. Пшеничные подушечки раскисали в месиво, а мама все рассказывала, как провела «бушующие шестидесятые» в мутной пелене утренней тошноты, меняя пеленки, отстирывая сопли с папиных носовых платков и бесплатно ишача на «Херши пикчерз»; как сознательно не обращала внимания на папины интрижки с актрисами, гримершами и секретаршами; как папа, когда она была беременна Фиби, пообещал написать сценарий исключительно для мамы и снять ее в главной роли, важной и сложной, дабы она продемонстрировала свой незаурядный артистический талант. За несколько недель до того папа с соавтором действительно завершили работу над сценарием фильма «Доменико и королева Испании», где мама должна была играть принцессу Марию Барбару, то есть эту самую испанскую королеву. Ну, все это мы и так знали. Однако не знали того, что как раз вчера, когда на Пембридж-Плейс царила полнейшая анархия, глава кинокомпании «Трансконтинентал» позвонил папе, передал трубку Ракели Уэлч и мисс Уэлч сказала, что прочла сценарий, находит его гениальным и будет счастлива сыграть Марию Барбару. Объяснил ли ей папа, что эта роль обещана его жене, которая пожертвовала своей артистической карьерой ради семьи? Нет, конечно. Он тут же сказал: «Ракель, роль ваша». В дверь позвонили: за мамой приехал ее брат, дядя Боб. Мама сказала, что я непременно пойму, что предательства бывают разные, но самое непростительное – предать чужую мечту. За окном в кипень сирени опустилась какая-то птичка. Горлышко ее трепетало; звуки вздымались и опадали. «Пока она поет, а я на нее смотрю, я не расплáчусь», – твердил я себе.
– Это крапивник, – сказала мама и повернулась, чтобы уйти.
Солнце скрывается за вершинами утесов Аусбирги, и зелень тускнеет, буреет, сереет. Листья и ветви утрачивают трехмерность. Интересно, когда я вспоминаю мать, вспоминаю ли я ее саму или всего лишь воспоминания о ней? Скорее последнее. Стакан сумерек наполняется, а я понятия не имею, где оставил свой «мицубиси». Чувствую себя уэллсовским персонажем, обнаружившим пропажу машины времени. Надо ли волноваться? А что такого страшного может произойти? Ну, допустим, я не найду пути назад и умру от холода и голода. Юэн Райс напишет некролог в «Гардиан». Ой, напишет ли? Прошлой осенью, на вечеринке, которую я устроил в честь нашего новоселья (и чтобы познакомить всех с Кармен), он просто из кожи вон лез, всячески подчеркивая свой статус литературного альфа-самца: ужин со Стивеном Спилбергом в Лос-Анжелесе; гонорар в пятьдесят тысяч долларов за лекцию в Колумбийском университете Нью-Йорка; приглашение в жюри Пулицеровской премии («Посмотрим, позволит ли мой график, я чертовски занят!»). Фиби, моя сестра, скорее всего, огорчится, хотя при встречах мы всякий раз минут через двадцать снова вступаем на тропу войны. Кармен расстроится. Может быть. И возможно, раскается. Холли, благослови ее Господь, все организует. Они с Ифой будут в центре внимания на моих похоронах. Гиена Хэл, разумеется, узнает о моей смерти раньше меня, но будет ли ему меня недоставать? Я для него бесперспективный клиент. Зои? Зои ничего не заметит, пока не иссякнет ручеек алиментов, а девочки выплачут себе все глаза. Во всяком случае, Анаис.
Нет, это просто смешно! Это средних размеров лес, а не бескрайние дебри! И потом, у парковки стояли какие-то автодома. Так почему бы не позвать на помощь? А потому, что я – мужчина, Криспин Херши, анфан-терибль английской словесности! Не буду, и все тут. Вон там какой-то замшелый валун, похожий на голову тролля, пробившую тонкий слой земли…
…игра северного света заставляет узкий участок окружавшего меня леса – и замшелый валун, и два ствола, скрещенные на манер буквы Х, – мерцать и колебаться, как занавеси под ветром, но ветра нет и в помине…
Нет, смотри! Появляется рука, сдвигает занавеси, и владелец руки выходит из прорехи в воздухе. Поразительный фокус! Светловолосый молодой человек в куртке и джинсах возникает посреди леса, как по волшебству. Модельной внешности, лет двадцати пяти. Я изумленно взираю на него. Это призрак? Нет. Хрустит ветка под армейским ботинком. Никакой это не призрак, никто ниоткуда не возникал, придурок: мой призрак – такой же турист, как и я. Скорее всего, из автодома на стоянке. Наверное, посрать приспичило. Чертовы сумерки! Какого хрена я брожу тут в одиночестве?
– Добрый вечер, – говорю я.
– Добрый вечер, мистер Херши, – отвечает он с классическим произношением, полученным в частной английской школе; никаких шепелявых исландских присвистов.
Признаюсь, я польщен.
– Надо же. Где только меня не узнаю́т.
Он подходит, останавливается в шаге от меня. Вид у него довольный.
– Я ваш поклонник. Меня зовут Хьюго Лэм.
Он улыбается тепло и обаятельно, будто мы с ним старые друзья. Мне невольно хочется заслужить его одобрение.
– Рад знакомству, Хьюго. Послушайте, я тут решил пройтись и, к стыду своему, потерял автостоянку…
Он кивает, погружается в задумчивость:
– Аусбирги любит шутки шутить, мистер Херши.
– Тогда, будьте добры, направьте меня на путь истинный.
