Но сколько ни клеили, шар не получался. Из четырёх маленьких скатертей получалась одна большая. Плоская.
Тогда Генка взял её за углы, собрал края в складочку и привязал к бамбуковой палке.
— Теперь надо надувать дымом, — сказал он, — всё разгладится.
Раздобыли пачку «Беломора», стали надувать.
Через час их отыскал Сёмкин отец. Они лежали рядом с уродливым морщинистым мешком зелёненькие, как огурцы, и плевались жёлтой тягучей слюной. А вокруг валялись окурки.
Не разобравшись в Генкиной идее, родители всыпали всем четверым за папиросы. А когда разобрались, добавили ещё за скатерти.
Человек-буер
Гулко хлопнула дверь. Володька оглянулся и увидел Генку — красного и взъерошенного. И дышал он так, будто за ним гнались собаки.
— Ну, Володька! Ну, Володька, — только и сумел сказать он.
— Ты чего, Генка! Случилось что?
Генка рукой нарисовал в воздухе нечто неопределённое, потом, отдышавшись, сказал:
— Я, Володька, такое придумал — все ахнут! Уж теперь-то точно — ахнут!
— Воздушный шар? — спросил Володька.
— Брось ты! Я тебе серьёзно говорю.
— А тогда?
— Что «тогда»?
— Тогда ты несерьёзно говорил?
— Ну перестань, Володька. Что ты сравниваешь? Тут такое дело! Тут уж действительно — да! Я тебе сейчас чертёж покажу.
Володька даже отодвинулся немного. Если уж появился чертёж, — значит, дело серьёзное. Генка зря чертить не станет.
Не такой он человек, чтобы зря чертить.
Генка вытащил знакомый листок в клетку, развернул его, полюбовался немножко и протянул Володьке.
— Вот! — гордо сказал он.
Володька так и этак повертел бумажку, потом уставился на Генку. Его всегда поражала предельная простота Генкиных чертежей. Ничего лишнего.
— Что «вот»? — спросил он.
На бумажке был аккуратно начерчен квадрат. Ровненько так. Четыре угла. Квадрат как квадрат.
И больше ничего.
— Это что? — спросил Володька.
— Это — человек-буер, — сказал Генка.
Володька снова заглянул в бумажку.
— Где человек?
— Ты человек, и я человек, — сказал Генка.
— Правда? Всё-то ты знаешь, Генка. Умница ты. А буер где?
— Где, где! Что ты заладил! Это лист фанеры. Тут пробиваем две дырки и тут две. В эти дырки верёвку и в эти. Получатся лямки. Лямки на плечи, фанеру на спину — и готово! Надевай коньки — и ты человек-буер. Фьють! — Генка пронзительно свистнул. — Гони хоть через весь залив. Как на ракете. Понял?
— Понял. Как на воздушном шаре.
— Ты балда! — Генка разозлился. — Ты же знаешь, какой ветер в заливе! И лёд гладкий. А фанера будто бы парус. Понял?
Володька всё прекрасно понял. Это было здорово. Что ни говори, а Генка всё-таки голова! Человек-буер! Мальчишки всего города сбегутся смотреть. Но Володьке не понравилось слово «балда», и он упрямо покачал головой. И отвернулся. С равнодушным лицом. Будто ему всё равно.
— Ну, как хочешь, Володька, — Генка встал, — я тебя последний раз спрашиваю: будешь строить?
Он медленно пошёл к двери. Решительно взялся за ручку, но на пороге задержался и вопросительно взглянул на Володьку.
— А фанеру где возьмём? — деловито спросил Володька.
Генка просиял, подался к нему. Было видно, что ему очень хочется подбежать и всё поскорее выложить. Но он сдержался, подошёл не торопясь, будто бы нехотя.
— Всё продумано, — важно сказал он. — У нас в сарае стоит старый книжный шкаф, он, по-моему, никому не нужен. Иначе чего бы ему стоять в сарае? У него задняя стенка из фанеры. Как раз на двоих хватит.
Не простое это дело — приладить коньки к валенкам. Не всякий приладит. Очень даже просто запутаться в верёвках. Целая сложная система верёвок и палок. Надо, чтобы коньки были прикручены намертво. Палками стягивают верёвочные петли до тех пор, пока просторный валенок не станет совсем тесным. Сложное это дело.
Волоча листы фанеры, Володька и Генка появились на берегу, когда солнце уже садилось. В заливе было пусто — все разошлись по домам. Генка приуныл. Он жаждал признания и восторгов. Но Володька по горькому опыту знал, чем кончаются испытания новых изобретений. Особенно Генкиных. Поэтому он не очень-то печалился.
Спустились на лёд. Дул сильный и ровный низовой ветер с берега, по-местному — «гирловой».
— Ну и ветрище — без паруса несёт, — сказал Володька.
Генка уже возился с лямками.
— Да, здоровый, — рассеянно отозвался он. Володька попробовал приладить фанеру за спину. Как только он поднял её, ветер рванул, ударил тугим кулаком, крутанул Володьку на месте, и тот, не удержавшись, с размаху сел на лёд.
Протискиваясь сквозь ветер, к нему подошёл Генка, сел рядом, помог продеть руки в лямки. Потом Володька помог ему. Они ещё посидели немножко, не решаясь встать.
— Давай, Володька, чего тянуть, — сказал Генка, и они разом поднялись, держась за руки. И сразу же их понесло.
