– Ну, это зависит от… – Я задумываюсь о подобной возможности. – Нет. Холли, прости, но я спрошу, как врач в поликлинике: как долго длились эти симптомы?
Она прикусывает губу, мотает головой:
– Они и не прекращались. Лет в шестнадцать-семнадцать, когда на меня наваливались всякие знания того, что еще не произошло, – примерно каждые несколько недель, – я в ужасе бежала домой, заползала в кровать под одеяло и засовывала голову в спортивную сумку. Я никогда и никому об этом не рассказывала, кроме двоюродной бабушки Эйлиш. Да и что было говорить? Все бы решили, что мне недостает внимания. В восемнадцать я стала уезжать из дома – летом собирала виноград в Бордо, а зимой работала в Альпах. По крайней мере, вдали от дома меня не мучило знание того, что Брендан свалится с лестницы или что Шерон попадет под автобус.
– Значит, твой дар предвидения не работает на большом расстоянии?
– Обычно нет.
– А свое будущее ты предвидишь?
– Нет, слава богу.
Помедлив, я повторяю вопрос:
– Так вот, Роттнест?
Холли трет усталые глаза:
– Ну, тогда потрясение было очень мощным. Иногда ко мне приходит знание о прошлом. Оно завладевает мной, я вроде как становлюсь… Нет, тут без дурацких терминов не обойтись. В общем, я как бы транслирую некое сознание или душу того или иного места.
Бармен смешивает коктейль в шейкере; Холли смотрит на него оценивающим взглядом.
– Надо же, парень знает свое дело.
Я нерешительно спрашиваю:
– Тебе известно о синдроме множественной личности?
– Да. Я даже писала об этом курсовую. В девяностые годы синдром переименовали в диссоциативное расстройство идентичности, но даже по меркам психиатрии его клиническая картина весьма размыта. – Холли теребит сережку. – Допустим, это в некоторой степени объясняет случившееся на Роттнесте, но как объяснить предвидение? Мистера Шарки? Ифу? Когда она была совсем ребенком, мы приехали в Брайтон, на свадьбу к Шерон; Ифа решила пойти погулять и заблудилась, а нечто моими устами назвало номер комнаты, в которую она случайно забралась и не могла открыть захлопнувшуюся дверь. Как я это узнала, Криспин? Как я могла такое выдумать?
Какие-то бизнесмены из Юго-Восточной Азии разражаются громким смехом.
– А что, если твоя память меняет местами причину и следствие?
Холли озадаченно смотрит на меня, потом все с тем же озадаченным видом допивает вино.
– Вот, например, кофе этой самой Ребекки. Обычно наш мозг сперва наблюдает за падением чашки, а потом создает воспоминание об этом событии. А вдруг некий нейронный сбой заставляет твой мозг совершать эти операции в обратном порядке? То есть воспоминание о разбившейся чашке создается прежде, чем воспоминание о чашке на краю стола? В таком случае возникает уверенность, что действие Б произошло раньше действия А.
Холли смотрит на меня как на слабоумного:
– Дай монетку.
Я выуживаю двухфунтовую монету из интернациональной груды мелочи, скопившейся в кошельке, и протягиваю Холли. Она кладет ее на левую ладонь, потом средним пальцем правой руки касается какой-то точки на лбу.
– А это зачем? – спрашиваю я.
– Не знаю. Просто помогает. В буддизме упоминается третий глаза в центре лба, но… погоди. – Она закрывает глаза, склоняет голову набок. Как собака, вслушивающаяся в тишину. Привычные шумы бара – негромкие разговоры, звон льда в бокалах, «My Wild Irish Rose»[86] в исполнении Кита Джарретта – то накатывают волной, то стихают. Холли возвращает мне монету. – А теперь подбрось. Выпадет орел.
Подбрасываю монету:
– Орел. – Ну, пятьдесят на пятьдесят.
– И сейчас будет орел, – сосредоточенно говорит Холли.
Подбрасываю монету:
– Орел. – Один к четырем.
– На этот раз решка, – говорит Холли, не отнимая пальца ото лба.
Подбрасываю монету: решка.
– Три из трех возможных. Неплохо.
– Теперь опять орел.
Подбрасываю монету: орел.
– Решка, – говорит Холли.
Подбрасываю монету: решка.
– Как ты это делаешь?
– Давай попробуем последовательность, – говорит Холли. – Орел, орел, орел, решка… снова решка, но… на колени? Криспин, а на колени-то зачем?
– Как видишь, я сижу, а не стою на коленях!
– Да ну тебя! Итак, три раза орел, два раза решка – в таком порядке.
Подбрасываю монету: орел. И еще раз: орел. Как она это делает? Тру монету о рубашку, будто оцарапанный диск, потом подбрасываю: орел, как она и предсказала!
– Хитро придумано, – говорю я, но мне не по себе.
Холли обижает мое замечание.
– Теперь два раза решка.
Подбрасываю монету: решка. Девять из девяти. Подбрасываю в десятый раз; монета падает на пол, закатывается под кресло, я ее достаю, отмечаю, что там снова решка, и запоздало соображаю, что стою на коленях. Холли сидит с таким видом, будто ей сообщили ответ элементарной загадки.
– Вот оно что. Монетка укатилась.
Я сажусь на место и молчу – боюсь заговорить.
– Вероятность угадать результат десяти бросков составляет тысяча двадцать четыре к одному, – сообщает Холли. – Еще два броска, и она возрастет до четырех тысяч девяноста шести к одному. Попробуем?
