Я киваю, глотаю ледяной джин, чувствую, как немеют десны.
– Им всегда очень тяжело, когда родственники вместе собираются. Теперь Джеко был бы совсем взрослым. Вы с ним в Грейвзенде не встречались?
– Нет. Но я много о нем слышал. О нем разное говорили, называли фриком или гением… Ну, дети всегда так. Мы с Холли учились в одном классе, но когда мы с ней подружились, Джеко уже… В общем, все это уже случилось. – Странно представить, но после стольких дней, гор, войн, срочных репортажей, пива, налетанных миль, книг, фильмов, упаковок лапши «Пот нудл» и смертей… мне ясно помнится, как я мчался на велике через весь остров Шеппи к ферме Гэбриела Харти. И как спросил у Холли: «А Джеко тоже здесь?», и как по ее лицу понял, что его там нет. – А вы хорошо знали Джеко, Эйлиш?
Старуха протяжно вздыхает:
– Кэт привозила его ко мне, когда ему было лет пять. Хорошенький мальчонка, но не из тех, что запоминаются. А спустя полтора года мы снова увиделись. Уже после того, как он переболел менингитом. – Она отпивает глоток «Драмбуи», поджимает губы. – В былые времена его объявили бы подменышем, но современная психиатрия не пользуется подобной терминологией. К шести годам Джеко стал… не таким, как все.
– В каком смысле «не таким»?
– Он очень многое понимал – о нашем мире, о людях, обо всем… Много такого, чего дети просто не знают… не могут… не должны знать. Нет, он этим не хвастался. Как раз наоборот. Джеко скрывал свой ум, но… – Эйлиш отводит глаза. – Тем, кому он доверял, иногда доводилось увидеть его настоящего. Я тогда работала библиотекарем в Бантри и перед приездом Джеко взяла для него книжку Энид Блайтон, «Далекое волшебное дерево», потому что Кэт говорила, что он читает чуть ли не больше, чем Шерон. Книгу Джеко прочел за один присест, но не сказал, понравилось ему или нет. Так что мне пришлось самой у него спросить. «Тетя, тебе честно сказать?» – поинтересовался он. Я ответила, что, мол, его нечестное мнение мне ни к чему. А он и заявляет: «Видишь ли, по-моему, эта книга чересчур инфантильна». Шесть лет от роду, а употребляет такие слова, как «инфантильный»! На следующий день я взяла Джеко с собой на работу, и он – ей-богу, не вру! – снял с полки «В ожидании Годо» Беккета! Поначалу я думала, что Джеко просто жаждет внимания, хочет удивить взрослых. Но во время обеденного перерыва, когда мы с ним устроились на берегу, у лодок, и приступили к сэндвичам, я спросила, понравился ли ему Сэмюэл Беккет… – Эйлиш делает глоток «Драмбуи», – и внезапно к нашему пикнику присоединились Спиноза и Кант! Я попыталась его прищучить и прямо спросила: «Джеко, откуда ты все это знаешь?», а он ответил: «Наверное, в автобусе услышал, тетя. Мне ведь всего шесть лет». – Эйлиш легонько покачивает рюмку с ликером. – Кэт и Дейв водили его к врачам, но поскольку никакой болезни у Джеко не обнаружили, то и волноваться было не из-за чего.
– Холли всегда говорила, что менингит как-то странно подействовал на его мозг. У Джеко ума словно бы прибавилось.
– Да, ведь не зря же говорят, что неврология – это последний рубеж.
– Значит, сами вы не разделяете эту теорию?
Эйлиш с заминкой произносит:
– После болезни изменился не мозг Джеко. Изменилась его душа.
Я серьезно гляжу на нее:
– Но если его душа стала другой, то был ли он по-прежнему…
– Нет. Он уже не был Джеко. Во всяком случае, он был не тем Джеко, который приезжал ко мне пятилетним. В шесть лет Джеко стал… кем-то другим.
По лицам восьмидесятилетних стариков трудно что-нибудь понять: их кожу покрывают морщины, а глаза становятся птичьими, так что выражения не разберешь. Оркестр, уступая уговорам многочисленной родни из Корка, начинает играть «The Irish Rover»[68].
– И об этом вы предпочитаете не распространяться?
– Да, конечно. Слышать такое больно и обидно, да и звучит оно безумно. Я говорила об этом лишь с одним человеком – с самим Джеко. Через несколько дней после истории с Беккетом налетел шторм, и когда на следующее утро мы с Джеко собирали водоросли на берегу залива рядом с моим садом, я без обиняков спросила: «Джеко, ты кто?» А он ответил: «Я гость, прибывший с добрыми намерениями, Эйлиш». Вот так-то. У меня не хватило смелости выяснять, где же тогда Джеко, только он будто подслушал мои мысли и сказал, что Джеко не мог остаться, но все воспоминания Джеко – в целости и сохранности. Это был самый странный разговор в моей жизни, хоть у меня их было немало.
Я разминаю затекшую ногу.
– А что вы делали потом?
Эйлиш морщит лицо, словно плечами пожимает:
– Да ничего. Удобрили водорослями морковку в огороде. Вроде как договорились между собой. Кэт, Шерон и Холли на следующий день уехали. И только когда я услышала, что он исчез… – Она исподлобья смотрит на меня. – Понимаешь, мне всегда хотелось узнать, не связан ли тот путь, которым он нас покинул, с тем, которым он сюда явился…
Громко хлопает пробка, вылетая из горлышка бутылки, и за столом звучат радостные восклицания.
– Я польщен, Эйлиш, что вы это мне рассказываете. Но я не пойму зачем?
