Мы проехали мимо осыпающихся стен и разграбленных магазинов.
Предупреждение, данное Колином Пауэллом президенту Бушу и больше известное как «правило посудной лавки», гласило: «Сломаешь – придется расплачиваться за приобретение…»
Нищие семьи рылись в огромных кучах мусора.
«…Приобретешь двадцать пять миллионов человек…»
Вереницы фонарных столбов, по большей части покосившихся, некоторые и вовсе упали.
«…все их надежды, помыслы и проблемы…»
Мы проехали мимо искореженного ограждения по краям глубокой воронки, оставленной самодельным взрывным устройством. Наткнулись на КПП иракской полиции, где застряли на сорок минут. Официальные полицейские вроде бы не должны были особенно трясти иностранного журналиста, но, к нашему несказанному облегчению, они, похоже, так и не поняли, что я иностранец. Автомобиль Насера имел совершенно жуткий вид даже по иракским меркам, но это служило отличным камуфляжем. Как может уважающий себя иностранец, агент секретной службы или джихадист ездить на таком дерьме?
Чем дальше на запад, тем опаснее становилось наше путешествие. Эту местность Насер знал гораздо хуже, а обочины обоих шоссе – и абу-грейбского, и десятого – наверняка были усеяны самодельными взрывными устройствами. Основной целью СВУ, разумеется, были американские транспортные колонны, но и нас не отпускало постоянное напряжение, потому что любой дохлый пес, любая картонная коробка или мешок мусора могли скрывать такое количество взрывчатки, которого хватило бы, чтобы разнести в клочья бронированный «Хамви». Кроме того, существовала опасность, что нас похитят и сделают заложниками. Мои темные волосы, борода, карие глаза и местный прикид позволяли на первый взгляд сойти за светлокожего иракца, но ломаный арабский тут же выдавал во мне иностранца. У меня, правда, имелся фальшивый боснийский паспорт – свидетельство принадлежности к мусульманской вере и объяснение плохого знания арабского, – однако подобные уловки были весьма рискованны; если разъяренную толпу можно чем-то убедить, то это не разъяренная толпа. Боснийцы не являлись перспективными объектами для похищения с целью выкупа, но таковыми не были и сотрудники японской неправительственной организации, которых похитили две недели назад. Зато, если бы похитителям удалось обнаружить мое журналистское удостоверение, моя цена сразу значительно возросла бы: меня обвинили бы в шпионаже и продали бы сторонникам «Аль-Каиды», которых деньги интересовали куда меньше, чем снятое на видеокамеру «признание» вины и последующее обезглавливание. Примерно на середине пути от Багдада до Фаллуджи мы проехали мимо Абу-Грейба, с его знаменитыми разрушенными фабриками, финиковыми пальмами и огромным тюремным комплексом, где врагов Саддама или тех, кого он считал своими потенциальными врагами, содержали в нечеловеческих, первобытных условиях и подвергали чудовищным пыткам. Биг-Мак утверждал, что, по слухам, при временной коалиционной администрации мало что изменилось. Хорошо укрепленная тюремная стена длиной чуть ли не в километр высилась слева от нас. Насер перевел мне лозунг, висевший на стене разбомбленного здания: «Мы постучим в ворота рая черепами американцев». Отличное начало для статьи! Или, скажем, заключительная фраза. Я записал ее в блокнот.
У мечети Насер съехал на обочину, давая дорогу американскому конвою, выезжавшему на шоссе. Азиз сделал несколько снимков из машины, но вылезти наружу не осмелился: нервный стрелок легко мог принять телеобъектив за ствол РПГ. Я насчитал двадцать пять машин, и все они направлялись в Фаллуджу; у меня даже мелькнула мысль: а что, если в одном из этих «Хамви» сейчас трясется Биг-Мак? Азиз что-то тихо сказал по-арабски, и Насер предупредил меня: «Эд, беда!» От низеньких построек у мечети к нам решительно направлялась группа мужчин.
– Уезжаем! – сказал я.
Насер повернул ключ в замке зажигания.
Ни звука.
Насер снова повернул ключ.
Ни звука.
Три секунды, чтобы решить, то ли блефовать, то ли прятаться, то ли…
Я только успел скользнуть под упаковки молочной смеси, как кто-то наклонился к водительскому окошку, обменялся приветствиями с Насером и спросил, куда мы направляемся. Насер сказал, что они с двоюродным братом везут в Фаллуджу кое-какие припасы. Следующим вопросом было:
– А вы сунниты или шииты?
Опасный вопрос: до вторжения я редко его слышал.
– Пока горит Фаллуджа, все мы просто иракцы, – ответил Насер.
Я всегда говорил, что Насер – молодец! Подошедший попросил сигарету.
И, немного помолчав, поинтересовался, что мы везем.
– Детское молочное питание, – сказал Азиз. – Для больниц.
Насер добавил, что его имам говорил, будто американские свиньи швыряли молочную смесь в сточные канавы, чтобы не дать иракским детям вырасти и стать джихадистами.
– У нас здесь тоже дети голодают, – сказал мужчина.
Азиз и Насер явно не знали, что ему ответить, и он повторил:
– Понимаете, у нас здесь тоже дети голодают.
