– Некая Шейла Янг, глава управления по розыску произведений искусства и антиквариата. Я понятия не имел, что существует нечто подобное, но оказывается, если украдут «Кувшинки» Моне, то расследование поручат именно этому управлению.
Либо Бернард Крибель меня заложил, либо кто-то заложил Крибеля.
– Как интересно. А тебе она зачем звонила?
– Вообще-то, Хьюго, она хотела переговорить с тобой.
– О чем? Я не крал Моне.
Отец издает встревоженный смешок:
– Видишь ли, она мне ничего толком не рассказала. Я объяснил, что ты в Швейцарии, и она очень просила тебя позвонить ей, как только ты вернешься, «чтобы помочь в расследовании одного дела».
– А ты уверен, что это не чей-то дурацкий розыгрыш?
– Нет, на розыгрыш не похоже. Слышно было, что она звонит из офиса.
– Ну, раз так, то я позвоню следователю Шейле Янг, как только вернусь. Может, из библиотеки Хамбер-колледжа похитили какой-то манускрипт? Там много редких книг. Или… нет, гадать бесполезно, но я сгораю от любопытства.
– Вот и славно. Только, знаешь… маме я ничего не говорил.
– Очень деликатно с твоей стороны. Не волнуйся, расскажи ей, если хочешь. А если я угожу в Уормвуд-Скрабс, она сможет организовать кампанию «Свободу Хьюго!».
Отец смеется уже веселее:
– Ага, и я тоже туда приду со своим плакатом!
– Класс! Итак, если не считать того, что Интерпол допытывается у тебя о местопребывании сына, известного криминального авторитета, все остальное нормально?
– Да, все в полном порядке. Третьего января я снова выхожу на работу, а мама с ног сбилась у себя в театре, праздники же, сплошные пантомимы. Кстати, может, встретить тебя в аэропорту?
– Спасибо, пап, но меня Фицсиммонс подбросит, за ним все равно пришлют водителя. Ну ладно, увидимся дней через восемь, тогда и разберемся в этой таинственной истории.
Поднимаюсь в мансарду, а в уме со скоростью двадцать четыре кадра в секунду прокручиваются самые различные сценарии: бригадный генерал умер, и его душеприказчик задается вопросом, о каких именно ценных марках так волновался покойный; сестру Первис расспрашивают, кто именно посещал бригадного генерала в последнее время; Крибель называет имя Маркуса Анидра; просматривают записи камер видеонаблюдения; меня опознают; Шейла Янг вызывает меня на собеседование под протокол; я все отрицаю, но Крибель из-за двустороннего зеркала заявляет: «Это он». Официальное обвинение; отказ в освобождении под залог; исключение из Кембриджа; четыре года за кражу и мошенничество, два из них условно; если день не богат новостями, я попадаю на первую полосу центральных газет: «Выпускник Ричмондской школы похищает состояние у жертвы инсульта»; восемнадцать месяцев спустя – досрочное освобождение с отметкой о судимости. Единственное возможное трудоустройство: смотритель парковки.
Протираю пятачок в затянутом изморозью стекле мансардного окна. Заснеженные крыши, «Отель ле зюд», крутые вершины. Снегопад еще не начался, но гранитное небо полнится обещаниями. Первое января.
Стрелка компаса дрожит. Я это чувствую.
Куда она укажет? В тюрьму? Или куда-то еще?
Мадам Константен не заводит разговоров со случайными людьми.
Очень хочется верить. Снизу доносятся тяжелые шаги, заячьи, вприпрыжку. Куинн.
Он поднимается быстро, как разочарованный бронтозавр.
Следователь Шейла Янг – не ловушка, а катализатор.
«Собирай вещички, – подсказывает инстинкт. – Будь наготове. Жди».
Подчиняюсь инстинкту, потом нахожу в «Волшебной горе» место, где вчера остановился.
Обитель греха пробуждается. Фицсиммонс этажом ниже орет: «Я быстро, только душ приму!» Просыпается бойлер, ревут трубы, в душе плещет вода; женщины переговариваются на каком-то африканском наречии; слышен низкий смех; Четвинд-Питт провозглашает: «Доброе утро, Оливер Куинн! Ну как? То, что доктор прописал, правда?» Одна из женщин – Шенди? – говорит: «Руфус, я позвоню нашему агенту, сообщу, что с нами все в порядке». Кто-то спускается в гостиную; из радио на кухне раздается «One Night in Bangkok»[54]; Фицсиммонс выходит из душа, на лестничной площадке мужской голос бубнит: «А наш стипендиат заперся в своей клетушке… ага, по телефону говорил… Ну, пусть себе дуется…» Мне хочется крикнуть, что я вовсе не дуюсь и очень даже рад, что они вчера оттянулись не по-детски, но к чему тратить силы, развеивая ошибочные предположения? Кто-то насвистывает, кипит чайник, а потом раздается выкрик, точнее, хриплый визг:
– Охренеть!
Я настораживаюсь. Пару секунд все тихо… Во второй раз этим странным утром я ощущаю необъяснимую уверенность, будто сейчас что-то произойдет. Как по писаному. Во второй раз подчиняюсь инстинкту: закрываю «Волшебную гору» и прячу ее в рюкзак. Одна из негритянок что-то говорит, но так быстро и тихо, что я ничего не разбираю, и тут же по лестнице – топ-топ-топ, и на площадке звучит вопль Четвинд-Питта:
– Тысячу долларов? Тысячу долларов им подавай?! Каждой?!
Ха, наконец-то до них дошло. Гони денежку. Как в лучших песнях – не догадываешься о следующей строке, пока она не спета, и тогда становится ясно, что ничего другого и быть не могло.
