Известно, что Малларме, убеждённый в том, что «мир существует для того, чтобы стать книгой», всю жизнь преследовал проект абсолютной книги, в которой случайность – le hazard – должна была постепенно, пункт за пунктом, исчезать на всех уровнях литературного процесса. Поэтому было необходимо избавиться прежде всего от автора, чтобы «чистое произведение подразумевало выразительное исчезновение поэта». Затем следовало убрать случайность из слов, потому что каждое из них образовалось из случайного слияния звука и смысла.
Каким образом? Включая случайные элементы в необходимое, расширенное целое: сначала стих, где «из многих вокабул складывается целостное, новое слово, чуждое языку», а за ним, в постепенном крещендо, страницу – по нечистому примеру из рекламной affiche[119], которым Малларме уделял пристальное внимание – как новую поэтическую единицу в синхронном видении, включающем пробелы и рассеянные среди них слова. И, наконец, сама «книга», понимаемая уже не как материальный, доступный для прочтения объект, а как драма, театральная мистерия или виртуальная операция, совпадающая с миром. Видимо, Малларме рисовал себе нечто вроде представления или балета, где 24 читателя-зрителя читали бы 24 страницы, всякий раз расположенные в разном порядке. Если судить по книге, изданной Шерером, в результате книга-мир должна была разорваться на серию нечитаемых листков, переполненных знаками, словами, цифрами, расчётами, точками, графемами. Рукопись в оправе livre на деле наполовину является мешаниной из непроходимых расчётов, состоящих из умножения, сложения и уравнений, и на другую половину – из серии «инструкций по использованию», столь же тщательных, сколь невыполнимых.
Эдуард Мане. Портрет Стефана Малларме. 1876. Музей Д'Орсэ, Париж
«Брошенные кости» этой «книги», претендующей на полное тождество с миром, избавляются от случая только при том условии, что они взорвут книгу-мир в палингенезе[120], непреложно случайном самом по себе. Как в конце света в христианской традиции, последний день подытоживает всё, что будет затем уничтожено и утрачено навеки: ekpyrosis[121], поглощение огнём, совпадает с anakephalaiosis[122], доскональным подведением всех итогов.
Должно быть ясно, что сама книга здесь является – или, по крайней мере, стремится быть – чем-то гораздо менее осязаемым и обнадёживающим, чем то, как мы привыкли её воспринимать. Говоря словами Манганелли, «её присутствие стало настолько неуловимым и агрессивным, что она может быть нигде и везде», а по замыслу Малларме, она должна полностью реализоваться, став абсолютно виртуальной. Та самая «книга» – это то, чего нет ни в книге, ни в мире, и поэтому она должна разрушить мир и саму себя.
После этого краткого метафизического экскурса уместно обратиться к материальной истории и, образно говоря, «физике» книги – она тоже менее доступна для понимания, чем кажется с первого взгляда. Книга в том виде, в каком мы её знаем, впервые появилась в Европе между IV и V веками христианской эры. Именно в тот момент codex[123] – технический термин, обозначавший книгу на латыни, – сменил volumen[124] и rotulus[125], то есть свиток, который был обычной формой книги в античности. Достаточно задуматься об этом на секунду, чтобы понять, что речь идёт о самой настоящей революции. Volumen был свитком из папируса (позже – из пергамента), который читатель разворачивал правой рукой, держа левой umbilicus, то есть цилиндр из дерева или слоновой кости, вокруг которого заворачивался свиток. В Средневековье к volumen добавился rotulus, свёрнутый, наоборот, вертикально, сверху вниз, и предназначавшийся для театра и торжественных церемоний.
Что же случилось при переходе от volumen к codex, чьим прообразом послужили дощечки, покрытые воском, на которых древние записывали свои мысли и производили расчёты, пользуясь ими и для других частных целей? Вместе с кодексом появилось нечто абсолютно новое, к чему мы настолько сильно привыкли, что забываем решающую роль, сыгранную им в материальной и духовной культуре и даже в воображении Запада: страница. Разворачивание свитка открывало перед глазами однородное и непрерывное пространство, заполненное сериями колонок, начертанных бок о бок друг к другу. Кодекс – или то, что мы сегодня называем книгой – заменил это постоянное пространство прерывающейся серией чётко разграниченных единиц – страниц, на которых иссиня чёрные или пурпурные колонки письма обрамлены со всех сторон белыми полями. Volumen, с его совершенной непрерывностью, содержал в себе весь текст, подобно тому, как небо содержит в себе все вписанные в него созвездия; страница, как вычлененная единица, замкнутая в себе, каждый раз отделяет один элемент текста от других, взгляд считывает его как изолированное целое, обязанное физически исчезнуть для того, чтобы продолжилось чтение следующей страницы.