– Не надо, – напряженно говорю я и смотрю на нее. Кто такая Холли Сайкс? – А вот на колени… Как ты…
– Может быть, твой мозг тоже ошибочно считает воспоминания предвидением. – Холли Сайкс похожа не на фокусника, только что продемонстрировавшего сложный трюк, а на очень усталую и изможденную женщину, которой не мешало бы чуть-чуть прибавить в весе. – О господи, зря я это. И не смотри на меня так…
– Как?
– Все, не будем больше об этом. И вообще, мне пора спать.
Мы молча выходим к лифтам. Два терракотовых воина в фойе, судя по выражению их лиц, не слишком высокого мнения обо мне.
– У тебя миллионы поклонников, которые верят каждому твоему слову и на все согласны, лишь бы увидеть нечто подобное, – говорю я. – А я – старый сволочной циник, ты же знаешь. И зачем ты мне все это показала?
Холли расстроенно смотрит на меня:
– Надеялась, что ты поверишь.
– Во что? В твоих радиолюдей? В то, что было на Роттнесте? В то…
– Помнишь, как в Хей-он-Уай мы с тобой раздавали автографы в книжной палатке? Мы тогда сидели в двух шагах друг от друга, и у меня возникло некое знание. Очень четкое. О тебе.
Двери лифта закрываются. Вспоминаю, как Зои в период увлечения фэншуй утверждала, что лифт – челюсти, пожирающие удачу.
– Обо мне?
– Да. Очень странное. И с тех пор оно не изменилось.
– И что же тебе открылось? Говори, не томи.
Она нервно сглатывает:
– Паук, спираль, одноглазый тип.
Жду разъяснений. Она молчит.
– И что все это значит?
– Понятия не имею, – удрученно говорит Холли.
– Но потом ведь становится понятно, что имеется в виду?
– Обычно да. В конце концов. Но вот это… тут все как-то затянуто.
– Паук, спираль, одноглазый тип… Что это? Список покупок? Название танцевальных па? Строчка из дурацкого хайку?
– Честное слово, если бы я знала, то сказала бы.
– А вдруг это просто какая-то случайная хрень?
Холли с легкостью соглашается:
– Возможно. Да. Да, конечно. Не бери в голову.
Из лифта выходит старик-китаец в розовой рубашке «Лакост», светло-шоколадных брюках и туфлях для гольфа. С ним под руку идет модельной внешности блондинка в неглиже из паутины и золотых монет; на лице – какой-то инопланетный макияж. Парочка сворачивает за угол.
– Может, это его дочь, – замечает Холли.
– Вот ты говоришь, оно не изменилось. Это как? – спрашиваю я.
Холли, наверное, жалеет, что завела разговор на эту тему.
– В Картахене, в президентском дворце, у меня возникло точно такое же ощущение. И я слышала те же самые слова. И на острове Роттнест тоже. Еще до того, как я стала… вещать. И теперь то же самое, если я настроюсь на твою волну. Фокус с монеткой я показала для того, чтобы тебя подготовить, чтобы ты серьезно воспринял эти слова: спираль, паук, одноглазый тип. Вдруг когда-нибудь… – Она пожимает плечами. – Вдруг пригодится?
Лифты тихо гудят в турбошахтах.
– Но какой смысл в этом знании, если оно такое непонятное? – спрашиваю я.
– Не знаю, Криспин. Я же не оракул. Если б я знала, как все это прекратить, то так бы и сделала.
С языка неудержимо срываются глупые слова:
– Ну, ты на этом неплохо заработала.
На лице Холли последовательно отражаются изумление, обида и раздражение, и все это за пять секунд.
– Да, я написала «Радиолюдей», сдуру решив, что если Джеко жив, если он где-то там… – она сердито обводит рукой бескрайнюю панораму за окном, – то, может быть, он это прочтет или кто-то, возможно, узнает его по описанию и свяжется со мной. Полная фигня, конечно, потому что Джеко наверняка давным-давно нет в живых, но я не могла иначе. Я смирилась с видениями, я живу им вопреки. И не смей говорить, что я на них наживаюсь! Не смей, слышишь?!
– Да. – Я закрываю глаза. – Прости. Я не это имел в виду… Я…
Мои преступления, мои проступки. Им несть числа…
Слышу, как закрываются двери лифта. Ну вот. Она ушла.
Бреду по коридору в номер, на ходу отправляю Холли эсэмэску с извинениями. Завтра утром, когда мы оба выспимся, я ей позвоню и мы встретимся за завтраком. На дверной ручке моего номера 2929 висит черная сумка с шитыми золотом рунами; вышивка аккуратная, сделана с душой. В сумке книга под названием «Твой последний шанс», имя автора – Солей Мур. Никогда о ней не слышал. Или о нем. Полная хрень, это сразу ясно. Ни один уважающий себя поэт не проявил бы такой тупости и не стал бы воображать, что я стану читать невесть кем подсунутые сонеты только потому, что их положили в расшитую золотом сумку. Интересно, как эта особа узнала номер моей комнаты? А, ну мы же в Китае. Без подкупа не обошлось. Неужели взятки берут даже в гостинице «Шанхай Мандарин»? Да какая разница? Я устал, как последняя сволочь. Вхожу в номер, швыряю в мусорную корзину книжонку в расшитой сумочке, с наслаждением опустошаю переполненный мочевой пузырь, заползаю в постель и проваливаюсь в сон, как в карстовую воронку…