я в мою легенду, хотя Остин Уэббер возмущался нарушениями техники безопасности и твердил, что двери с автоматическими запорами следует запретить. Полин Уэббер заявила: «Надо же, Эд, как тебе повезло! Кто знает, сколько бы Ифа, бедняжка, там просидела! Просто подумать страшно!», и я был с ней полностью согласен. Повезло. Я, правда, не стал говорить, в каком именно номере нашел Ифу: этот сюжет из «Секретных материалов» затмил бы героев дня – молодоженов, а Шерон и Питер этого не заслуживали. Именно поэтому лишь двадцать минут назад, на балконе нашего номера, выходящего на ночной пирс, я рассказал Холли полную версию случившегося. Как обычно, я понятия не имел, что она об этом думает. «Я схожу в душ», – сказала она.
Ифа уже в постели, вместе с песцом Снежком.
Внизу проезжает колонна мотоциклистов.
Мы разговариваем целую вечность. Теперь нам это в новинку. Холли лежит рядом, положив голову мне на плечо и прижимаясь бедром к моему животу. Даже без секса нас связывает близость, почти забытая.
– В этот раз было как-то иначе, – объясняет Холли. – Не так, как раньше, когда я просто знала, что произойдет. Вроде как предвидела.
– А сейчас что? Радиолюди вернулись?
Она долго молчит.
– Нет. Сегодня было такое ощущение, словно я – одна из радиолюдей.
– То есть ты передавала чужие мысли?
– Ох, трудно объяснить. Вообще-то, жутковато так отключаться… Как будто сознание присутствует в теле и одновременно находится вне его. Да и стыдно как-то, приходишь в себя, а все собрались вокруг, будто скорбящие родственники у смертного одра героини викторианского романа. Бог знает, что Уэбберы обо всем этом подумали.
Паранормальные способности Холли я всегда воспринимал метафорически, как некое преувеличение, но сегодня они помогли нам отыскать дочь. Мой агностицизм сокрушен. Я целую Холли в макушку:
– Напиши об этом книгу, любимая. Это очень интересно.
– Ой, да кому нужны мои дурацкие измышления?!
– Зря ты это. Людям очень хочется верить, что в мире существует нечто большее, чем…
Крики из увеселительного парка на пирсе пролетают над тихим морем, врываются в приоткрытое окно.
– Холли. – Я понимаю, что сейчас расскажу ей все. – В Багдаде погибли мой фиксер Насер и мой фотограф Азиз Аль-Карбалаи. На прошлой неделе. У входа в гостиницу «Сафир», при взрыве заминированного автомобиля. Их убили из-за меня.
Холли садится в постели:
– Как это?
Холли подтягивает колени к груди:
– И почему ты до сих пор молчал?
Я утираю глаза простыней:
– Не хотел омрачать свадьбу Шерон.
– Это же твои коллеги. Твои друзья. Вот представь, что Гвин умерла, а я б тебе ни слова не сказала и целую неделю отмалчивалась. Похороны были?
– Да, похоронили… останки. А я даже на похороны не мог пойти, слишком опасно. – В гостиничном коридоре звучит пьяный смех. Я умолкаю, жду, пока он не стихнет. – Ночью, в темноте, ничего не разберешь, а с восходом солнца мы и увидели… искореженные обломки машины террориста и «короллы» Насера… У входа в отель стоят такие кусты в кадках, фигурно подстриженные… Мистер Куфаджи их хранит как напоминание о цивилизованной эпохе. В общем, между этими кадками я заметил… оторванную ступню в парусиновой туфле. Ну да, в Руанде я видел вещи и похуже, да и любой солдат в Ираке сталкивается с таким по двадцать раз на дню. Но когда я узнал эту туфлю, туфлю Азиза, меня вывернуло наизнанку. – Держись, Эд, держись. – В тот день Насер записал на диктофон беседы с пациентами передвижного госпиталя недалеко от Фаллуджи и утром, как раз неделю назад, собирался приехать ко мне, помочь их расшифровать. А диктофон отдал для пущей сохранности. Мы попрощались. Я вошел в гостиницу. У Насера в машине зажигание то и дело барахлило, так что, возможно, Азиз вылез, чтобы подтолкнуть «короллу» или присоединить провод вспомогательного запуска. Террорист хотел прорваться в вестибюль, надеялся обрушить всю гостиницу. Может, ему это и удалось бы, взрыв был мощный, но заминированный автомобиль врезался в «короллу» и… – Да держись же ты! – О господи, у меня из носа слезы текут! Слушай, а чисто анатомически такое возможно? Ну и вот… дочери Насера остались без отца, потому что он отвез меня в гостиницу для иностранцев позже обычного, как раз в то время дня, когда любят устраивать теракты.
Из соседнего номера доносятся звуки голливудских космических битв.
Холли касается моей руки:
– Все не так просто, ты же знаешь. Ты сам мне об этом говорил, когда я винила себя за Джеко.
Ифа вздыхает во сне, будто забытая губная гармоника.
– Ну да, конечно, во всем виноваты одиннадцатое сентября, Буш с Блэром, воинствующий ислам, оккупация, выбор профессии, Олив Сан и ее «Подзорная труба», раздолбанная «королла», которая не желала заводиться, трагическое совпадение, и… ох, да там миллион всевозможных причин – но еще и я. Оба работали на Эда Брубека! Насеру надо было содержать семью. Они с Азизом оказались там из-за меня… – Я задыхаюсь, умолкаю, пробую успокоиться. – Для меня работа – наркотик. Когда я не работаю, жизнь кажется серой и скучной. То, на что намекал вчера Брендан, – чистая правда. Правда и ничего, кроме правды. Я… меня тянет в зону военных действий. И я не знаю, что с этим делать.
