– Спелые абрикосы на вкус точь-в-точь как их цвет.
– Вы очень литературно выражаетесь, Криспин, – говорит Ифа. – Дядя Брендан все время подшучивает над ма, мол, знаменитой писательнице не пристало просторечие типа «Не фиг чепуху городить, а то по ушам схлопочешь!».
– Я так не разговариваю! – протестует Холли Сайкс.
Джуно и Анаис меня тоже поддразнивали. Сейчас мне этого очень не хватает.
– А почему ты решила провести год в Сиднее, Ифа?
– Я поступила на археологический факультет Манчестерского университета, начну занятия в сентябре, а австралийский издатель ма знаком с профессором археологии из Сиднея, мы договорились, что я семестр послушаю его лекции и поработаю на раскопе в Параматте. Там была фабрика для каторжанок. Очень интересно изучать, как они жили.
– Похвальное занятие, – говорю я Ифе. – Твой отец – археолог?
– Нет, журналист. Он был военным корреспондентом.
– А чем он теперь занимается? – спрашиваю я, неверно истолковав прошедшее время.
– В его гостиницу попала ракета. В Хомсе. Это в Сирии.
Я сочувственно киваю:
– Простите за бестактность. Я…
– Тому уж восемь лет, – говорит Холли Сайкс, – и…
– …а мне повезло, – добавляет Ифа, – на «Ютьюбе» миллион папиных репортажей, он там как живой, что-то говорит, обсуждает. Ну, вот я выхожу в Сеть и вроде как с ним общаюсь.
Мой отец тоже на «Ютьюбе», однако при взгляде на эти клипы я лишь острее чувствую, что его нет. Спрашиваю Ифу:
– А как его звали?
– Эд Брубек. У меня его фамилия: Ифа Брубек.
– Тот самый Эд Брубек, который писал для журнала «Подзорная труба»?
– Да, – говорит Холли Сайкс. – Вы читали его репортажи?
– Меня с ним даже познакомили. Году в две тысячи втором, в Вашингтоне. Брат моей бывшей жены был в жюри премии Шихана-Дауэра. В тот год ее вручили Эду, а у меня там проходила встреча с читателями, и на приеме мы с ним случайно оказались за одним столом.
– А о чем вы с папой разговаривали? – спрашивает Ифа.
– Да о сотне вещей! О его работе. Об одиннадцатом сентября. О страхе. О политике. О детской коляске в коридоре писательской квартиры. Он, помнится, сказал, что у него в Лондоне есть четырехлетняя дочка. – (По широкому лицу Ифы расплывается улыбка.) – Я тогда работал над книгой, где один из персонажей – репортер, и Эд ответил на все мои вопросы. Мы с ним потом изредка переписывались по электронной почте. А когда я узнал о Сирии… – Я вздыхаю. – Примите мои запоздалые соболезнования. Он был замечательным журналистом.
– Спасибо, – говорит одна.
– Спасибо, – вторит ей другая.
Мы смотрим на одиннадцатимильную полосу моря, вспаханную паромом.
На светлом небе темнеют небоскребы Перта.
В двадцати шагах какой-то неизвестный мне зверек появляется из зарослей и прыжками спускается по склону. Толстенький, как валлаби, с красновато-коричневым мехом, кенгуриными передними лапками и хитрой мордочкой вомбата. Длинный язык, будто палец, подбирает абрикосовые косточки.
– О господи! Кто это?
– Это очаровательное создание называется квокка, – поясняет Ифа.
– Какое великолепное слово для скрэббла! А вообще что она такое?
– Редкое сумчатое животное. Под угрозой исчезновения. Голландцы-первооткрыватели приняли их за гигантских крыс, поэтому и назвали остров Роттнест, то есть «крысиное гнездо». На материке собаки и крысы уничтожили почти всех квокк, но здесь популяция сохранилась.
– Судя по всему, если вдруг с археологией не сложится, то ты легко переключишься на естествознание.
– Да я пять минут назад прочитала об этом в Википедии, – улыбается Ифа.
– А они едят абрикосы? – спрашиваю я. – Там один остался, давленый.
Холли укоризненно смотрит на нас:
– А как же просьба не кормить диких зверей?
– Это же не шоколадка, ма.
– Раз уж им грозит вымирание, – добавляю я, – они просто обязаны употребить в пищу весь витамин C, какой только смогут раздобыть.
Швыряю абрикос поближе к квокке. Зверек подходит, нюхает, съедает угощение и смотрит на нас.
– Простите, сэр, я хочу еще, – произносит Ифа дрожащим голоском, как Оливер Твист. – Просто прелесть! Надо сфотографировать.
– Только не подходи слишком близко, солнышко, – предупреждает мать. – Это все-таки дикое животное.
– Хорошо. – Ифа, держа в руке телефон, спускается по склону.
– Какой воспитанный ребенок! – негромко говорю я Холли.
Она переводит взгляд на меня; в глазах читается содержательная, сложная жизнь. Если бы Холли Сайкс не писала обо всякой ангельской фигне для легковерных, недовольных собой дурех, мы бы с ней подружились. Конечно же, она знает и о моих дочерях, и о моем разводе: книги бывшего анфан-терибля британской словесности нынче плохо продаются, но откровения Зои под названием «Я выживу», опубликованные «Санди телеграф», явили миру весьма однобокую версию наших супружеских распрей. Мы с Холли смотрим, как Ифа кормит квокку, а блеклые холмы Роттнеста полнятся тонким жужжанием и свистящим гулом насекомых, неумолчным, как звон в ушах. В пыли пробегает ящерка и…
Ощущение, что за мной наблюдают, внезапно накатывает с новой силой. Мы здесь не одни. Тут много других. Рядом. Совсем близко.
