встречено с обреченным унынием. Между жизнью Лукаса Маринуса, врача и ученого, и убогим нищенским существованием Клары пролегала огромная пропасть, выбраться из которой можно было лишь неимоверными усилиями, причем мое отчаянное положение усугублялось пребыванием в женском теле в начале XIX века. Я тогда еще не владела психозотерическими методами, помогающими ускорить восхождение по социальной лестнице, и в распоряжении Клары была только православная церковь.
Отец Дмитрий Николаевич Косков, уроженец Санкт-Петербурга, читал проповеди четырем сотням крепостных душ Береновского и трем дюж