Через час на большом пальце правой руки Женька натёр здоровенный волдырь. А кончилась эта затея тем, что нож, в очередной раз соскользнув с упрямой чурки, с силой воткнулся в Женькину ногу чуть повыше колена.
Женька заорал, выдернул нож и увидел, как из дырки в брюках потекла кровь.
На крик прибежала из кухни тётя, заохала, запричитала и съездила Женьке по затылку. Потом стащила с него штаны, перевязала ногу и отобрала нож.
— Ах ты, байбак, наказание ты моё божье, — приговаривала она. — Была бы мать жива, так хоть выпорола бы тебя. Но ты погоди, я сама до тебя доберусь. Или дядьке скажу. Он тебе задаст.
Женька усмехнулся — дядька задаст. Никогда ему дядька не задаст, не такой он человек. Да и тётя тоже только притворяется, а у самой глаза смеются.
Нога-то ладно, нога не отвалится, но с трубкой надо было что-то придумать. Голыми руками, да ещё с волдырём на пальце её не сделаешь.
И тогда Женька вспомнил о Балаге.
Балага говорил, что у них в судомодельном инструментов — завались. И тиски, и рубанки, и свёрла — всё, что надо.
Когда Женька вошёл с Балагой в большую светлую комнату, он оторопел: прямо на него, чуть откинув назад мачты с упругими парусами, летела невиданной красоты бригантина.
Вся белая, как чайка, она неслась на Женьку, целясь ему острым полированным бугшпритом в грудь.
Это было так неправдоподобно, что Женька резко шагнул, почти отпрыгнул в сторону и только тогда разглядел, что бригантина стоит на прозрачной плексигласовой подставке.
В комнате засмеялись, и Женька увидел трёх незнакомых мальчишек и небольшого роста, почти квадратного, человека с красным лицом и совершенно лысой загорелой головой. Человек прогудел густым хрипловатым басом:
— Думал, столкнётесь, а? Молодец, что посторонился. Парусникам надо уступать дорогу.
— Это бригантина? — прошептал Женька.
— Ишь ты! Знаток! Угадал. А сам кто таков будешь?
Женька сказал. Человек потёр узловатыми корявыми пальцами лысину и улыбнулся.
— Пришёл? Ну, ну! Молодец. Пётр о тебе рассказывал.
— Какой Пётр? — удивился Женька.
— Да вот этот. Дружок твой.
— Ах, Балага, — догадался Женька.
— Балага. А меня зовут Андреич. Евлампий Андреич Лигубин. Для вас, пацанов, просто Андреич. А теперь говори, что ты будешь строить.
Женька растерялся, хотел сказать про трубку, но взглянул на бригантину и раздумал. В комнате радостно пахло сухим звонким деревом. Женька потоптался на месте, оглядел верстаки, аккуратно развешанные инструменты и тихо спросил:
— А я сумею?
— Научим, — коротко ответил Андреич.
Женька умолк и задумался. Андреич и мальчишки куда-то отодвинулись и исчезли.
Остался только изящный со стремительными обводами парусник.
Он слегка покачивался на синих пологих волнах и нёсся вперёд, навстречу тяжёлому нездешнему солнцу.
У штурвала, до блеска отполированного моряцкими руками, нёс вахту он, Женька.
Чуть расставив ноги, он стоял на выскобленной добела палубе и курил черешневую трубку.
А позади маячили плоские оранжевые острова. Почему-то совсем оранжевые, наверное коралловые.
Он взглянул на компас и слегка повернул штурвал, выправил курс. Позор для моряка, если на его вахте судно начнёт рыскать.
— Так что же ты будешь строить?
Женька очнулся, посмотрел в глаза Андреичу и твёрдо сказал:
— Чайный клипер.
— Вот это да!
Андреич даже крякнул от удовольствия и весь прямо-таки засветился.
— Вот это да! И откуда только такие образованные салажата берутся!
3. Мой сладенький
До того как появились первые пароходы, да и много лет после этого, чайные клиперы были верхом корабельного искусства.
Узкий и длинный, как клинок, с тремя высокими мачтами и громадным количеством парусов, чайный клипер развивал неслыханную по тем временам скорость: пятнадцать узлов в час.
Из Индии в Европу возили эти суда чай. Чай и только чай. Чтобы никакие другие запахи не смели осквернить их трюмы.
Белоснежные, благоухающие клиперы бесшумно носились по океанам, и нипочём им были ни ревущие сороковые широты, ни Бискайский залив, названный кладбищем кораблей, ни грозный штормовой мыс Горн.
Потому что делали их с великой любовью и старанием люди с золотыми руками — голландские и английские корабельных дел мастера.
А водили эти суда самые лучшие моряки со всех стран мира.
Служить на них было очень почётно и трудно.
Только самые ловкие, сильные и смелые люди могли в любой шторм взлетать по верёвочному трапу на реи, болтаться там, стоя на скользких тросах над взбесившимися волнами, и работать страшную работу: ставить и убирать тяжёлые, мокрые паруса.
Они были настоящие моряки. Так говорил Андреич, а он знал в этом толк.
Слова Андреича терпко пахли солью и ветрами.
Андреич где-то раздобыл большущую старинную книгу с рисунком чайного клипера. И началось! Никогда ещё в своей маленькой жизни Женька ничем так не увлекался. Он просто заболел парусником.
