– Плохим я был бы прорицателем, если б не знал.
– А можете предсказать будущее мне? Ну пожалуйста…
Все, хватит.
– Мистер Сильвервинд занят, Ифа.
– Нет, он не занят, папочка. У него ни одного посетителя нет!
– За предсказание обычно полагается взнос в десять фунтов, – заявляет старый мошенник, – но в неурочное время и для особенной юной леди достаточно и пяти. Или… – Дуайт Сильвервинд поворачивается и снимает с полки пару книг, – папочка мог бы купить одну из моих книг – либо «Бесконечный предел», либо «Сегодня случится лишь однажды» – по специальной цене пятнадцать фунтов за каждую или двадцать фунтов за обе и предсказание в придачу.
Папочка с удовольствием дал бы мистеру Сильвервинду пинка по его, гм, магическим шарам.
– Мы не станем злоупотреблять вашей щедростью, – говорю я. – Спасибо за предложение.
– Я открыт до заката, если передумаете.
Я тяну дочь за руку, давая понять, что нам пора, но Ифа возмущается:
– Так нечестно, папа! Я хочу знать свое будущее!
Тьфу ты! Зареванной Ифы Холли мне не простит.
– Послушай, тебя же ждет парикмахер тети Шерон.
– К сожалению, я предвижу скорые неприятности. – Сильвервинд отступает в глубину ларька и закрывает за собой дверь с надписью «Sanctum»[64].
– Никто не знает будущего, Ифа. Эти лжецы… – я обращаюсь к закрытой двери, – всегда скажут тебе именно то, что, по их мнению, тебе и хочется услышать.
Ифа мрачнеет, багровеет и дрожит:
– Нет!
Я не выдерживаю:
– Что – «нет»?
– Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!
– Ифа! Никто не знает будущего. На то оно и будущее!
Дочь трясется и взвизгивает:
– Курде!
Надо бы отчитать ее за сквернословие; хотя почему она обозвала меня курдом?
– Что?
– Агги так говорит, когда сердится, но Агги в миллион раз лучше тебя, и она всегда здесь! А тебя дома никогда нет!
Она убегает от меня по пирсу. Ну ладно, не особенно оскорбительное польское ругательство и весьма умелый эмоциональный шантаж, скорее всего позаимствованный у Холли. Я иду вслед за Ифой.
– Вернись немедленно!
Она оборачивается, сдергивает с запястья нитку воздушного шарика и собирается его отпустить.
– Ладно. – Я знаю, как обращаться с Ифой. – Но предупреждаю: если ты отпустишь шарик, я больше никогда ни одного тебе не куплю.
Ифа корчит гоблинскую рожицу и – к моему удивлению и досаде – выпускает шарик из рук. Он взлетает, серебрясь на фоне голубого неба, а Ифа разражается бурными рыданиями.
– Я тебя ненавижу… ненавижу Дору-путешественницу… уходи… уходи к своему бандиту… навсегда, навсегда! Я тебя ненавижу ненавижу ненавижу ненавижу со всеми потрохами!
Ифа крепко зажмуривается и набирает в шестилетние легкие побольше воздуха.
Ее горестный, всхлипывающий вопль разносится по всему Суссексу.
Пора уносить ноги. Куда угодно.
Куда угодно, я на все согласен.
Насер высадил меня у Ворот ассасинов, не слишком близко на всякий случай: мало ли кому интересно, кто подвозит иностранцев, да и охранники нервничают, бедолаги, пальцы на спусковых крючках того и гляди дрогнут.
– Я позвоню тебе после пресс-конференции, – сказал я Насеру. – А если не будет мобильной связи, то жди меня здесь в одиннадцать тридцать.
– Отлично, Эд, – ответил мой фиксер. – Азиза я привезу. Передай Климту, что все иракцы его просто обожают. Серьезно. Мы поставим ему большой памятник, с толстым хером, который будет указывать как раз на Вашингтон.
Я хлопнул рукой по крыше, и Насер уехал. А я прошел оставшиеся до ворот пятьдесят метров, мимо бетонных блоков, выложенных зигзагами слаломной трассы, мимо полузасыпанной воронки от январской бомбы: полтонны пластита, смешанного с осколками артиллерийских снарядов, убило двадцать человек и искалечило еще шестьдесят. Олив тогда использовала пять из сделанных Азизом фотографий, а «Вашингтон пост» заплатила за перепечатку.
Очередь к Воротам ассасинов в прошлую субботу была невелика: человек пятьдесят – штатные сотрудники-иракцы, работники вспомогательных служб и те, кто еще до вторжения проживал в «зеленой зоне», – выстроились по одну сторону аляповатой арки, увенчанной огромной каменной титькой с торчащим соском. Передо мной стоял какой-то тип из Юго-Восточной Азии, и я, естественно, завел с ним разговор. Выяснилось, что тридцативосьмилетний мистер Ли держал в «зеленой зоне» китайский ресторан – никому из иракцев не разрешалось даже приближаться к кухне, из боязни массового отравления. Ли сообщил, что встречался с оптовым торговцем рисом, но стоило ему узнать, чем занимаюсь я, как его английский загадочным образом резко ухудшился, а мои надежды на репортаж «Из Цзюлуна в Багдад» мгновенно испарились. Я раздумывал, как спланировать предстоящий день, до тех пор, пока не настал мой черед войти в туннель из пыльного брезента и колючей проволоки. Охрана «взрывоопасной зоны» претерпела значительные перемены в свете неолиберальных веяний, и теперь вместо дружелюбных бывших гуркхов на КПП номер один стояли бывшие перуанские полицейские, нанятые неким бюро по трудоустройству с весьма гибкими ставками и готовые рисковать жизнью за четыреста долларов в месяц. Я предъявил журналистский пропуск и британский паспорт, меня всего ощупали, а оба мои диктофона тщательно обследовал капитан, страдавший каким-то кожным заболеванием и обсыпавший их сухими чешуйками перхоти.
