Тот заорал, как зарезанный, и рванулся вперёд, но тут же рухнул всем своим телом на землю. Потому что Митька и Лёшка потянули его за одну ногу, Мишка и Лисогонов — за другую, а Колька изо всех сил толкнул в спину.
Тут любой рухнет.
Впятером оседлали его, парень подёргался, поизвивался немножко и затих.
— Сдаёшься? — спрашивает Лёшка.
— Ещё хочешь? — спрашивает Колька.
— Мало тебе? — кричит Лисогонов.
Но тут парень вдруг захохотал. Лежит и хохочет во всё горло. Мальчишки даже растерялись от удивления.
— Ты чего это хохочешь? — подозрительно спрашивает Митька.
— Ну и молодёжь пошла, — говорит парень, — ну и разбойники с большой дороги!
— Сам-то хорош — голубей пинать ногами, — говорит Мишка.
— Неслыханно, — продолжает парень, — никакого уважения к старшим.
— А кто первый начал? — спрашивает Лёшка.
— Не-ет, — гнёт своё, никого не слушая, парень, — странная молодёжь пошла. В наше время не то было. Мы были не такие.
— Ты не крути нам головы, — кричит Лисогонов, — прямо говори: сдаёшься или не сдаёшься?
— Сдаюсь, сдаюсь, — говорит парень и смеётся, — слазьте с меня. А то расселись, как на диване. Никакого старикам почтения!
— То-то же! — говорит Лисогонов.
— Это у него смех сквозь слёзы, — говорит Митька.
Победители и побеждённый поднялись, стряхнулись и пошли в разные стороны.
Победители — хоронить голубя, а побеждённый — переживать своё поражение и размышлять о нравах нынешней молодёжи.
А больше всех повезло Кольке, бывшему Николеньке, — у него был поцарапан нос. И он шёл такой суровый и гордый, будто у него на носу была не царапина, а медаль или даже орден.
16. На лыжах
Ох и денёк же выдался, ох и денёк!
Небо было ярко-синее, будто только что умытое, солнце светило вовсю, и хоть морозец стоял градусов шесть, с крыш капала талая вода и с карнизов домов свисала бахрома длиннющих сосулек. Ясно было, что снег и сосульки доживают свои последние деньки — вот-вот нагрянет запоздавшая весна и превратит остатки зимы в ручьи, ручейки, ручеёчки и просто в капель.
Был выходной день, народ вывалил на улицы погреться на долгожданном солнышке, и чем ближе подходили наши друзья к Финляндскому вокзалу, тем больше встречалось им людей с лыжами на плечах.
Вторая звёздочка плюс Колька, плюс Викин и Митькин папы дружно шагали через Литейный мост.
Настроение у всех было отменное. Солнышко припекало сквозь куртки, лыжи приятно давили на плечи, тяжёлые башмаки топали уверенно и бодро. Счастливый Колька со своей драгоценной боевой царапиной на носу даже пританцовывал от радости.
Мама ни за что не хотела отпускать его за город.
Викиному папе она не могла доверить своего единственного и обожаемого ребёнка. Это она сказала, когда Викин папа пошёл просить за Кольку.
— Я уже однажды доверила вам своего единственного ребёнка, — ехидно говорит Колькина мать, — и что из этого вышло? Вы чуть не сварили его живьём в кипятке! Он был мокрый с головы до ног и на следующий день чихнул три раза подряд! А теперь вы хотите заморозить его на этих лыжах до смерти. Нет, нет и нет! И ещё раз нет!
— Как знаете, — говорит сердито Викин папа, — только мне Кольку жаль. Он нормальный парень, а вы из него хлюпика делаете.
Викин папа разозлился.
— Всё, — говорит, — и не просите! Я больше с ней разговаривать не стану.
— А как же Колька? — спрашивает Вика.
— Он уже всё приготовил. И лыжи, и ботинки. Как же теперь? Ему же очень худо будет. Мы уйдём, а он останется, — это Мишка говорит.
В общем, все навалились на Митькиного папу, и он пошёл выручать Кольку.
Неизвестно уж, что он такое говорил, но через пятнадцать минут дверь Колькиной квартиры отворилась, вышел Митькин папа, а за ним Колькина мама — вся в улыбке и любимом атласном халате.
— Я читала ваши статьи, — говорит, — и вам я доверяю своего Николеньку. Вы человек серьёзный.
Митька не удержался и прыснул в кулак.
— Во даёт! — шепчет. — Серьёзный! Мама говорит, что он самый легкомысленный человек на свете.
— Это, значит, у твоего папы очень лёгкие мысли? — тоже шёпотом спрашивает Мишка.
— Да нет. Вроде бы мысли у него нормального веса. Легкомысленный — это в смысле беспечный и весёлый человек.
— А! — говорит Мишка.
— Ворона-кума! — говорит Митька.
Так при помощи авторитета Митькиного папы Кольку отпустили за город.
Когда вошли в широкие двери вокзала, все немножко оторопели, растерялись. Огромный зал был набит битком, а лыжи торчали густо, как лес.
Гомон стоял, смех, крики.
Было похоже, будто самые весёлые люди со всего Ленинграда собрались в этом зале и сейчас начнётся замечательный праздник.
А со всех сторон разноцветными потоками всё прибывали и прибывали к вокзалу лыжники.
— В воскресные дни, — говорит Митькин папа, — вокзал напоминает мне громадный насос. Он непрерывно высасывает людей из города и перебрасывает туда, где солнце, снег. Где деревья и пахнет хвоей. Здорово!