Примат книги, постепенно сменившей собой том в свитке, разумеется, объясняется причинами практического характера: лучшая маневренность, возможность гораздо легче изолировать и отыскивать фрагменты текста и, благодаря размножению страниц, бóльшая вместимость содержимого. Само собой разумеется, что, к примеру, без страницы проект той самой livre Малларме был бы просто немыслим. Но здесь присутствовали и более важные причины, даже теологического порядка. Историки отмечают, что распространение кодекса происходило прежде всего в христианском мире и сопутствовало распространению христианства. Самые древние манускрипты Нового Завета, восходящие к тем временам, когда преобладание кодекса ещё далеко не было само собой разумеющимся, уже были изготовлены в форме кодекса, а не свитка. В данном смысле отмечалось, что книга соответствовала линейному восприятию времени, типичному для христианской среды, в то время как свиток с его разворачиванием больше соответствовал циклической концепции времени, характерной для античной эпохи. Время чтения в чём-то воспроизводило опыт времени жизни и космоса, и перелистывание книги было далеко не тем же самым, что и разворачивание свитков volumen.
У заката и постепенного исчезновения свитка могла быть и ещё одна причина, также тесно связанная с теологией, в чём-то отражавшая конфликт и раскол между церковью и синагогой. В синагоге у стены, обращённой в сторону Иерусалима, хранится Ковчег Заветов, арон ха-кодеш, в котором содержится текст Торы. Этот текст всегда был в форме volumen. Для евреев священный текст – это свиток, для христиан – книга. Естественно, евреи также пользуются книгопечатными изданиями Торы в форме книги, но трансцендентным архетипом этих книг является volumen, а не codex. Новый Завет, напротив, как и Римский Миссал[126] или любой другой культовый христианский текст, не отличается по форме от мирской, профанной книги.
В любом случае, какими бы ни были причины, способствовавшие триумфу книги, страница обрела в Западном христианском мире символическое значение, возвышающее её до ранга самого настоящего imago mundi[127] и imago vitae[128]. Книга жизни или мира, открываясь, всегда показывает страницу с текстом или иллюстрациями: белая страница рядом с ней становится беспокойным, но одновременно плодотворным символом чистой возможности. Аристотель в своём трактате о душе сравнивал способность мыслить с дощечкой для письма, на которой ещё ничего не написано и может быть написано всё: в современной культуре белая страница символизирует чистую виртуальность письменности, перед которой поэт или романист отчаянно призывают вдохновение, чтобы оно позволило им перевести её в действительность.
Что происходит сегодня, когда книга и страница, судя по всему, уступают место информационным устройствам? Различия и сходства, аналогии и аномалии смешиваются, по крайней мере, в видимости. Компьютер позволяет производить постраничное разделение, как в книге, но, по крайней мере до изобретения самых последних новшеств, позволяющих «листать» текст, он существовал в форме не книги, а свитка, читаемого сверху вниз. В теологической перспективе, которую мы только что упоминали, компьютер предстаёт как нечто среднее между Римским Миссалом и свитком арон ха-кодеш, чем-то вроде иудейско-христианского гибрида, и это не могло не способствовать его неоспоримому доминированию.
Франс Хальс. Евангелист Матфей. 1623–1625. Музей западного и восточного искусства, Одесса
Однако здесь присутствуют и более глубокие различия и аналогии, которые необходимо прояснить. Неосторожно повторяемое зачастую общее место заключается в том, что при переходе от книги к цифровым устройствам речь должна идти о переходе от материального к виртуальному. Молчаливая предпосылка подразумевает, что материальное и виртуальное являются двумя противоположными измерениями и что виртуальное является синонимом нематериального. Обе эти предпосылки, если и не полностью ложны, то, по крайней мере, чрезвычайно не точны.
Слово «книга» ‹libro – итал.› происходит от латинского термина, первоначально означавшего «бревно, кора». На греческом «материя» называется словом hyle, означающим, точно так же, «дерево, лес» – или, как перевели бы римляне, silva[129] или materia, то есть термин, обозначающий дерево как строительный материал, в отличие от термина