Все вышеописанное повторилось еще три раза на трех следующих КПП, от второго до четвертого, и я наконец оказался в Изумрудном городе, как сразу же прозвали «зеленую зону» – укрепленный район площадью десять квадратных километров, охраняемый армией США и ее подрядными организациями, в задачи которых входило не допускать сюда иракскую действительность после вторжения и воссоздать в условиях Среднего Востока некое подобие Тампы, штат Флорида. Если не считать периодических минометных обстрелов, иллюзия поддерживалась вполне успешно, хотя и космической ценой, за счет американских налогоплательщиков. Черные «GM Субурбан» разъезжают по довольно приличным дорогам, пусть и со скоростью тридцать пять миль в час; электричество и бензин поставляют бесперебойно, круглые сутки; холодное, как лед, пиво «Бад» подают мумбайские бармены, для удобства клиентов взявшие новые имена – Сэм, Скутер и Мо; филиппинский супермаркет, где торгуют «Маунтин дью», «Скиттлз» и «Читос».
На остановке у КПП ждал безупречно чистый рейсовый автобус. Я сел, наслаждаясь прохладным кондиционированным воздухом, и автобус тронулся с места, секунда в секунду по расписанию. Мы покатили по Хайфа-стрит, мимо самой эксклюзивной недвижимости в стране, мимо зиккурата – одного из самых уродливых монументов на планете, – возведенного в честь кровавого и безрезультатного противостояния Ирака и Ирана, и мимо огромных стоянок, уставленных белыми вагончиками-бытовками корпорации «Халлибертон». В этих трейлерных парках жили сотрудники Временной коалиционной администрации; они питались в общих столовых, пользовались мобильными наружными сортирами, никогда не ступали за пределы «зеленой зоны» и считали дни, оставшиеся до возвращения домой, где на заработанные деньги можно будет приобрести приличный особняк в хорошем квартале.
На площади Республики я сошел с автобуса, а мимо меня по тротуару пронеслись бегуны, человек двадцать, все в панорамных темных очках, с кобурами и в промокших от пота майках. На некоторых майках красовалась надпись «Кто в Багдаде круче нас?», на остальных было написано «Буш – Чейни, 2004». Чтобы избежать столкновения, мне пришлось поспешно отойти в сторону. Уж они-то дорогу никому уступать не собирались.
Уступаю дорогу стайке разнаряженных девушек, которые, хихикая, бегут по проходу храма Всех Святых в Хоуве, благовоспитанном двойнике Брайтона.
– Половина флористов Брайтона из-за этого празднества проведут отпуск на Сейшелах, – замечает Брендан. – Прямо Кью-гарденз!
– Да уж, настоящий ботанический сад. – Я рассматриваю баррикаду из лилий, орхидей и еще каких-то лиловых и розовых цветов.
– А сколько в это денег вбухали, Эд! Я спросил у отца, во что оно ему обошлось, а он ответил, что обо всем… – он кивает в сторону противоположного конца нефа и одними губами произносит: – позаботились Уэбберы. – Брендан смотрит на телефон. – Ну, этот подождет. Кстати, я все хотел спросить, пока ты снова не улетел в зону военных действий: каковы твои намерения в отношении старшей из моих сестер?
Я, случайно, не ослышался?
– Что-что?
Брендан усмехается:
– Не беспокойся, теперь уже поздно делать из нашей Хол честную женщину. В данном случае я имею в виду недвижимость. Квартирка Хол в Стоук-Ньюингтоне мила и уютна, как чулан под лестницей. Надеюсь, у тебя есть какие-то планы приобрести нечто более пристойное?
Очень своевременный вопрос, особенно теперь, когда Холли собирается дать мне пинка под зад.
– Да, разумеется.
– Только сперва посоветуйся со мной. Лондонский рынок недвижимости сейчас живет по волчьим законам, и два самых неприятных выражения в ближайшем будущем – это «ипотека» и «негативный актив».
– Договорились, Брендан, – говорю я. – Спасибо.
– Это не одолжение, а приказ, – гаденько подмигивает Брендан.
Мы подходим к столу, где мать Пита-жениха, Полин Уэббер, вся в золоте и с прической как у Маргарет Тэтчер, раздает мужчинам бутоньерки из гвоздик.
– Брендан! Да ты прямо весь полон сил! Хорошо вчера повеселились?
– Ничего так. Пинта кофе и переливание крови помогут, – отвечает Брендан. – Надеюсь, Пит в порядке?
Полин Уэббер морщит нос:
– По-моему, после вечеринки была еще одна вечеринка, в «клубе».
– Да, до меня тоже дошли подобные слухи. По-моему, наши с Шерон родственники из Корка знакомили Пита с достоинствами ирландского виски. Какая у вас очаровательная шляпка, миссис Уэббер! Настоящее произведение искусства.
На мой взгляд, шляпка похожа на сбитую ворону со странной бирюзовой кровью, но Полин Уэббер принимает комплимент Брендана за чистую монету.