Лей, дождь! Дуй, ветер! Теперь всё нипочём!
Потом кто картошку чистил, кто воду носил, кто хворост собирал и костры разжигал, кто обед готовил.
Только запахло из двух больших котелков тушёнкой да картошкой, вдруг слышит отряд, голос из густого ельничка хриплым басом говорит:
— Это что тут за люди бродят, тушёнку с картошкой варят, меня, оголодавшего, соблазняют так, что слюнки текут? Вот ужо я вас сейчас пощекочу!
Не успел ещё никто как следует испугаться, как из ельника выходит долговязый худой дядька в берете с плоским фанерным ящиком на боку.
Кто это был, догадались? Ясное дело — он.
Вика как завизжит, как кинется к нему.
— Папка! — кричит. — Папка!
Викин папа остановился, поглядел на неё удивлённо, будто не узнаёт, и спрашивает:
— Кто это? Может быть, это та девочка, которая сегодня говорит одно, а завтра пишет в записках другое и кладёт их на видное место?
В отряде все с недоумением переглянулись. Все, кроме, разумеется, пятерых человек, которые глядели в землю, и выражения их глаз было не разобрать. Вдруг выходит вперёд Мишка и говорит:
— Это я, — говорит, — всё придумал. Вика тут ни при чём.
— Нет, это я придумал, — говорит Лёшка и тоже выходит.
А за Лёшкой и Мишкой вышли Митька, Нина и Колька. Они ничего не говорили, только стояли рядом, потому что один за всех и все за одного.
— Да в чём дело? Объясните наконец, что тут происходит, — говорит Таисия Петровна.
— Да! Объясните! — кричат все.
Викин папа поглядел внимательно всем шестерым в глаза и улыбнулся.
— Ладно, — говорит, — малолетние преступники, пусть это будет нашей тайной. Я картошки с тушёнкой хочу. Просто помираю.
И все повалили обедать.
— Папка, — шепчет Вика, — ты за нами следил?
— Ага, — отвечает, — моя фамилия Пинкертон, я знаменитый сыщик.
— А почему ж ты так долго не приходил?
— Как увидел, что вы в автобус сели, пошёл пешком, прогуляться, а не то что вы, лентяи, токари по хлебу.
Это был бесконечный и очень счастливый день.
А потом наступил вечер и озеро стало розовым от зари.
И тогда вспыхнул костёр. Костёр, к которому весь отряд шёл целый год.
Его сложили у самой воды, от кустов и деревьев, чтобы не наделать пожара. Вокруг костра уселся весь отряд, и первой спели самую лучшую пионерскую песню, которую знали:
Взвейтесь кострами,
Синие ночи.
Мы пионеры,
Дети рабочих…
Ночь была синяя. Взвивался костёр. И все они были детьми рабочих, инженеров, журналистов, полярников, моряков, художников, продавцов, лётчиков, а один даже сыном укротителя удавов.
Потом были другие песни, все, какие только знали.
И конечно, любимая Митькина:
Там, вдали за рекой,
Засверкали огни,
В небе ясном заря догорала…
И Митька распевал во всё горло, и никто не сравнивал его с сиреной океанского буксира. И Лёшка пел, а не только открывал рот. Отблески костра метались по озеру, и любопытные рыбы время от времени выпрыгивали из воды, чтобы послушать и поглядеть.
Густым басом пел Викин папа. Тоненько, как звонок, выводила Таисия Петровна. Пел весь отряд.
Это были их первые пионерские песни и первый пионерский костёр. Огромный, рыжий, лохматый, как Мишкина голова. Яростный костёр в сосновом бору, на берегу красивого озера Красавица. И сосны стояли вокруг, как литые из меди или как натянутые латунные струны. И была потом первая ночёвка в лесу.
И Митька, и Нина, и Лёшка, и Вика, и Мишка, и Колька, и все остальные запомнят этот костёр, и этот вечер, и эти песни на всю свою остальную долгую жизнь.
Они ещё не думали, что запомнят. Они просто пели, смеялись, и разговаривали, и глядели на огонь. Но они запомнят, вы уж мне поверьте.
ЛОСЬ
Рассказ
В шхерах ни ветерка. Оловянная вода застыла. Изредка гулко плеснёт щука, медленно разойдутся круги, тускло блеснёт под сереньким небом пологая волна.
Десятки островов разбросаны в шхерах, продолговатые, лесистые, безлесые. Некоторые совсем голые, как горбушка хлеба, — сплошной гранит. Не острова, а громадные валуны в десятки, а то и сотни метров в поперечнике.
Митька и Гоша сидели у костра, ждали, когда поспеет уха.
Митька местный. Он всего года на два старше Гоши, ему тринадцать, но Гоше он кажется совсем взрослым.
Гоша считает, что нет такого на свете, чего бы не умел Митька. Руки у Митьки загрубелые, мозолистые; за что бы он ни взялся — за топор ли, за вёсла ли — всё становится лёгким и послушным.
А у Гоши нервная мама. Если Гоша опаздывает домой, она плачет и заламывает руки. И Гоше становится стыдно.
Когда Гоша попросил Митьку съездить на остров Игривый, Митька только буркнул:
— Не съездить, а сходить. По воде ходят.
В огороде он накопал червей, бросил в лодку удочки и два драных ватника — себе и Гоше.
И они поплыли.
Митька и не подумал спрашивать у отца разрешения. Просто оттолкнул лодку и взялся за вёсла.
Хорошо, что Гошина мама была в городе, а то бы они никуда не поплыли.