— Ага! — говорит Митька. — Он качает, качает, и скоро улицы обмелеют и никого не останется. Только пустые трамваи, автобусы и троллейбусы.
— Ладно, фантазёры, — говорит Викин папа, — вы тут стойте, держась за руки, и не потеряйтесь, а я возьму билеты.
С электричкой здорово повезло — с бою захватили целых две скамейки.
А вокруг стояли в проходах, сидели на рюкзаках, бренчали на гитарах, горланили всякие самодельные песенки, разговаривали, хохотали самые весёлые люди Ленинграда.
— А что, — говорит Лёшка, — хорошо бы нам тоже придумать свою самодельную песенку. Нашу, второй звёздочки!
— Не слабо придумано, — говорит Викин папа.
— Тем более у вас есть собственный, почти что взаправдашний поэт, — отвечает Митькин папа и подмигивает Митьке.
Митька покраснел и погрозил папе кулаком.
— Нечего, нечего увиливать, — говорит Вика, — надо выполнять общественные поручения.
И Митька стал выполнять. Он так погрузился в творческий процесс, что ничего не слышал до самой станции Комарово. Но зато придумал такую песенку:
Мы ребята «Светлячки»,
Трам-тирьям-тирьям!
Мы ещё не старички,
Трам-тирьям-тирьям!
А поэтому вперёд!
Ноги в руки и вперёд!
Отправляемся в поход —
Полный ход!
Через реки и леса,
Трам-тирьям-тирьям!
По горам — под небеса,
Трам-тирьям-тирьям!
Отправляемся в поход,
Ноги в руки и вперёд!
Полетим, как самолёт, —
Полный ход!
Поезд уже подходил к станции назначения, когда Митька отдал на суд слушателей своё свежеиспечённое произведение.
— Гм! — говорит Викин папа. — Не слабо, не слабо.
— Особенно вот эти строчки — трам-тирьям-тирьям, — ехидно замечает Митькин папа. — На грани гениальности.
— Ну и как хотите! Не нравится — и не надо!
— Что ты, Митька, замечательная песня! — кричит Нина Королёва.
— Только как это — «ноги в руки»? — спрашивает Мишка.
— Эх ты! — говорит Митька. — Ты серый, как туман. Это такая поэтическая вольность и для юмору. Это, если перевести с поэтического языка на человеческий, значит: быстро!
— Ну если для смеху, тогда ладно, — соглашается Мишка. — А за туман схлопочешь!
Когда вышли на станции Комарово, все невольно зажмурились.
Снег сиял белизной, и ели казались совсем чёрными. А берёзы стояли будто стеклянные: каждая самая малая веточка была покрыта тонкой, прозрачной корочкой льда, ветер их чуть раскачивал, и они вспыхивали разноцветными точками, искрились на солнце.
За зиму глаза привыкли к четырём стенам, к улицам, огороженным домами, а тут вдруг такой простор! Просто дух захватывало.
— То ли ещё будет, — говорит Викин папа, — мы сейчас пойдём на Финский залив, тогда узнаете, что такое простор!
К заливу вели крутые заснеженные улицы.
По ним лихо скатывались люди на лыжах и финских санях.
— Ну уж дудки, — говорит Вика, — ни за что не поеду. Страх какой!
— Ни за какие коврижки, — говорит Викин папа.
— А я поеду! — говорит Нина и надевает лыжи.
— Правильно! — говорит Митькин папа. — Люблю отчаянных! Давай-ка, Ниночка, покажем этим трусишкам, что мы настоящие мужчины!
— И я! И я настоящий! — кричит Колька.
Они стали на лыжи да как ухнут вниз — только снежная пыль столбом. Колька на середине спуска упал, закувыркался, но упрямо встал и снова поехал. Снова упал, опять поехал и доехал.
Митька, Лёшка и Мишка переглянулись. Делать было нечего. Надо было решаться. Иначе позор на всю их дальнейшую жизнь.
Митька не видел, что сталось с Лёшкой и Мишкой. Лыжня стремительно рванулась ему под ноги, и он полетел вниз.
В ушах сразу засвистал ветер, выжал слёзы из глаз, а тело часто-часто затряслось на бугорках и ухабах. Митька присел как можно ниже — его этому учил папа, — палки держал так, чтобы они свободно волочились чуть позади, взбивали концами пушистые облачка снега.
Пару раз он чуть не упал, судорожно взмахнув руками, но удержался и потом долго-долго, почти до самого Приморского шоссе, ехал по ровному месту, по инерции.
И было это так чудесно, что и сказать нельзя.
Потом подошли остальные.
Лёшка и Мишка были в снегу с головы до ног, но гордые, счастливые, победившие собственный страх.
Вика и её папа несли свои лыжи на плечах и ничуть этим не смущались, а потому их и дразнить не было никакой охоты.
Перешли через шоссе и выбрались на залив. Вот тут был простор так простор! До самого горизонта лежало плоское белоснежное пространство, будто расстелили какую-то великанскую простыню. Слева, вдалеке поблёскивал золотом купол Исаакиевского собора и качались в небе дымы заводских труб.
А впереди, далеко-далеко, снег был густо усыпан какими-то чёрными точками. Будто мухи облепили кусок сахару.
— Рыболовы, — говорит Викин папа, — вот туда и отправимся. Поглядим на подлёдный лов. И у меня есть для вас сюрприз.