«Маринус – это Маринус» – и велела мне передать вам… велела передать вам…
– Я слушаю, Венди. Продолжайте.
– Три в день звезды Риги.
Все вокруг смолкает.
– Три в день звезды Риги?
– Да. Вот так, слово в слово. И все.
Венди всматривается мне в лицо.
Звезда Риги. Я знаю, что мне знакомо это словосочетание, но не могу вспомнить откуда. Ладно, наберусь терпения…
– На больничной койке в Милуоки слово «Рига» для меня ничего не значило. – Венди Хэнгер все жует комок жвачки, наверняка уже совсем безвкусной. – И я попросила ее повторить слово по буквам: Р-И-Г-А. А потом спросила, где искать этого Маринуса, чтобы передать сообщение, но Эстер сказала, мол, покамест рано, время еще не пришло. И я спросила, когда же это время придет. А она ответила… – Венди Хэнгер судорожно сглатывает, умолкает; на шее мелко подрагивает сонная артерия. – Она ответила: в тот день, когда ты станешь бабушкой!
Типичная Эстер Литтл.
– От всей души поздравляю, – говорю я Венди Хэнгер. – Внучка или внук?
Мое поздравление окончательно повергает ее в растерянность, но Венди все же отвечает:
– Девочка. Моя невестка сегодня утром родила, в Санта-Фе. Срок-то у нее еще не пришел, ей бы еще пару недель доносить, но Радуга Хэнгер появилась на свет сегодня, сразу после полуночи. Невестка-то у меня из хиппи. Но послушайте, объясните мне… Ну, то есть я тогда подумала, что, может, у этой Эстер старческий маразм… Господи! Да разве человек в здравом уме станет просить о таком безумном одолжении, да еще и у наркоманки, проглотившей сотню таблеток снотворного! Я так у нее и спросила. И Эстер сказала, что наркоманка во мне умерла, а настоящая я выжила и теперь у меня все будет хорошо начиная прямо с этого вот дня. Вот как она сказала. А потом добавила, что послание про Ригу и точная дата его вручения записаны вечным маркером и что в нужный день через много-много лет Маринус меня найдет, но имя у него тогда будет другим, и еще… – Венди Хэнгер хлюпает носом, из глаз струятся слезы. – Господи, ну почему же я плачу?
Я вручаю ей пачку бумажных носовых платков.
– А она еще жива? Небось, совсем старуха?
– Та женщина скончалась.
Новоиспеченная бабушка кивает, без всякого удивления:
– Жаль. А мне так хотелось ее поблагодарить. Я ей по гроб жизни обязана.
– Это чем же?
Венди Хэнгер недоуменно глядит на меня, но все же поясняет:
– Ну, потом я уснула, проснулась уже утром. Эстер не было. Сиделка принесла мне завтрак и объявила, что позже меня переведут в отдельную палату. Я сказала, что это, должно быть, ошибка, у меня ведь даже страховки не было, но сиделка пояснила: «Твоя бабушка полностью оплатила твое лечение, деточка», и я спросила: «Какая бабушка?», а сиделка улыбнулась, словно у меня не все дома, и сказала: «Миссис Литтл, конечно». А когда меня перевели в отдельную палату, другая нянечка принесла мне… такую черную папку на молнии. В ней были кредитная карточка «Бэнк оф Америка» на мое имя, дверной ключ и еще какие-то бумаги. Оказалось, это дарственная на дом в Покипси, представляете? Тоже на мое имя. Через две недели меня выписали из больницы, я поехала к сводной сестре, извинилась, что чуть концы не отдала у нее на диване, и сказала, что уезжаю на Восточное побережье, где меня никто не знает, начну новую жизнь. По-моему, сестра обрадовалась. В общем, села я на «Грейхаунд», с пересадкой добралась до Покипси и вошла в свой дом… который мне подарила фея-крестная, как в сказке. Не успела оглянуться, как сорок лет прошло, я по-прежнему живу там же, и муж считает, что дом мне достался в подарок от эксцентричной тетушки. Я никогда и никому правды не открыла. Но каждый раз, как поворачиваю ключ в замке, так и вспоминаю: «Три в день звезды Риги». Ну, как выяснилось, что невестка на сносях, так я только об этом и думала: когда же мы с Маринусом встретимся… А с утра вообще места себе не находила! «В день, когда ты станешь бабушкой…» Муж уговорил меня остаться дома. Но тут позвонила Карлотта, она у нас теперь управляющая, и говорит, мол, Джоди подвернула ногу, а у ребенка Зейнаб высокая температура и, в общем, умоляю, Венди, встречай на вокзале доктора А. Фенби. Я, конечно, ни сном ни духом, что именно вы и будете этот Маринус, но как только вас увидела, так… – Венди мотает головой. – Короче, я сразу поняла. Поэтому и нервничала. Вы уж извините.
Дрожат солнечные зайчики.
– Ничего страшного. Спасибо.
– А это послание… оно что-то значит?
Осторожнее.
– Отчасти. Вполне возможно.
Венди Хэнгер размышляет об организованной преступности, о ФБР и о «Коде да Винчи», но потом смущенно улыбается:
– Ну, это не мое дело! Ой, мне аж полегчало! – Она трет глаза кулаками, замечает на костяшках следы косметики, смотрится в зеркало заднего вида. – Господи, ну и кикимора! Прямо тварь из Черной Лагуны! Можно я приведу себя в порядок?
– Конечно! Не спешите, я пока подышу воздухом.