Гоша представил себе, как мама стала бы плакать, прижимать его к груди, — и ему пришлось бы остаться.
И всё на глазах у Митьки.
Хорошо быть самостоятельным! Просто двое мужчин собрались на рыбалку. Сели в лодку и поплыли. И ничего тут нет особенного.
На корме под скамейкой стоял закопчённый котелок. В нём, в бумажных пакетиках, соль, перец и лавровый лист. И две деревянные ложки.
— Уху станем варить, — сказал Митька, и у Гоши сладко ёкнуло сердце. Варить уху на необитаемом острове! Он хотел улыбнуться, но сдержался. Нахмурил брови и кивнул головой. Понятное дело — уху, подумаешь!
Отец у Митьки егерь. Он охраняет зверей, чтобы их не обижали. Отец высокий, бородатый. И всё время молчит. Только улыбается. Тогда его маленькие медвежьи глазки под хмурыми бровями голубеют и становятся такими же, как у Митьки, — добрыми.
Остров был круглый. Будто специально сделанный — круглый-круглый.
Ялик вытащили на пологий гранитный натёк, привязали к берёзе.
Рыба клевала как сумасшедшая. Сначала Гоша боялся толстых, извивающихся червей. Он брезгливо брал их из консервной банки, черви крутились и никак не хотели насаживаться на крючок.
— Хорош червь. Злой, — говорил Митька и смачно плевал на червяка.
Но когда Гоша вытащил первого окуня — полосатого, упругого, с красными плавниками и нахальной пастью, — черви перестали его заботить.
Он лихо насаживал их, забрасывал удочку. Тотчас поплавок вздрагивал и косо уходил вниз. Леска натягивалась, со звоном резала воду — жжик! Жжик! С чмоканьем вылетал очередной окунь, шлёпался на камни, бился там, колотил хвостом.
Гоша с хищным выражением лица хватал его, вытаскивал глубоко заглотанный крючок и сажал на кукан. Окунь соскальзывал по шпагату к другим своим собратьям по несчастью, плескался, негодовал, потом успокаивался.
Изредка попадались серебристая плотва и маленькие жёлтые ерши — колючие большеголовые уродцы.
Митька складывал их отдельно.
— Сгодится по первому разу. Навар будет, — таинственно говорил он.
Сквозь прозрачные тучи проглядывало солнце. Оно медленно скатывалось к горизонту.
Гошу колотило от азарта, он нервничал, если леска запутывалась, топал нетерпеливо ногой. Митька поглядывал на него и усмехался.
— Заводной ты парень, горячий, — говорил он.
Гоша готов был удить хоть всю ночь, но Митька смотал удочку и сказал:
— Хватит. Нам больше не съесть.
— Ну ещё немножечко, Митька! Ещё парочку! — взмолился Гоша.
Но непреклонный Митька отобрал у него удочку и сказал:
— Нечего рыбу портить. Пусть живёт. Нам больше не надо.
Они стали потрошить рыбу. Вернее, потрошил Митька. Он ловко вспарывал окуням животы, чистил их, промывал в воде. Гоша тоже пробовал, но тут же уколол палец об острый плавник, отбросил рыбу и сунул палец в рот.
— Иди-ка лучше костёр запали, — сказал Митька и отобрал у него нож, — только раскладывай на камне, а то лес займётся. Здесь сухо.
Гоша натаскал хворосту и зажёг костёр с одной спички. Это он умел. В пионерлагере он был костровым. Гоша исподтишка взглянул на Митьку и заметил, как тот одобрительно улыбнулся.
Гошу обдала горячая волна радости: впервые Митька так ему улыбался.
Он принёс воды, приладил палку на двух рогульках, подвесил котелок и уставился на огонь.
Это так здорово — глядеть на огонь! Острые язычки пламени лижут ветки, будто маленькие пасти, ненасытные и жаркие, хватают, хватают… Глядишь, и ветка налилась малиновым жаром, потом по ней пробегают синие огоньки — и она рассыпается тугим пеплом.
Дома, в городе, у Гоши паровое отопление. Он завидует тем, у кого печки. И всегда удивляется, что люди мечтают сломать их и поставить пыльные чугунные батареи.
Вода вскипела.
Митька бросил в котелок ершей и плотву. Глаза у рыб сразу поблёкли, стали костяными. Митька подождал немного, потом ложкой выбросил рыбёшек из котла прямо на траву.
— Зачем ты их выкинул? — удивился Гоша.
— Затем, что это называется двойная уха. Сейчас мы туда окуней положим.
Он деловито, как опытная хозяйка, клал соль, подсыпал перец. Изредка черпал ложкой прозрачную жидкость, ожесточённо дул на неё, пробовал и причмокивал от удовольствия.
— Во какая уха, — он поднимал большой палец, — с дымком! Ты небось такую не едал.
— Не едал, — отвечал Гоша и глотал слюнки: уж очень Митька всё это аппетитно делал.
Вот это жизнь! Сидеть у костра, обжигаясь, глотать душистую уху и глядеть на тяжёлую стылую воду! А вокруг никого. И никто не делает замечаний, когда отщипываешь хлеб руками, и никто не велит сидеть прямо. Хоть лёжа ешь. Только лёжа неудобно.
Гоша расправил узкие плечи и почувствовал себя очень сильным. Выйди сейчас из лесу медведь, Гоша не испугался бы. Он бы поступил, как Митька.
— Митя, а медведи тут есть?
— Угу. Говорят, есть. Я сам не видел, но батя говорит — есть.