Дополню эту выразительную картину собственными впечатлениями.
Иногда из самых глубин моей памяти всплывает одно детское воспоминание: размытое, нечеткое, как нерезкая фотография. И, как фотография, достоверное.
Мы эвакуируемся на Урал: мама, сестренка и я. Из открытой двери теплушки я вижу какие-то серые штабеля — мне кажется, что это снаряды. Страшно низко, едва не касаясь земли, летит самолет — он много-много раз потом прилетал в мои сны.
Однажды, когда мы перелистывали наш семейный альбом и на стол выскользнул снимок девчушки в матроске с большим белым бантом, моей сестренки Нели, не дожившей до трех лет, я спросил про эвакуацию. Мама, сложив на коленях наработавшиеся руки, долго молчала, словно всматривалась куда-то, и было понятно, как больно ей все это вспоминать.
Сталино, октябрь сорок первого года. Бомбежки, суматошные — в несколько часов — сборы.
— На подводах нас привезли к проходной металлургического завода. Там, на заводских путях, стояли груженые платформы, товарные вагоны. Было у нас с собой всего имущества два одеяла. Одно прибили к стенке, вторым укрывались.
Точнее было бы сказать так: вторым одеялом мама укрывала нас, сестренку и меня. Неля была очень терпеливой: не плакала даже голодной. Зато мой крик, говорила мама, навсегда остался у нее в ушах: «Хлеба, хлеба!»
На какой-то станции, когда вперед пропустили эшелоны с ранеными, она выменивала на последнюю одежонку картошины, их выносили в кастрюлях, укутанных платками, и отсчитывали по штукам, еще горяченькие, согревающие одним своим видом. Но картошки в тот раз мы не дождались. Мама принесла лепешки — их раздавал эвакуированным какой-то старик. Именно раздавал, а не продавал, не обменивал. На другом полустанке обещали долгую стоянку. Женщины, переговорив между собой, решили идти в село: вроде бы там по талонам давали хлеб. Маму отговаривали: она ждала третьего ребенка. Не уговорили. Пошла со всеми. А когда вернулись, эшелона не оказалось. Отправили раньше времени. Догоняли нас мамы на товарняке с углем.
По дорогам сорок первого года на восток шли тысячи таких эшелонов, как наш. Они увозили от войны, оккупации нашу индустрию. Последний эшелон из полуокруженного Сталино вез семьи рабочих металлургического завода, прокат, который казался мальчонке снарядами, промышленное оборудование — оно должно было как можно скорее стать новым заводом.
…14 ноября 1941 года Поскребышев, помощник Сталина, направил Мехлису и Косыгину письмо члена ВКП(б) с 1917 года Рыловникова-Рыльского. Оно было адресовано в ЦК ВКП(б) тов. Поскребышеву, но, может быть, прочел его и Сталин.
«Эвакуируя из гор. Сталино других, в конце всего из Донбасса эвакуирован и я в Новосибирск, но застрял в Сталинграде. Позвольте сказать по-большевистски прямо: я не видел такого беспорядка, хаоса и беспомощности за все годы революции. Народ произвольно движется на восток, буквально голодая, вынося невероятные страдания. И что плохо, так это неспособность властей на железной дороге и в городах организовать в широком масштабе питание и теплый кров для живых людей. Почему это так, я спрашиваю?
Какая злонамеренная, враждебная рука оставляет народ в пути на произвол судьбы? Знает ли обо всем этом ужасе и народном горе наш вождь и учитель тов. Сталин?»
Косыгин прочитал письмо, оставил в уголке пометку: АК. Да, хаоса и беспорядка хватает, мог подумать он, но меньше всего поможет порядку поиск «злонамеренной, враждебной руки». Война заставила перемещать миллионы людей и тысячи предприятий. Но ни одно из них не двигалось вслепую. Почти одновременно с письмом Рыловникова-Рыльского Косыгину принесли телеграмму из Горького. Совету по эвакуации докладывал уполномоченный ГКО Ширшов:
«1. В целях первоочередного продвижения эвакопоездов танковых, авиационных, вооружения, боеприпасов проведена по всей дороге натурная перепись вагонов…»
В задержанных эшелонах, отогнанных с главного хода в тупики, боковые ветки, ждали своего часа 46326 человек — целый город. В холодные вагоны привезли печки — это постарались два партийных обкома, Горьковский и Кировский. Наладили доставку хлеба. Подогнали два санитарных поезда и вагон-баню. На станциях и в поселках бани работали круглосуточно.
Еще один документ из «Переписки секретариата тов. Косыгина А. Н., ноябрь-декабрь 1941 года». А. И. Микоян докладывает зампреду Совнаркома, в Куйбышев.
«Тов. Первухину.
В течение ноября месяца нам с т. Косыгиным пришлось в силу обстоятельств заниматься упорядочением учета ресурсов угля и нефти и их использования в Москве и Московской области.
Эту работу теперь надо считать законченной. Учет угля и нефтепродуктов и потребности в них предприятий Москвы и Московской области уже налажен. Аппарат Наркомугля и Наркомнефти с этим делом уже освоился и может составлять вполне грамотные и проверенные планы снабжения углем и жидким горючим.