Холли чистит зубы, и полоса ванильного света падает на спящую Ифу. Вы только поглядите на эту умницу, красавицу и проказницу, не такую уж и маленькую, которую почти семь лет назад явила нам загадочная эхограмма. Помню, как мы сообщили эту новость друзьям и родственникам; как Сайксы обрадовались и понимающе переглянулись, когда Холли добавила: «Нет, мама, мы с Эдом не намерены вступать в законный брак. Сейчас тысяча девятьсот девяносто седьмой год, а не тысяча восемьсот девяносто седьмой»; как моя мать – у которой лейкемия уже взялась за костный мозг – воскликнула: «Ах, Эд!» – и разрыдалась, а я спросил: «Почему ты плачешь, мама?» – и она засмеялась: «Я и сама не знаю!», как постепенно набухал живот Холли, как вывернулся наружу пупок, как кто-то начал брыкаться внутри; как мы сидели в кафе «Спенс» в Стоук-Ньюингтоне и составляли список женских имен, потому что Холли точно знала, что родится девочка; как в иерусалимской командировке я волновался о лондонских скользких тротуарах и лондонских уличных грабителях; как ночью 30 ноября Холли крикнула мне из туалета: «Брубек, ищи свои ключи от машины!»; как мы примчались в родильное отделение, где боль, именуемая родовыми муками, живьем раздирала Холли на части; как стрелки часов крутились в шесть раз быстрее обычного, до тех пор, пока на руках у Холли не оказался какой-то влажно поблескивающий мутант, а она приговаривала: «Мы тебя очень ждали!»; как доктор Шамси, врач-пакистанец, настаивал: «Мистер Брубек, перерезайте пуповину, это ваша обязанность. Не нервничайте, в своих командировках вы еще и не того навидались»; как в маленькую палату в конце коридора принесли кружки чая с молоком и тарелку диетического печенья. Пока Ифа открывала для себя прелести материнской груди, мы с Холли вдруг сообразили, что зверски проголодались.
Наш самый первый семейный завтрак.
Одинокая планета Криспина Херши. 2015
1 мая
В Хей-он-Уай валлийские боги дождя ссут на крыши, фестивальные павильоны и зонты и, разумеется, на Криспина Херши, который широким стремительным шагом идет по улице, журчащей водостоками, в книжный магазин «Старый кинотеатр», где пробирается в самое чрево заведения и там превращает в конфетти последний выпуск еженедельника «Пиккадилли ревью». И кем, позвольте спросить, мнит себя этот вонючий ректальный зонд по имени Ричард Чизмен, мерзкий толстяк, поперек себя шире, с жиденькой порослью лобковых волос на подбородке и необъятным задом, упакованным в вельветовые штаны? Закрываю глаза, но слова из рецензии Чизмена скользят перед внутренним взором бегущей строкой экстренной сводки новостей: «Я честно старался отыскать в долгожданном романе Криспина Херши хоть какие-то достоинства, дабы развеять ужасное ощущение, будто мне трепанируют череп». Как смеет этот надутый, обтруханный и обдристанный Мешкот писать такое после того, как усердно обхаживал меня на собраниях Королевского литературного общества? «Еще в Кембридже, зеленым юнцом, я ввязался в драку, защищая честь Херши и его ранний шедевр „Сушеные эмбрионы“, и с гордостью ношу на ухе шрам, полученный в этой драке». А кто дал Ричарду Чизмену блестящую рекомендацию для вступления в ПЕН-клуб? Я. Да, я! И чем он мне отплатил? «Короче говоря, если объявить роман „Эхо должно умереть“ произведением инфантильным, слюнявым и мертворожденным, то младенцы, слюнтяи и покойники глубоко оскорбятся и будут правы». Сопя и задыхаясь, я топчу останки растерзанного журнала…
Воистину, любезный читатель, впору разрыдаться. Как не раз заявлял Кингсли Эмис, дурная рецензия может испортить завтрак, но ни в коем случае не обед. Однако Кингсли Эмис жил в дотвиттерную эпоху, когда рецензенты читали произведения в гранках и мыслили самостоятельно. Теперь же они просто гуглят чужие отзывы, а поскольку Ричард Чизмен устроил моему новому роману настоящую резню бензопилой, то о моем творении прочтут следующее: «И все же что делает „Эхо должно умереть“ такой тухлой дохлятиной? Во-первых, Херши так старается избегать любых клише, что под его пером каждое предложение истерзано муками совести, как американский стукач-правдоруб. Во-вторых, второстепенная фантазийная сюжетная линия до тошноты противоречит претенциозно изложенной основной теме о судьбах мира. В-третьих, если героем своего опуса романист делает романиста, то это убедительно свидетельствует об истощении творческих пластов». Ричард Чизмен уже навесил на «Эхо должно умереть» ярлык «Забей меня!», причем именно сейчас, когда мне так необходимо коммерческое возрождение. Это в 90-е годы мой агент Хэл Гранди, прозванный Гиеной, выбивал для меня договор на пятьсот тысяч фунтов с той же легкостью, с какой выковыривал козявку из своего внушительного шнобеля. Теперь же наступило официальное Десятилетие смерти книги. А мне кровь из носу нужно платить сорок тысяч фунтов в год за обучение дочерей в частной школе, да и приобретение очаровательного