Фицсиммонс: «Ни хера себе шуточки!»
Четвинд-Питт: «Фиг тебе, это не шуточки!»
Куинн: «Но они же… не сказали, что они проститутки!»
Четвинд-Питт: «Да они и на проституток не похожи!»
Фицсиммонс: «Но у меня нет тысячи долларов! Во всяком случае, здесь».
Куинн: «И у меня нет. А если б и была, то я бы не отдал».
Меня так и подмывает выйти из мансарды, спуститься по лестнице и бодро спросить: «Ну, Ромео, вам на завтрак что готовить – болтунью или глазунью?», но звонок Шенди ее «агенту» – сирена противоугонной сигнализации, в ослепительном мигании фар завывающая: «Сутенер!» По счастливой случайности у меня в мансарде есть коробка с парой новых ботинок «Тимберленд», но в данном случае счастливая случайность здесь ни при чем.
Четвинд-Питт: «Это вымогательство. Пошлем их нахер».
Фицсиммонс: «Согласен. Они видели, что мы при деньгах, и решили сорвать кус побольше».
Куинн: «Но если мы откажемся, то они…»
Четвинд-Питт: «Что? Забьют нас до смерти тампонами и губной помадой? Нет уж, решать нам: пошли вон – значит пошли вон. Тут Европа, а не Момбаса или еще хрен знает что. На чьей стороне будет швейцарская полиция? На нашей или этих грязных южносахарских шлюх?»
Я морщусь. Извлекаю из подпольного банка свои активы, добавляю к паспорту в бумажнике пачку банкнот. Засовываю бумажник во внутренний карман лыжной куртки, размышляя о том, что, хотя глупцами рождаются и богачи, и бедняки, утонченное воспитание здорово оглупляет, а вот тяжелое детство как бы купирует глупость, в силу дарвиновских законов выживания. Именно поэтому элита и нуждается в профилактической защите в форме хреновых государственных школ, чтобы умные дети с рабочих окраин не вытеснили богачей с привилегированной территории. Внизу, перекрикивая друг друга, звучат гневные голоса с английским и африканским выговором. С улицы доносится автомобильный гудок. Выглядываю в окно, вижу серый «хёндэ» с шапкой снега на крыше, медленно ползущий в нашу сторону, явно с дурными намерениями. Разумеется, он останавливается у шато Четвинд-Питтов, поперек подъездной дорожки. Из него вылезают два амбала в дубленках. Затем появляется Кенди, Шенди или Менди и впускает их в дом…
Гвалт в гостиной стихает.
– Эй, вы, валите отсюда немедленно, – орет Руфус Четвинд-Питт, – иначе я вызову полицию!
Какой-то выпендрежный немец-психопат гнусаво произносит:
– Вы, мальчики, отужинали в чудесном ресторане. Пора платить по счету.
Четвинд-Питт:
– Но они же не сказали, что они шлюхи!
Выпендрежный немец-психопат:
– А вы не сказали, что сделаны из пенисного йогурта. Тебя Руфус зовут?
– Не твое дело, мудак, как меня…
– Неуважительное отношение к собеседнику только вредит делу, Руфус.
– Убирайтесь – отсюда – немедленно!
– К сожалению, вы должны нам три тысячи долларов.
Четвинд-Питт:
– Правда? Хорошо, посмотрим, что скажет полиция…
Оглушительный грохот и звон, – похоже, разбивается телевизор. Или падает книжный шкаф со стеклянными дверцами. Бах-трах-тарарах – бокалы, посуда, картины и зеркала; Генри Киссинджеру не уцелеть. Четвинд-Питт визжит:
– Руку, руку отпусти, гад!
Невнятный ответ на невнятный вопрос.
Выпендрежный немец-психопат:
– НЕ СЛЫШУ, РУФУС!
– Мы заплатим, – хнычет Четвинд-Питт, – заплатим…
– Конечно заплатите. Однако по твоей вине Шенди пришлось вызывать нас, так что плата будет выше. Как это по-английски – плата за вызов на дом? В любом бизнесе следует окупать расходы. Эй, ты! Да, ты. Как тебя зовут?
– О-о-олли, – лепечет Олли Куинн.
– У моей второй жены была чихуахуа по кличке Олли. Мерзавка меня укусила, и я бросил ее в… scheisse[55], как называется эта штука, где лифт ходит то вверх, то вниз? Такая большая яма. Олли, я тебя спрашиваю, как это будет по-английски?
– Лифтовая шахта?
– Точно. Я бросил Олли в лифтовую шахту. Так что ты, Олли, лучше меня не кусай. Значит, так: сейчас вы соберете свои денежки.
– Мои… мои… мои – что? – пролепетал Куинн.
– Денежки. Фонды. Наличные средства. Ты, Руфус и ваш дружок. Если мы сочтем сумму достаточной для оплаты вызова, то оставим вас праздновать Новый год. Если же нет, придется придумать иной способ помочь вам выплатить долг.
Одна из женщин что-то говорит, слышится невнятное бормотание, и через пару секунд выпендрежный немец-психопат кричит:
– Эй, четвертый Битл, присоединяйся к нам! Тебе ничего не грозит, если, конечно, не станешь геройствовать.
Я беззвучно открываю окно – ну и стужа! – и осторожно перекидываю ноги через подоконник. Просто кадры из «Головокружения» Хичкока; альпийские крыши, по которым собираешься соскользнуть на землю, выглядят круче, чем когда любуешься ими снизу. Хотя над кухней крыша шале Четвинд-Питтов пологая, я рискую через пятнадцать секунд стать обладателем переломанных ног.