Акация, сплетение кустов, валун размером с амбар… Никого.
– Вы их тоже чувствуете? – Холли Сайкс пристально смотрит на меня. – Здесь очень замкнутый мирок…
Если я скажу «да», придется согласиться с ее безумным неэмпирическим миром. Если я скажу «да», то не смогу отвергнуть кристаллотерапию, регрессионную психотерапию, Атлантиду, рэйки и гомеопатию. Но она права. Я действительно их чувствую. Здесь… И каким же синонимом вы замените выражение «здесь обитают призраки», господин литератор? В горле першит. Бутылка воды пуста.
Внизу синий прибой мерно бьется о скалы. Глухой мягкий звук ударов долетает до нас через секунду. В море играют волны повыше.
– Их привезли в кандалах, – говорит Холли Сайкс.
– Кого?
– Нюнгаров. Этот остров они называли Вэдьимап, то есть «место по ту сторону воды». – Холли шмыгает носом. – Нюнгары считают, что землей владеть невозможно. Как невозможно владеть временами года или просто временем. А дарами земли надо делиться.
Голос Холли Сайкс постепенно становится невыразительным, прерывистым, будто она не говорит, а переводит какой-то запутанный текст. Или прислушивается к какому-то голосу в гуле шумной толпы.
– Пришли джанга. Мы думали, это наши покойники вернулись. После смерти они забыли, как говорить по-человечески, и теперь говорили по-птичьи. Сначала их было немного. Они приплыли в лодках, огромных, как полые горы, как большие плавучие дома со множеством комнат. Потом лодок стало все больше и больше, и каждая исторгала толпы джанга. Они ставили ограды, размахивали картами, привезли овец, выкапывали руду. Они убивали наших зверей, а когда мы убивали их зверей, то джанга устраивали облавы и забирали наших женщин…
Все это можно счесть каким-то нелепым розыгрышем. Но она сидит в трех шагах от меня, на виске пульсирует жилка, и я не знаю, что и думать.
– Это сюжет книги, над которой вы работаете, Холли?
– Слишком поздно мы поняли, что джанга – не мертвые нюнгары, а Бел’человеки… – Голос Холли звучит невнятно, она комкает и пропускает слова. – Бел’человек сделал Вэдьимап тюрьмой для нюнгаров. Мы поджигаем кустарник, как всегда делали, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Мы деремся с Бел’человек, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Кандалы. Темница. Холодный карцер. Горячий карцер. Годы. Плети. Работа. Самое плохое – наши души не могут переплыть море. Когда тюремная лодка увозит нас из Фримантла, души отрываются от тела. Дурная шутка. Нюнгаров везут на Вэдьимап, и мы дохнем как мухи.
Теперь я с трудом понимаю одно слово из четырех. Зрачки Холли Сайкс сужаются в точки. С ней что-то не так.
– Холли?
Как оказать ей первую помощь? Она как будто ослепла. Она продолжает говорить, но из английских слов я разбираю только «священник», «ружье», «виселица» и «плыть». Я совершенно не знаю наречий австралийских аборигенов, а то, что натужно срывается с ее губ, не похоже ни на французский, ни на немецкий, ни на испанский, ни даже на латынь. Голова Холли Сайкс запрокидывается, бьет о стену маяка, и меня осеняет: эпилепсия. Торопливо подставляю ладонь, чтобы при очередной судороге голова не стукнула о стену, прижимаю Холли к груди, кричу:
– Ифа!
Она выступает из-за дерева, испуганная квокка бросается наутек, а я снова кричу:
– Ифа, у мамы судороги!
Через пару секунд Ифа Брубек берет лицо матери в ладони и резко произносит:
– Ма! Прекрати! Вернись! Ма?!
Из горла Холли рвется глухое, хриплое гудение.
– Как долго у нее были такие глаза? – спрашивает Ифа.
– Секунд шестьдесят… Может, меньше. У нее что, эпилепсия?
– Ну, самое страшное позади. Нет, это не эпилепсия. Раз она перестала говорить, значит больше не слышит и… господи! Что это? Кровь?
У меня ладонь липкая от крови.
– Она ударилась о стену.
Ифа морщится, осматривает голову матери:
– Да, здоровенную шишку набила. А глаза уже почти в норме.
Зрачки Холли действительно увеличиваются до обычных размеров.
– Судя по всему, с ней такое и раньше бывало, – замечаю я.
– Пару раз, – уклончиво говорит Ифа. – Вы не читали книгу «Радиолюди»?
Ответить я не успеваю: Холли Сайкс моргает и смотрит на нас.
– Господи, оно опять, что ли?
Ифа взволнованно, с материнской заботой произносит:
– С возвращением, ма.
Холли бледна как полотно.
– А что у меня с головой?
– Криспин утверждает, что ты хотела пробить стену маяка.
Холли Сайкс морщится:
– Вы все слышали?
– Ну, сначала мне деваться было некуда. А потом… это был уже не английский язык. Послушайте, я в медицине не разбираюсь, но у вас может быть сотрясение мозга. По-моему, вам не стоит ехать на велосипеде по крутой извилистой дороге. У меня есть номер телефона пункта проката велосипедов. Давайте я позвоню им, пусть вызовут «скорую помощь» и медики вас заберут. Я очень и очень советую вам поступить именно так.