Смотрю на нее и вижу Криспина Херши ее глазами, а она, может быть, видит Холли Сайкс моими глазами… А потом вдруг сразу – позже. Мы с Холли стоим у стола, обнимаемся на прощанье. В наших объятьях нет ничего эротического. Честное слово, любезный читатель. Я знаю.
Но, пока я ее обнимаю, ничего плохого с ней не случится.
Уши водителя такси украшены внушительной коллекцией железяк; я сообщаю ему название гостиницы, он кивает: «О’кей». Машу рукой, пока Холли не скрывается из виду. Мы договорились, что на Рождество я приеду в Рай, поэтому не стоит обращать внимание на странное предчувствие, будто я ее больше не увижу. Радио в такси настроено на станцию классической музыки; Мария Каллас исполняет «Casta Diva» – эта ария звучит в отцовском фильме «Батлшип-Хилл», в эпизоде с моделью аэроплана. На мгновение забываю, где нахожусь. Включаю айфон, набираю эсэмэску для Холли с благодарностью за чудесный вечер, и тут приходит сообщение от Кармен. Она его отправила, когда я читал лекцию. Текста нет. Одно изображение… какая-то метель…
Ночная метель за лобовым стеклом?
Склоняю голову набок, верчу телефон так и сяк.
Столкновение астероидов? Нет.
Да это же ультразвуковая сканограмма!
Чрево Кармен.
А в нем – временный жилец.
13 декабря 2020 года
«Ключ» Дзюнъитиро Танидзаки. Вот, оно самое. Отыскав название в темном чулане памяти, где хранятся некогда прочитанные книги, помыслы Криспина Херши устремляются прочь от недописанного романа Девон Ким-Ашкенази («Через океанский простор», о трех поколениях запуганных и забитых женщин от Пусана до Бруклина). Я понимаю, что происходит, но не в силах остановить полет собственных мыслей. Они поднимаются все выше и выше, сквозь потолочные перекрытия, сквозь черепичные крыши, воспаряют над бункером, где временно, с 1978 года, размещается факультет английской литературы, кружат над соблазнительными изгибами театрального купола, шедевра архитектуры за авторством Фрэнка Гери; над кубиками общежитий из конструктора «Лего»; закладывают вираж над неоготической часовней времен Линкольна, великого человека; кубарем катятся между научных лабораторий из стекла и стали, взвиваются над ректорским особняком с двускатной крышей на пьедестале краснокирпичных стен, увитых плющом; проскальзывают в проем крытого прохода на кладбище, где пожизненные узники Блайтвуда, взрыхленные могильными червями, пускают корни и гордо высятся стройными рядами деревьев; и туда, на самую высокую вершину, доступную лишь беличьему племени и вороньему чину, опускается светлый ум писателя Криспина Херши, как елочное навершие; птичьи лапки Катскильских гор мокнут в величавых водах Гудзона; по горному хребту, как по краю разбитого вазона, памятной надписью вьется поезд, «глотает мили, долин вылизывает гладь». А писатель Криспин Херши воспарил над гугл-Землею, он сквозь тучи пролетает, сквозь бураны и метели, вот Нью-Йорк, вот Массачусетс, вот заснеженный Ньюфаундленд, вот и Роколл, погребенный под горою гуано, и над ним во тьме мерцает мимолетный проблеск молний…
– Криспин? – Девон Ким-Ашкенази. – Что с вами?
Судя по лицам аспирантов, из реальности я выпал надолго.
– Все в порядке. Я просто думал о романе Танидзаки, в котором великолепно использованы возможности избранной вами, Девон, дневниковой формы повествования. Он называется «Ключ». Рекомендую ознакомиться, прежде чем заново изобретать колесо. Но в целом, должен признать, – я отдаю ей рукопись, – прогресс все же заметен. Единственное, что меня не удовлетворяет, – это… э-э-э… сцена насилия. Вы по-прежнему злоупотребляете наречиями.
– Понятно, – бодрится Девон, показывая, что ничуть не задета критикой. – А какая именно сцена: в цветочном магазине или в мотеле?
– Нет, на автомойке. Наречия – это холестерин в венах прозы. Вдвое сократите количество наречий – и ваша проза станет вдвое легче. – (Скрипят перья.) – Да, и осторожней со словом «кажется»: это текстуальная невнятица. Оценивайте каждое сравнение и каждую метафору по пятибалльной системе, избавляйтесь от всех, которые набрали три балла и меньше. Это болезненная процедура, но потом вам же будет гораздо приятней. Да, Джафет?
Джафет Соломон (автор «В Земле Господней», мормонского бильдунгсромана о мальчике из Юты, поступившем в гуманитарный колледж на Восточном побережье, где секс, наркотики и курс писательского мастерства повергают его в экзистенциальное отчаяние) спрашивает:
– А что, если непонятно, сколько баллов проставлять – три или четыре?
– Если непонятно, Джафет, то это всегда три.
Мааза Колофски («Туманность Лошадиная Голова», утопия о жизни на Земле после того, как страшная эпидемия уничтожила всех особей мужеска пола) поднимает руку:
– Криспин, а вы дадите нам задание на каникулы?
– Да. Сочините от имени пяти ваших персонажей пять писем, адресованных вам лично. Все знают, что такое письмо?