Если сейчас стали бы разгружать машину, меня бы мигом обнаружили – иностранца, да еще и в непосредственной близости от главной иракской тюрьмы. А то, что я пытался спрятаться, уже не давало возможности пустить в ход легенду о боснийском журналисте-мусульманине. Но тут снова заговорил Насер; голос его звучал вполне доброжелательно. Он сказал, что готов пожертвовать упаковку детского питания абу-грейбским младенцам, а потом самым невинным тоном попросил об ответной услуге. Дело в том, объяснил он, что его развалюха не желает заводиться, и ему нужно, чтобы машину подтолкнули.
Я не понял, что ему ответил тот тип. Когда дверца «короллы» открылась, я понятия не имел, то ли на Насера наставили дуло и велели выйти из машины, то ли сейчас начнут вытаскивать упаковки с детским питанием. Переднее сиденье слегка сдвинули вперед, коробку, прикрывавшую мое лицо, кто-то приподнял…
…я увидел волосатую руку с китайским «Ролексом» и уплывающее вверх дно коробки. Я ждал окрика. Но тут водительское сиденье сдвинулось обратно и больше упаковок из машины не вынимали. Послышался смех, машина просела, когда Насер плюхнулся на свое место, и все стали прощаться. Я чувствовал, как машину подталкивают сзади, как скрипят по гравию колеса, потом машина дернулась и заработал движок.
– Я уж думал, мы покойники, – выдохнул Азиз.
Скорчившись и едва дыша, я лежал под коробками с детским питанием.
Когда вернусь домой, никогда больше никуда не уеду, думал я.
Когда вернусь домой, никогда больше не почувствую себя таким живым, думал я.
– Отличненько, а теперь снимаем обе семьи, – объявляет фотограф в гавайской рубашке, выражением лица неуловимо напоминающий бигля.
Церковное крыльцо залито солнцем, а деревья покрыты свежей ярко-зеленой листвой. Вся эта зелень к концу дня скукожилась бы, точно в микроволновке, попади она в Месопотамию, где без брони и колючек никакой растительности не выжить.
– Уэбберы налево, – распоряжается фотограф, – Сайксы направо, пожалуйста.
Полин Уэббер моментально, с армейской организованностью расставляет свое семейство по местам, а Сайксы неторопливо собираются на ступенях крыльца. Холли озирается в поисках Ифы, которая как раз запасается конфетти для грядущих сражений.
– Ифа, пора фотографироваться.
Девочка мигом подбегает к матери, но меня они не ищут. Я остаюсь там, где стоял, за пределами кадра. Сайксы и Уэбберы, как все, у кого развито чувство родства, даже не замечают, с какой легкостью объединяются в группы, выстраиваются по ранжиру, создают кланы. А те, у кого такое чувство отсутствует, прекрасно это понимают.
– Поплотнее, пожалуйста, – требует фотограф.
– Проснись, Эд! – Кэт Сайкс манит меня к себе. – Тебе здесь самое место.
Меня так и подмывает сказать: «У Холли на этот счет иное мнение», но я покорно встаю между Кэт и Рут.
На ступеньке ниже Холли даже не оборачивается, а Ифа, с цветами в волосах, глядит на меня и спрашивает:
– Пап, ты видел, как я подала поднос с кольцами?
– Ты лучше всех на свете подаешь поднос с кольцами, Ифа.
– Папочка, лесть тебе везде поможет! – заявляет дочь, и все вокруг смеются, а она, страшно довольная, еще раз повторяет эту фразу.
Когда-то я надеялся, что если мы с Холли не поженимся официально, то нам, возможно, удастся избежать тех отвратительных сцен, которые устраивали мои родители до того, как отец получил свои двенадцать лет. Правда, мы с Холли не орем друг на друга и ничем не швыряемся, хотя, если так можно выразиться, делаем это неким невидимым образом.
– Отличненько, – говорит фотограф. – Все собрались?
– А где прабабушка Эйлиш? – спрашивает Аманда, старшая дочка Брендана.
– Тебе она двоюродная прапрабабушка Эйлиш, – поправляет ее Брендан.
– Да какая разница, пап? – Аманде шестнадцать.
– Поскорей, пожалуйста, у нас сжатый график! – объявляет Полин Уэббер.
– Она разговаривала с преподобной Одри… – Аманда куда-то отбегает.
Фотограф выпрямляется, улыбка сползает с его лица. Я говорю своей номинальной невестке:
– Свадебная церемония была просто великолепна.
– Спасибо, Эд, – с улыбкой отвечает Шерон. – И с погодой повезло.
– И небо ясное, и солнышко весь день сияет. Пусть у тебя всегда так будет.
Я пожимаю руку Питеру:
– Ну что, Пит, как тебе нравится быть мистером Сайксом?
Питер Уэббер улыбается, сочтя мой намек случайной оговоркой:
– В смысле, мистером Уэббером, Эд. А Шерон теперь миссис Уэббер.
На моем лице ясно читается: «Ты женился на одной из Сайксов, приятель», но Пит слишком влюблен, чтобы это заметить. Ничего, со временем осознает. В точности как я.
Холли ведет себя так, будто меня здесь нет. Практикуется, так сказать.
– Расступитесь, расступитесь, идет самая древняя представительница рода! – провозглашает Эйлиш, двоюродная бабушка Холли, со своим раскатистым коркским акцентом, приближаясь к нам в сопровождении Аманды. – Преподобная Одри на будущей неделе улетает в Танзанию, хотела перед поездкой со мной посоветоваться. Кэт, дай-ка я сюда протиснусь…