Лиза разогрела ужин, заварила чай. Она делала всё будто автоматически, а перед глазами стояло увиденное сегодня. Не причесанные, надушенные котики с выставки – те, которые сидели в клетках временно, волею хозяев, гонящихся за призами. Ну ладно, будем справедливы, наверняка далеко не все там только потому, что наград хочется. Хочется, скорее, доказать, что твой котик – самый лучший… И всё это – в свете софитов, в присутствии других котовладельцев, задорно, иногда грустно, иногда радостно. А эти… Там тоже клетки, но клетки совсем другие. Пусть чистенькие, пусть с подстилкой из обрезков старых ковров, но в этих клетках только и есть, что надежда. Призрачная надежда: однажды приедет тот, кто заберет тебя домой. Не за медалями и славой – просто домой, где тепло, можно спать на спинке дивана и есть, не опасаясь, что отберут или не хватит.
Лиза машинально расставила тарелки, зажгла ароматическую свечу, рассеянно переставила вазу с цветами так, чтобы та смотрелась симметрично. Блестели столовые приборы, лежали салфетки с колокольчиками, булькал чайник. Пахло ванильным печеньем, которое Лиза пекла вчера. Ваниль – стойкая, не выветривается, и это хорошо. Лизе нравился запах. Ваниль, корица, белые облака пенки, мягкий вечерний свет через узорчатую органзу, кашемировое покрывало, идеальный маникюр, тарелки с цветочной вязью по краю. Тонкостенные чашки из костяного фарфора. Мягкость розовых лепестков, баночка с кремом известной фирмы, ежедневник в тисненой кожаной обложке.
Животные в клетках в приюте «Динго».
Фотка с котятами у Ники Барто.
Подворотня.
Лиза зажмурилась и сказала негромко:
– Всё. Хватит.
– Сама с собой разговариваешь? – заглянул на кухню Глеб. Он успел умыться и переодеться в шорты и майку с изображением граблей и подписью «Лопата».
– Да, – сказала Лиза и пообещала: – Сейчас и с тобой поговорю. Ужин готов. Руки мыты?
– А как же.
Лиза подумала и достала из шкафчика бутылку красного. Глеб понимающе кивнул.
– Давай. Зрелище там, конечно…
– Давай после ужина о зрелище.
Бокалы у Лизы тоже были шикарные, бабушкины. Кто и когда придумал этот хрусталь с вьющейся по нему завитушечной дорожкой? Их так хорошо фотографировать для «Инстаграма», накладывать золотистый фильтр – получается знойно, дорого, так, что позавидуешь. Лиза достала из сумочки телефон, подумала и выключила, несмотря на сигналы о многочисленных уведомлениях. Не сегодня.
За ужином почти не разговаривали. Распахнутое окно транслировало лето. Солнце давно ушло из двора, в нем лежала глубокая прохладная тень, но лучи еще освещали облака. Сгущались сумерки, приправленные коричной тенью, переговаривались люди где-то внизу, из открытых окон летели обрывки бесед и музыки. Где-то залаяла собака и смолкла. С дороги долетал шум машин, однако Лиза настолько привыкла к гулу центра города вокруг, что он казался ей частью тишины.
После ужина Лиза убрала тарелки в посудомойку, разлила заварившийся чай, высыпала остатки печенья в вазочку. Глеб что-то проверил в телефоне, затем отложил. Посмотрел на Лизу пристально, разглядывая ее, как картину в музее.
– Снова день, полный переживаний? Может, не стоит так себя напрягать?
– Вообще-то всё справедливо, если ты помнишь. Я накосячила, и это – мое искупление.
– Но это больше, чем искупление, да?
Лиза криво усмехнулась и уселась на свое место. Свеча горела, лицо Глеба погружалось в сумерки, но девушка скорее умерла бы, чем зажгла верхний свет. Не время для света. Такие разговоры ведутся в полутьме.
– Ты знаешь меня как облупленную.
– Не совсем, – покачал головой Глеб. – В тебе есть что-то… Я этого никогда не понимал. Даже в пятом классе. Словно светится что-то, а что – не разберешь. Это на фотках видно. Ты ничего специально не показываешь, а этот свет – он есть. И тайна… Как будто у тебя есть разгадка, ответ на вопрос, который я постоянно себе задаю.
– Что за вопрос?
Глеб промолчал. Может, и к лучшему.
– Ладно, – сказала Лиза, когда пауза затянулась. – Ты меня упрекал несколько раз, что я недоговариваю или умалчиваю. Не рассказала тебе что-то важное. Ты прав, и ты даже знаешь, что именно важное. Спасибо, что тогда не стал приставать.
– Лиз, – торопливо произнес Глеб – она видела, что он встревожился, – да ты чего! Я не заставляю тебя совсем. И не хотел, чтобы мои слова звучали, как упрек, хотя, наверное, именно так они и звучали… Не хочешь говорить – ничего не надо говорить! Я тебя и так понимаю.
– Не до конца, да? Я вижу, что не до конца, и тебе от этого неприятно. А я так больше не хочу. Сегодня вот поняла. Не знаю, почему именно котики, которых я боюсь, натолкнули меня на эту мысль. Просто потому, что я до сих пор боюсь, наверное? Не их, а… Налей еще, пожалуйста. – Лиза подставила свой бокал. Пила она немного, но сегодня вино придавало храбрости. Ей потребуется храбрость, чтобы вспомнить.
– Может, оставим в покое мои переживания? Бог с ними.