Поэтому теперь вполне возможно Москву и Московскую область планировать в части снабжения углем и горючим в общем порядке, вместе с общим планом снабжения, рассматриваемым Вами в Куйбышеве…» (ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 59. Д. 4. Л. 110).
Перечитывая выступления, статьи Косыгина за разные годы, я обратил внимание на то, что в них почти нет личных местоимений: я, мне… Это свидетельство его редкостной щепетильности, душевной скромности. И уж если прорывается словечко от первого лица, говорится о таком большом деле, которым по праву можно гордиться. Когда над столицей нависла угроза, ГКО принял решение об эвакуации из Москвы и Московской области всех оборонных заводов. «Меня уполномочили руководить этой работой, — вспоминал Алексей Николаевич в статье, посвященной 35-летию Победы, на которую я уже ссылался. — 30 ноября мною было доложено ЦК партии, что эвакуировано почти 500 крупных промышленных предприятий, много высших учебных заведений, научно-исследовательских и проектных институтов, библиотек и музеев и других учреждений».
Воспоминания Косыгина дополняет нарком авиационной промышленности в годы войны Алексей Иванович Шахурин, кстати, ровесник Алексея Николаевича. Он непосредственно занимался эвакуацией предприятий наркомата из Москвы и Подмосковья и вот как описал один из октябрьских дней сорок первого года.
В 11 часов короткое совещание в Совнаркоме, затем — неотложные дела в наркомате и поездка на авиационный завод. «Проверил, как идет погрузка в вагоны оборудования, работающих вместе с их семьями. И нужно прямо сказать: нигде не заметил никакого паникерства или бестолковщины.
С завода возвращаемся ночью. Едем по темной Москве в Кремль, в Совет по эвакуации, к Н. М. Швернику и А. Н. Косыгину добывать вагоны под погрузку. Докладываем, сколько погрузили за сутки и сколько нужно на завтра. Совет очень строго проверяет, все ли загрузили, что нужно и насколько обоснованна эта заявка.
По возвращении в наркомат снова проверка, все ли, кому надлежало выехать из Москвы, выехали, доклад диспетчерского отдела о работе промышленности за истекшие сутки. Связь по телефону с заводами, где дела шли плохо, и часам к 5 утра наступает конец рабочего дня. Можно 2–3 часа вздремнуть в комнате за кабинетом. Бодрствуют только дежурные по наркоматам и главкам. Но сон короткий, в 8 часов 30 минут уже в кабинете.
Ранним утром 16 октября вновь еду проверять, как идет демонтаж и погрузка».
В 1946 году Алексея Ивановича Шахурина несправедливо обвинили, отдали под суд. Только после смерти Сталина ему вернули доброе имя, погоны генерал-полковника, звание Героя Социалистического Труда. Шесть лет, с 1953-го по 1959-й, он работал заместителем председателя Госкомитета СССР по внешнеэкономическим связям. С пятидесяти пяти — пенсионер, хотя мог еще работать.
В чиновных кругах вокруг людей, попавших в опалу, немедленно возникает зона отчуждения. Помню, как на какой-то большой партийный хурал пришел Гейдар Алиевич Алиев, уже не член Политбюро, уже не заместитель Председателя Совета Министров. Еще вчера его окружили бы по делу и без дела десятки знакомых и не очень знакомых людей, чтобы мелькнуть перед глазами, напомнить о себе, засвидетельствовать… А теперь он стоял, совершенно отрешенный, будто между ним и толпой, которая перемещалась по огромному фойе Кремлевского дворца съездов, была какая-то незримая стена. Мы смотрели на это вместе с моим давним другом Виктором Поляничко, комсомольским и партийным работником, человеком высокой порядочности, позже он погиб в Северной Осетии. Наконец тезка не выдержал:
— Витя, пойдем поздороваемся с Гейдаром Алиевичем.
Вспоминаю об этом эпизоде и потому, что для Косыгина такой зоны отчуждения не существовало. Он мог порвать и порывал лишь с теми, кто заведомо врал, путал свой карман с государственным, интриговал вместо того, чтобы заниматься делом. Алексей Иванович Шахурин оставался в доме у Косыгиных своим человеком, независимо от должностей. Он прекрасно пел, а Алексей Николаевич, как умел, подпевал тезке.
…Еще одна деталь осени сорок первого. Десятого октября Сталин собирался провести пленум ЦК ВКП(б). Наметили повестку дня: «1. Военное положение нашей страны. 2. Политическая и государственная работа для обороны страны». Сначала высокое партийное собрание отсрочили на месяц, потом еще и в конце концов провели пленум в январе сорок четвертого года.
Осенью сорок первого года «политической и государственной работой для обороны страны» наряду с фронтом была эвакуация, пуск заводов чуть ли не с колес. В Челябинске Ленинградский Кировский, Харьковский тракторный и ЧТЗ образовали Танкоград. Сейчас завода с таким названием нет. Он остался в военных сводках Совинформбюро, в вечной памяти народа.
Работая в конце 60-х годов уже прошлого века собственным корреспондентом «Комсомольской правды» в Челябинске, я часто бывал на ЧТЗ. Встречал тех, кто закладывал первые камни Танкограда. Что им помнится? Вчитаемся в стенограмму одной из встреч ветеранов.
«Василий Гусев, председатель Тракторозаводского райисполкома, в войну — бригадир фронтовой бригады