Выхожу из машины, сажусь на скамью, гляжу на величавый Гудзон и на Катскильские горы; а потом эгрессирую, трансверсирую к автомобилю, ингрессирую в Венди Хэнгер. Для начала редактирую все, что случилось после того, как мы свернули на стоянку. Затем отслеживаю цепочку ее воспоминаний до того момента, как сорок один год тому назад она попала в Милуокскую больницу. Стирать воспоминания об Эстер жалко, но так будет лучше. Посланница забудет и о послании, которое она так долго носила в себе, и обо всем, что сейчас рассказала. Может быть, впоследствии ее и встревожат странные провалы в памяти, но новые мысли и новые заботы, будто гамельнский крысолов, приплясывая, увлекут незамутненный разум за собой…
Венди Хэнгер высаживает меня у кольцевой развязки, где буйно цветут нарциссы; чуть дальше виднеется увитый плющом дом ректора.
– Спасибо, Айрис, приятно было познакомиться.
– И вам спасибо, Венди, – и за поездку, и за рассказ об этих местах.
– Да я и сама люблю все здесь показывать, особенно тем, кто способен ценить красоту. А сегодня еще и день такой замечательный, по-настоящему весенний.
– Послушайте, мой помощник оплатил все карточкой, но вот… – Я протягиваю ей двадцатидолларовую купюру. – Возьмите, купите бутылку хорошего вина, отметите рождение внучки.
Она смущенно отнекивается, но я настаиваю.
– Спасибо вам огромное, Айрис. Мы с мужем выпьем за ваше здоровье. А обратно как возвращаться будете?
– Знакомый отвезет меня в Нью-Йорк.
– Ну, тогда успехов вам и всего хорошего. Денек-то какой чудесный, наслаждайтесь солнышком, а то потом тучи обещают.
Она машет мне рукой и уезжает. Осима с характерными тягучими интонациями мысленно обращается ко мне: Ищешь женский клуб?
Оглядываюсь, но на ухоженных лужайках вижу только студентов с папками и портфелями. Четверо тащат фортепиано. Осима, Эстер Литтл дала мне знак.
Парадная дверь ректорского особняка распахивается, на крыльце возникает худенькая фигурка в длинной, до колен, балахонистой куртке с капюшоном; руки засунуты в карманы – Осима. Какой знак?
Мнемокриптический ключ, мысленно отвечаю я, направляясь к дому. Ветви ивы покрыты влажными комочками пушистых сережек. Я с ним пока не разобралась, но непременно разберусь. На кладбище есть кто-нибудь? Я расстегиваю пальто.
Только белки прыгают и скачут. Осима откидывает капюшон, подставляет седобородое лицо семидесятилетнего кенийца солнечным лучам. А четверть часа назад там… В общем, ступай по тропе влево от меня.
Нас с ним разделяют несколько ярдов. Там кто-то из знакомых?
Иди, иди. Сама увидишь. Она в ямайском тюрбане.
Иду по тропе. А ямайский тюрбан – это как?
Осима захлопывает за собой дверь и уходит прочь. Если понадоблюсь, позови.
Под ногами хрустит и чавкает палая листва, а над головой новые листочки выползают, разворачиваясь, из набухших почек, а лес, как блютус, полнится птичьим щебетом. У ствола толщиной с бронтозавровую ногу виднеется могильная плита. Чуть поодаль замечаю еще одну и еще, все увиты плющом. Блайтвудское кладбище – это не систематизированная матрица мертвых, а лесная чаща, где могилы под деревьями питают корни сосен, кедров, тисов и кленов. Видение Эстер было точным: «Могилы среди деревьев». Огибаю густые заросли остролиста, вижу Холли Сайкс и думаю: «Ну конечно». Я не видела ее с тех пор, как четыре года назад приезжала к ней в Рай. Сейчас она в ремиссии, но выглядит очень изможденной, исхудавшей и нервной. На голове красно-зелено-золотой тюрбан цветов ямайского флага. Я тяжело ступаю, предупреждая ее о своем приближении, и Холли поспешно надевает солнечные очки, скрывающие лицо.
– Доброе утро, – здороваюсь я.
– Доброе утро, – ровно произносит она.
– Простите за беспокойство. Я ищу могилу Криспина Херши.
– Вот. – Холли указывает на белую мраморную плиту.
КРИСПИН ХЕРШИ
ПИСАТЕЛЬ
1966–2020
– Коротко и без прикрас, – говорю я. – И никаких клише.
– Да, он не был поклонником цветистой прозы.
– Какое мирное, воистину эмерсоновское место упокоения, – говорю я. – В его книгах всегда звучали урбанистические мотивы, и воображение было очень светским, а вот душа – буколической. Невольно вспоминается Тревор Апворд из «Эхо должно умереть», обретающий покой в лесбийской коммуне на острове Мак.
Холли разглядывает меня сквозь темные стекла очков: в последний раз она видела меня через дымку медикаментозного тумана, так что вряд ли сейчас вспомнит, но я не расслабляюсь.
– А вы – коллега Криспина по колледжу? – спрашивает Холли.
– Нет, нет, я работаю совсем в другой области. Хотя я его поклонница. Я много раз читала и перечитывала «Сушеные эмбрионы».
– Он всегда подозревал, что книга его переживет.
– Достигнуть бессмертия легче, чем держать под контролем требования, которые оно предъявляет.
К могиле Херши, на пенек в грибных оборках, слетает голубая сойка, хрипло, издевательски хохочет, а потом издает прерывистую руладу.