– Нет, – покачала головой девушка. – В последние годы ты – самый мой близкий человек, Глеб. Это правда, ближе тебя у меня никого нет, только я сама. И я с тобой не разговаривала об этом не потому, что тебе не доверяла. А потому, что не доверяла самой себе. Я и с собой-то об этом не говорю. Знаешь, почему? Не могла объяснить, не было у меня слов. А сегодня они откуда-то появились.
Она усмехнулась. Вино было мягким, фруктовым, а внутри нарастала мелкая дрожь, и велик был соблазн отступить, как обычно. Спрятаться, включить телефон, полистать ленту «Инстаграма», где вперемешку – блюда от шеф-поваров, умильные лица детишек и далекие острова. Или уйти под кашемировый плед, открыть книжку Стивена Кови и узнать всё о пятом навыке высокоэффективных людей. Так соблазнительно, так доступно…
– Я понял, – сказал Глеб. – Если ты хочешь сказать, я слушаю.
И Лиза заговорила:
– Помнишь, твоя мама сказала как-то – сапожник без сапог? Не помню, по какому поводу. Мне лет пятнадцать было, я всё думала: как так? Ведь у сапожника есть все заготовки, кожа для сапог, инструменты, почему он себе обувь не может сделать? Встал пораньше, да и сообразил себе классные сапоги. Потом я выучилась, получила образование – психологическое, заметим! – а когда оно должно было пригодиться, поняла, что ничего эта бумажка-диплом не стоит. То есть для других я бы, наверное, смогла работать. А на себя не действует. Забавно, правда?
Глеб молча покачал головой.
– Помнишь, ты ко мне тогда приехал? – сказала Лиза. – После своего фототура в Абхазию? Тогда месяц прошел уже. Приехал и начал на меня кричать, почему я тебе ничего не сказала. А я не сказала, так как знала, что ты прилетел бы сразу, а ты деньги на тот тур копил, и вообще…
– Да бог с ними, с деньгами, Лиза, – устало произнес Глеб. – Фототур, работа эта вся, учеба… Это не настолько важно. А ты – важна. Зачем ты так? Даже родителей моих подговорила, чтобы ничего мне не сообщали. Почему они у тебя на поводу пошли?
– Потому что я очень хорошо их попросила. Очень-очень. Твоя мама меня почти всю жизнь знает, не смогла мне отказать. И ты всё узнал, как прилетел. Я же сама тебе все сказала.
– Я помню, что именно.
– Да. Я сказала: «Их убили».
– Нет, Лиз. Ты сказала: «Их убили. Пойдем пить чай? Где твоя абхазская курага?» И всё. Больше я от тебя ничего не добился – ни тогда, ни потом. Я… – Глеб потер подбородок. – Я боялся добиваться. Боялся, что этим тебе наврежу. И ты сказала, что к психологу ходишь и сама со всем разберешься… Я ничего в этом не понимаю, для меня это хрупкие вещи, которые можно разбить, едва дотронешься. Как бокал с трещиной. Я очень боялся тебя разбить, Лиза. Был неправ?
– Нет. Ты был прав. Мне надо было самой себя склеить. И мне казалось, я справляюсь. Кажется, получилось, но… Но теперь я просто могу тебе сказать, что произошло.
Глеб кивнул, протянул руку через стол и накрыл своей ладонью ладонь Лизы. Теплое, почти горячее прикосновение. Жизнь.
– Их убили, – повторила Лиза и впервые за много месяцев позволила себе вспомнить. – Я гуляла с подружками, пришла домой – родителей нет. Был июль, они часто бродили по центру вечерами. Это же папа с мамой меня научили любить старую Москву, рассказывали, где какой дом, где жили разные исторические личности, увязывали улицы с литературными персонажами из школьной программы… И я не беспокоилась, конечно. В июле вообще почти всю ночь светло, а они бродили и хихикали, как подростки. Я думала, придут где-то к полуночи, все-таки завтра на работу. Валялась и читала книжку. Потом смотрю, час ночи – их нет… Позвонила им на мобильники, никто не отвечает. Думаю, может, в кино отправились на ночной сеанс? Но тогда бы записку оставили или эсэмэску прислали… А потом мне позвонили в дверь, говорят – полиция, и Ефим Георгиевич, наш консьерж, с ними, я и открыла.
Она до сих пор помнила лица. Полицейских было двое. Один постарше, худой, с усатым, словно ветрами выдубленным лицом и грубыми короткопалыми руками. И второй – чуть помоложе, черты лица мягкие и глаза такого глубокого василькового оттенка… Иногда Лизе снилось: они снова приходят, и на лестничной площадке растут васильки.
– За несколько домов отсюда есть подворотня, – сказала Лиза. – Папа с мамой возвращались домой и почти вернулись. В тот вечер трем наркоманам не хватало на дозу, не хватало настолько, что они решились схватить людей на центральной улице. Ну как… У нас тут, конечно, центр, но центр тихий. Садовое, основной транспортный поток, метро – всё дальше. А здесь они решили поохотиться, ведь многие возвращаются летним вечером с прогулок, из баров. Приставили ножи, затащили в подворотню. Сказали отдать деньги и ценности. Смешно – у папы с мамой на двоих всего-то тысяча и была, так, мороженку купить. Отдали, конечно, жизнь дороже. Потом эти сказали: снимайте обручальные кольца. И сняли бы, это всего лишь металл, но у папы кольцо крепко на руке сидит, он замешкался. А этим… подонкам показалось, будто идет кто-то, или сирену они услыхали – внятно не смогли объяснить, они ведь о