– Мейл на бумаге, – отвечает Луис Баранкийя («Жуткий тип на занятиях йогой» о жутком типе, который занимается йогой); моя доинтернетность не вменяется в заслугу, и студенты над ней вечно подшучивают. – И что мы должны изложить в этих письмах?
– Краткие истории жизни ваших персонажей. Кого и что ваши герои любят или презирают, каково их образование, где и кем они работают, их финансовое положение, политические взгляды, социальная принадлежность. Их страхи. Скелеты в шкафу. Пристрастия. Самое большое сожаление. Кто они – верующие, агностики или атеисты? Страшит ли их смерть? – Вспоминаю о Холли, проглатываю вздох и продолжаю: – Случалось ли им когда-нибудь видеть труп? Или привидение? Сексуальная ориентация. Стакан наполовину полон, наполовину пуст или же просто слишком мал? Манера одеваться – щегольская или неряшливая? Это письмо, так что следует учитывать речевую характеристику ваших персонажей. Как они изъясняются: назовут собеседника «витией» или «треплом»? Сквернословят ли они или воздерживаются от употребления ругательств? Какие выражения и обороты слишком часто встречаются в их речи? Когда они в последний раз плакали? Понимают ли они точку зрения собеседника? В лучшем случае одна десятая того, что вы напишете, войдет в окончательный текст, но эта одна десятая отзовется надежной твердостью дубового бруса, – для наглядности я пристукиваю костяшками пальцев по столу, – а не хлипкостью клееных опилок. Да, Эрсилия?
– По-моему, – гримасничает Эрсилия Хольт (триллер под названием «Человек с ледорубом», о противостоянии триад и талибов в Ванкувере), – писать письма самому себе может только… псих.
– Согласен, Эрсилия. Писатель заигрывает с шизофренией, пестует синестезию и проникается обсессивно-компульсивным расстройством. Ваше искусство поглощает и вас, и вашу душу, и в определенной степени ваше психическое здоровье. Создание романов, которые заслуживают прочтения, выедает ваш мозг, разрушает ваши отношения с близкими и родными и донельзя калечит вам жизнь. В общем, я вас предупредил.
Мои десять аспирантов мрачнеют. Так им и надо.
– Искусство пожирает своего создателя, – говорю я.
В опустевшей преподавательской Клод Мо (медиевист, на временном контракте) и Хилари Закревска (лингвист, тоже на временном контракте) почтительно внимают разглагольствованиям Кристины Пим-Лавит (завкафедрой политологии, председателя должностной комиссии). Если по истечении испытательного срока контрактникам не предложат постоянную должность в Блайтвуде, то ни один колледж Лиги плюща их не возьмет. Кристина Пим-Лавит призывно машет мне рукой:
– Присаживайтесь, Криспин. Я рассказываю Хилари и Клоду, как везла Джона Апдайка и Афру Бут на семинар в Айове, а у меня лопнула шина. Вы ведь с ними знакомы, правда?
– Весьма поверхностно, – говорю я.
– Не скромничайте, – велит штатный профессор на пожизненном контракте.
А я и не скромничаю. Да, я брал интервью у Апдайка для журнала «Нью-Йоркер», но тогда я еще был анфан-териблем британской словесности, а мои книги великолепно продавались в США. С Афрой Бут мы не виделись бог знает сколько лет, с тех самых пор, как она в Перте пригрозила мне судебным иском. С неожиданным энтузиазмом вспоминаю о стопке студенческих работ на письменном столе у меня в кабинете и поспешно откланиваюсь.
– Проверка сочинений в последний день семестра? – восклицает Кристина Пим-Лавит. – Ах, если бы все наши преподаватели были столь же добросовестны, как вы, Криспин!
Заверяю всех, что обязательно приду на рождественскую вечеринку, и выхожу в коридор. К приглашенному профессору колледжа не липнет навоз факультетских интриг, но если на будущий год мне предложат полную ставку, то придется залезть в коровью жопу так глубоко, что будут видны только подошвы ботинок. А деньги мне очень нужны, тут и думать нечего. По «договору о возмещении затрат», который моему бывшему агенту Хэлу удалось согласовать с моим бывшими издателями, я отдаю им семьдесят пять процентов моих скудных авторских отчислений от объема продаж. Вдобавок, мне нужна работа «с проживанием». Дом в Хэмпстеде чудом удалось сохранить, но я вынужден его сдавать. Полученная арендная плата идет на выплату алиментов Зои. Между прочим, Зои наотрез отказалась пересмотреть размер выплат. «С какой стати, Криспин? Из-за того, что ты обрюхатил свою испанскую подружку? Нет уж!» Кармен не науськивает на меня юристов, но воспитание ребенка – весьма дорогое удовольствие, даже в Испании.
– Я герой, Криспин! – Иниго Уилдерхофф с грохотом волочет по лестнице увесистый чемодан, одаряет меня улыбкой телеведущего. – Только что объяснил вашему приятелю, как пройти к вам в кабинет.
Я останавливаюсь:
– Моему приятелю?
– Вашему приятелю из Англии.
– Он представился?
Иниго оглаживает профессорскую бородку:
– Гм, знаете, нет. Лет около пятидесяти. Высокий. С повязкой на глазу. Извините, Криспин, но меня ждет такси, мне пора. Повеселитесь сегодня на вечеринке и за меня. Au revoir[91]