– Да, конечно. Всенепременно. Но сперва разрешите задать вам несколько вопросов.
Я отступаю на шаг:
– В смысле… о моих книгах?
– Нет, о Холли Сайкс. Мы заметили, что вы с ней дружны.
Я разочарованно догадываюсь, что этот Хьюго, должно быть, один из психов, которые повсюду следуют за Холли. А потом меня охватывает злость: нет, это журналюга из какой-нибудь бульварной газетенки, ведь Холли упоминала, что ее новый дом в Рае осаждают папарацци с телескопическими объективами.
– Я бы и рад выложить вам всю подноготную о нас с Холли, – презрительно говорю я этому красавчику, – но дело в том, говнюк, что вас это совершенно не касается.
Хьюго Лэм невозмутимо отвечает:
– Вы ошибаетесь. Все, что связано с Холли Сайкс, самым непосредственным образом касается и нас тоже.
Не поворачиваясь, я осмотрительно отхожу подальше:
– Как вам будет угодно. Прощайте.
– Из Аусбирги вам не выбраться без моей помощи, – говорит юнец.
– Да подавитесь вы вашей помощью. Или заткните ею свою прямую кишку. Холли – человек замкнутый, как и я. А дорогу я и сам най…
Хьюго Лэм как-то странно шевелит пальцами; меня приподнимает футов на десять над землей и сжимает в невидимом исполинском кулаке; трещат ребра, хрустят позвонки, а нервы пронзает такая невероятная боль, что ни закричать, ни попросить о пощаде я не могу, и пытка невыносима, ее ни секунды не вытерпеть, но секунды бегут одна за другой – а может, не секунды, а дни, – пока наконец я не падаю – нет, меня швыряют – на землю.
Голова вжата в перегной. Я хриплю, дрожа и постанывая; боль понемногу стихает. Поднимаю взгляд. Хьюго Лэм похож на мальчишку, отрывающего ножки пауку: на лице – легкая заинтересованность и зловещая ухмылка. Безумную боль во всем теле можно объяснить применением электрошокера, но чем объяснить десять футов над землей? Некий атавистический инстинкт усмиряет мое любопытство; надо убраться подальше от этого типа. Я обоссался, но сейчас меня это не волнует. Ноги не двигаются, а в ушах стоит далекий вой: «И не будешь ты ходить!», но я не хочу его слушать, не могу, не смею. Отползаю назад, приподнимаюсь, опираясь на огромный пень. Хьюго Лэм шевелит пальцами, и ноги подо мной подламываются. На этот раз боли нет. Хуже всего то, что вообще ничего нет. Ниже пояса я ничего не чувствую. Притрагиваюсь к бедру, надавливаю на него пальцами. Бедро ничего не ощущает. Хьюго Лэм подходит ближе – я сжимаюсь в комок – и усаживается на пень:
– Без ног как без рук. Хотите получить их обратно?
Мой голос предательски дрожит.
– Кто вы?
– Весьма опасный тип, как видите. А вот эти милашки вам знакомы. – Он достает из кармана моментальную фотографию – мы с Анаис и Джуно, – которую я потерял пару дней назад. – Честные ответы на мои вопросы гарантируют девочкам те же шансы прожить долгую счастливую жизнь, что и прочим ученицам утремонтского лицея.
Этот смазливый юнец – какой-то кошмар, как в дурном кислотном приходе. Разумеется, фотографию он украл, но как и когда, понять невозможно. Я киваю.
– Что ж, приступим. Кто для Холли Сайкс дороже всех на свете?
– Ее дочь, – хрипло отвечаю я. – Ифа. Это ни для кого не секрет.
– Хорошо. Вы с Холли любовники?
– Нет. Нет, что вы. Мы просто друзья. Честное слово.
– Гм, дружба с женщиной… Вам это свойственно, мистер Херши?
– Пожалуй, нет. Но с Холли все обстоит именно так.
– Упоминала ли Холли некую Эстер Литтл?
Я сглатываю, мотаю головой:
– Нет.
– Подумайте хорошенько: Эстер Литтл.
Я задумываюсь, пытаюсь вспомнить.
– Нет, это имя мне не знакомо. Честное слово, – цепенея от страха, говорю я.
– Что рассказывала вам Холли о своих когнитивных талантах?
– Только то, что описано в ее книге «Радиолюди».
– Да, на редкость увлекательное чтиво. Вы когда-нибудь были свидетелем того, как ее устами вещают эти голоса? – Хьюго Лэм замечает мою заминку. – Не вынуждайте меня считать до пяти, я не дознаватель в третьесортном фильме. Все ваши поклонники прекрасно знают, что вы ненавидите клише.
Провал становится глубже, над ним склоняются деревья.
– Два года назад на острове Роттнест, близ Перта, Холли упала в обморок, а потом заговорила странным голосом. Я решил, что это припадок эпилепсии, но она… сперва рассказывала, как страдали на этом острове каторжники, а потом вдруг… перешла на язык австралийских аборигенов и… и это, собственно, все. Она рассадила себе голову. А потом пришла в себя.
Хьюго Лэм барабанит пальцами по фотографии. Какая-то часть меня, еще способная анализировать происходящее, невольно отмечает, что с моложавого лица напряженно и внимательно глядят очень древние глаза.
– А как же Часовня Мрака?
– Часовня чего?
– Анахореты? Слепой Катар? Черное Вино?
– Впервые слышу. Честное слово.
Он продолжает постукивать по фотографии:
– Что для вас значит слово «хорология»?