– Так было велено.
– Кем… велено?
– Сценарием.
– Каким сценарием?
– У меня есть некий дар, Эд. – У Эйлиш глаза крапчатые, цвета зеленого дятла. – Он есть и у Холли. Ну, ты знаешь, о чем я.
Шум голосов в зале мерно вздымается и затихает, будто волны шелестят по гальке.
– Подозреваю, вы говорите о голосах, которые Холли слышала в детстве, и ее умении… в общем, то, что некоторые назвали бы «предвидением».
– Да, это по-всякому называют.
– Но этому существуют и медицинские объяснения, Эйлиш.
– Конечно существуют, если им верить. А по-ирландски мы называем эту способность cluas faoi rún – «тайный слух».
У двоюродной бабушки Эйлиш браслет из тигрового глаза. Она его теребит и пристально смотрит на меня.
– Эйлиш, понимаете… я очень уважаю Холли, и… да, у нее чрезвычайно развита интуиция… иной раз просто оторопь берет. Нет, я не собираюсь высмеивать традиции, однако…
– Однако ты скорее руку себе отгрызешь, чем поведешься на россказни насчет ясновидения, тайного слуха и прочей ерунды, которую несет полоумная старая ведьма из Западного Корка?
Именно так я и считаю. Смущенно улыбаюсь.
– И это нормально, Эд. Для тебя…
Виски́ сжимает боль.
– …но не для Холли. Ей ведь с этим приходится жить. А это трудно – я-то знаю. И в сияющем современном Лондоне ей куда трудней, чем мне в туманной древней Ирландии. Ей будет нужна твоя помощь. И очень скоро.
Разговор принимает странный оборот – о таком на свадьбах мне еще никогда говорить не приходилось. Хорошо хоть не об Ираке.
– И что же мне делать?
– Верить ей, даже если сам ты в это не веришь.
К нам подходят Кэт и Рут, разрумянившиеся после латиноамериканского танца.
– А о чем это вы тут целую вечность шушукаетесь?
– Эйлиш рассказывает мне о своих арабских приключениях, – говорю я, но из головы у меня не выходит просьба старухи.
– А вы видели, как Кэт и Дейв танцевали? – спрашивает Рут.
– Видели и восхищались обоими, – говорит Эйлиш. – А Дейв-то хвост как перед тобой распускал, ну чисто павлин, даром что уже не мальчик.
– В молодости мы с ним часто ходили на танцы, – объясняет Кэт; ее ирландский акцент куда заметнее при общении с родственниками. – А как начали работать в «Капитане Марло», так стало не до танцев. Лет тридцать с лишним никуда вдвоем не отлучались.
– Эйлиш, уже без четверти три, – напоминает Рут. – Скоро такси приедет. Наверное, пора начинать прощаться.
И это все? Эйлиш задурила мне голову какими-то сверхъестественными глупостями, а теперь уезжает?
– Я думал, вы с нами до завтра останетесь, – говорю я.
– Нет уж, хорошего понемножку. – Она встает, опираясь на палку. – Ошин проводит меня в аэропорт, а мой сосед, мистер О’Дейли, встретит в Корке. Эд, на Шипсхед я тебя пригласила. Так что не тяни, приезжай, пока время не вышло – и приглашению, и мне.
– Чего-чего, а времени у нас предостаточно, – убежденно отвечаю я.
– Нет, у нас гораздо меньше времени, чем кажется.
Розовые барашки облаков свернулись на узкой полоске неба над заградительными барьерами вдоль юго-западного шоссе к Багдаду. Все дороги, даже объездные, были забиты чудовищными пробками, и последнюю милю перед гостиницей наша полу-«королла» проползла со скоростью тучного бегуна. Нас обгоняли тяжело груженные мотоциклы. Насер вел машину, Азиз дремал на переднем пассажирском сиденье, а я скорчился на полу салона, под вешалкой с рубашками из химчистки. Багдад – темный угол, в полном смысле слова, потому что уличное освещение не работает, и с наступлением сумерек возникает прямо-таки трансильванское желание поскорей добраться домой и покрепче запереть за собой дверь. Сегодня мы были свидетелями жутких сцен, и Насер пребывал в куда более мрачном настроении, чем обычно.
– У моей жены, Эд, было хорошее детство: у отца хорошая работа в нефтяной компании, дети учились в хорошей школе, денег хватало; oна умница, тоже училась, в Багдаде все было хорошо. Даже после того, как началась война с Ираном, здесь было много американских компаний. Рейган присылал Саддаму деньги и вооружение, а советники из ЦРУ поставляли всякую химию, для войны. Ты же знаешь, Саддам был союзником Америки. Хорошее время. Я тогда был совсем молодой. Стодвадцатипятикубовый «судзуки», кожаная куртка. Очень крутой. По ночам сидел в кафе с приятелями. Девушки, музыка, книги, все такое. Тогда у нас было будущее. У отца жены хорошие связи, в армию меня не забрали. Слава Аллаху. Хорошая работа на радио, в Министерстве информации. Потом война кончилась. Мы думали, Саддам начнет тратить деньги на страну, на университет и у нас станет как в Турции. Но случился Кувейт. Американцы сказали: «Ладно, вторгайтесь, это мелкие пограничные распри». Но потом вдруг – нет. Резолюция ООН. Мы все думаем: что за фигня? Саддам как загнанный зверь: уйти из Кувейта – потерять лицо. Моя работа тогда была креативная – поражение надо представить победой. И будущее стало мрачным. Дома мы с женой тайком слушали арабс