Ощущение было странное. Такое удивительное состояние: будто очень сильная рука ровно толкает в спину, всё быстрее, быстрее, быстрее, — кажется, вот-вот будет последний мощный толчок — и улетишь неизвестно куда. Страшновато и радостно.
Сначала они ехали, вцепившись друг в друга, напряжённые и испуганные. Но ничего не случалось, и постепенно страх проходил, а с ним и скованность. Они почувствовали, как плотно и мягко облепляет спину фанерный парус, будто он всегда был там.
Тело само собой откидывалось назад, опираясь, почти ложась, на плотную воздушную струю.
И от этого чувства могучей и бережной руки за спиной мышцы помягчели, расслабились — и пришло прекрасное ощущение полёта. Володька вспомнил, что такое с ним бывало во сне, и ещё он вспомнил, как всегда обидно было просыпаться.
Они попробовали опустить руки, чуточку разъехались, снова съехались, слегка оттолкнулись и, описав плавную дугу, сошлись далеко впереди.
Генка что-то орал, но Володька почти ничего не слышал: ветер уносил слова. Он разобрал только одну торжествующую фразу:
— Ну как, а?!
— Здорово! — прокричал Володька.
Лёд только издали казался совсем ровным. Да и вблизи не очень-то усмотришь маленькие бугорки и складки. Но коньки довольно ощутимо потряхивало на них, и только это напоминало мальчишкам, что они ещё не поднялись на воздух.
Лёд рвался из-под ног, сливаясь в зеленоватую ровную полосу. Володька смотрел вниз, и ему казалось, что коньки застыли на месте, а под ним бешено крутится земной шар. Володька не знал, сколько прошло времени. И наверное, не очень бы удивился, если бы вдруг увидел белых медведей. И Северный полюс. Такой, каким его рисуют на картах, — красный флажок на самой макушке Земли.
А потом случилась беда.
Володька смотрел, как Генка, согнув ноги в коленках, выписывает замысловатую кривую. И вдруг Генка налетел на узкую полоску снега и упал, загремев примороженной фанерой. Володька засмеялся, но Генка почему-то не поднимался. Потом он закричал. Как-то странно закричал, не своим голосом.
Пока Володька сообразил хлопнуться на лёд, его отнесло метров на сто от Генки. Всё ещё улыбаясь, он обернулся и крикнул:
— Чего разлёгся? Кати сюда!
Генка попробовал подняться, но не сумел. Он снова закричал и свалился на лёд. Володька хотел подбежать к нему, привстал, но ветер толкнул его в грудь, рванул фанеру за спиной и потащил по льду. Тогда Володька лёг на живот, высвободил руки из лямок и на коленях пополз к Генке.
Только тут он заметил, как далеко их унесло. Берег был едва виден — рыжий глинистый обрыв желтел узкой полоской там впереди. Володька оглянулся и увидел, что багровое плоское солнце касается уже нижним своим краем залива.
А лёд стал розовым.
Страх толкнул холодной змейкой, и сердце забилось часто-часто где-то высоко, у самого горла.
Володька пополз изо всех сил. Фанера мешала ему, он её бросил. И тотчас она поползла назад, как живая.
Генка сидел, держась за ногу, раскачивался и тихонько стонал. Лицо у него было сморщенное и испуганное.
— Что с тобой, Генка? — спросил Володька и затряс Генкино плечо. Генка открыл глаза, помотал головой.
— Нога, — сказал он, — я встать не могу.
Володька молча стал раскручивать верёвки, снимать Генкин конёк. Потом потащил валенок. Генка охнул и вцепился в голенище.
— Потерпи, Генка! Потерпи, — попросил Володька.
Он осторожно снял шерстяной носок. Нога у Генки сильно распухла в подъёме и посинела.
Володька попробовал растереть её рукавицей, но Генка так заорал, что Володька отдёрнул руки, будто обжёгся. Кое-как снова натянули носок и валенок.
— Как же ты так, а? — тихо спросил Володька.
— Не знаю, — сказал Генка и отвернулся.
Володьке показалось, что он всхлипнул. И от жалости и какой-то непривычной нежности Володька весь сжался. Ему стало жарко.
— Ты не думай, Генка, я тебя дотащу, ты не бойся, — торопливо сказал он.
— Я не боюсь. Только до берега не дотащишь. Далеко.
— Подумаешь, далеко! Ты садись на фанеру — как на санках поедешь.
Генка покачал головой.
— Далеко до берега, надо туда, — он показал рукой направо, — там рыбацкая дорога. Там нас подберут.
Санки получились хоть куда. Володька связал свой и Генкин ремни, приладил их к одной из лямок фанерного паруса. Он снял коньки, отдал их Генке. Так было легче идти. Сначала показалось, что тащить совсем легко. Ветер дул сбоку, а шёл он по той самой злополучной полоске снега, о которую споткнулся Генка.
А потом снег кончился, начался гладкий лёд. Ноги скользили и разъезжались, и Володька почувствовал, что ветер медленно сносит его в сторону, в глубь залива.
Он перебросил пояс через плечо, согнулся в три погибели и пошёл, упрямо раздвигая плечом ветер, считая про себя шаги.
Генка притих. Он полулежал на фанере, нахохлившись и закрыв глаза.
Стало совсем темно. Берег исчез из виду, только острыми точками горела цепочка фонарей. Очевидно, на набережной.
Володька досчитал до тысячи, сбился, снова стал считать. Потом это ему надоело.