Сразу после школы, наскоро перекусив, он бежал в мастерскую и до глубокого вечера пилил, строгал, сверлил и шлифовал.
Каждый день. Неделя за неделей.
Андреич тоже загорелся и ревниво следил за Женькой.
Иногда он не выдерживал, сам брал инструменты и ворчал:
— Умные вы больно. Всё знаете, а руки у вас дурные. Деревянные у вас руки. Ну как ты рубанок держишь? Дерёшь против шерсти, только дерево портишь.
Рубанок у Андреича становился живым и лёгким. Он послушно снимал ровную, хрусткую стружку, и брус делался как отполированный.
Теперь, когда прошло столько дней, Женька стал просто профессором — всё научился делать.
А сначала-то! Даже Балага и тот не мог удержаться — хихикал. Он бы, может быть, и не смеялся — приятель всё-таки, — но очень уж небрежно, как-то непочтительно взял у него Женька в первый раз рубанок, взвесил его на ладони, усмехнулся и… всадил со скрежетом в доску.
Женька так изумился, такое у него стало растерянное лицо, что Балага не выдержал — захохотал. Это Балага-то! Чистенький, аккуратный маменькин сыночек, которого Женька частенько называл белоручкой. Этот самый Балага только что на глазах у Женьки ловко и легко, будто бы без всяких усилий, строгал ту же доску.
Женька побагровел и снова упрямо взмахнул рубанком. И опять ничего не вышло. Такой послушный в Балагиных руках, инструмент втыкался в гладкую доску, будто на ней внезапно выросли корявые сучки.
Да что там рубанок! Самое уж простое, казалось бы, дело — выстрогать девять ровных круглых палочек разной толщины, для мачт. Мачты склеивались из трёх частей, суживающихся к вершине. Три мачты, каждая из трёх палочек, — всего девять.
И вот эти несчастные девять палочек Женька делал целую неделю. Он совсем с ними извёлся.
Делает, делает — кажется, ровные, как лучинки. Склеит, посмотрит издали — дуга и всё тут, хоть плачь.
Наконец Андреич сжалился, взял три самых кривых из забракованных Женькой, повертел их над горящей свечкой, подогрел, поколдовал и протянул Женьке — мачта была ровнёхонькая.
Такой он был — Андреич! Чего он только не знал и не умел!
Иногда он собирал вокруг себя мальчишек и рассказывал об инструментах, о краске, дереве или морских узлах.
— Вот скажи мне, Женька, какое дерево лучше всего для нашего дела годится? — спрашивал он.
Женька и остальные ребята выжидающе глядели на него.
— Для нас первое дерево липа. Её вы и строгаете. Самое мягкое дерево и самое вязкое. Лёгкое оно, не колется и шлифуется отлично. А скажем, на вёсла, на настоящие вёсла, какое дерево пускать? Только ясень. Пружинит он и не ломается. А вот уж, кажется, проще пареной репы: из какого дерева лучше всего сделать рукоятку для молотка или, допустим, для кувалды? Не знаете? Так я вам скажу: только из рябины. Дольше всего будет служить. Да что там толковать — каждая вещь, каждый материал, если его с умом приспособить, может себя так обозначить, что ахнешь. Разгадать их только надо. Казалось бы, ольха — самое бросовое дерево — ни в поделку, ни строить из него нельзя, а вот если, к примеру, надо рыбу коптить или мясо, то лучше ольховых дров нет. Дым у них особый. Так-то, салажата! Учитесь, пока жив Андреич!
И мальчишки учились.
Женька ходил с исцарапанными, порезанными руками, вечно в опилках и стружках, но такой счастливый, что тётя ругала его вполголоса.
— Женечка, чертёнок ты этакий, ты только погляди на себя! Вчера только рубашку тебе выстирала. Ты что, в стружках валялся? — всплёскивала она руками.
Женька усмехался:
— Уж ты скажешь, тётя! В стружках валялся! Я работал! Сегодня корпус закончил.
— Ну и я работала. Полы натирала. Так что возьми щётку и приведи себя в порядок. Такую чушку я в комнату не пущу.
Тётя не терпела беспорядка. Всюду у неё были разложены накрахмаленные вышитые салфеточки, скатерти, дорожки, и попробуй только что-нибудь запачкай или даже просто сдвинь с привычного места — тогда держись.
Дядьке вообще-то нравилась вся эта чистота.
— Морской порядочек, — говорил он.
Но иногда он жаловался Женьке, что устал от всех этих дорожек.
— Лишнее это. На корабле ни одной салфеточки не увидишь, а не хуже. Лучше даже. Просторнее.
Балагина мама пришла однажды в мастерскую, поговорила с Андреичем, потрогала мизинцем сверло и осталась довольна. А уходя, сказала:
— Петенька, ты работай, только эти острые штуки, мой сладенький, лучше не бери. Ты крась лучше. Кисточки — они такие мягкие.
Пухлые Балагины щёки медленно залило румянцем, он с ужасом глянул на ребят и опустил голову. А Андреич отвернулся и гулко раскашлялся.
Потом, когда мать ушла и Балага взял стамеску, Женька сделал испуганное лицо, бросился к нему и закричал:
— Положи скорее, брось её, мой сладенький! Возьми лучше кисточку.
Ребята засмеялись, но Андреич ужасно рассердился и коротко сказал:
— Прекрати. Ещё раз услышу — выгоню. Тоже мне, мастер — золотые руки.